Смерть чистого разума

«Я попросила мужа сходить в деревню».

«Здесь нет ни полицейского участка, ни пристава, – тихо сказал Скляров. – Откуда тут так быстро появился этот инспектор?»

«Он с господином Маркевичем прибыл, – опередил меня Веледницкий. – Якобы у него здесь мать живёт».

«Действительно, любопытное совпадение, – заметил Тер. – Что же, Борис Георгиевич, вы прямо к матушке его отправились?»

«Не острите, Александр Иванович, Христа ради, – в голосе Лаврова не было ничего кроме раздражения. – Я не успел пройти и половины пути до деревни, как встретил этого господина. На мой вопрос, куда в деревне мне лучше обратиться, чтобы вызвать полицию, он ответил, что идти в деревню не имеет никакого смысла, потому что полиция, дескать, уже здесь».

«Что же, он сам сюда шёл?», – спросил Тер.

«Не имею ни малейшего представления. Я попытался с ним заговорить, чтобы объяснить, в чём дело, но он знаком дал понять, что не желает разговаривать», – ответил Лавров.

«Он собирался ужинать в “Берлоге”», – сказал я.

«Ещё того интереснее, – сказал Тер. – Мать господина инспектора, видимо, не очень жалует сына, раз тому приходится в трактире столоваться».

«Здесь это обычное дело, – возразил Веледницкий. – Огонь в печи разводят утром и готовят только на одну трапезу. У матушки инспектора вполне могло не быть дома горячей пищи, особенно если она его не ждала сегодня».

Я подумал, что ужин был бы весьма кстати и нам, но все так подавлено молчали, что я не решился встревать со своими низменными интересами. Тем более что в эту минуту отчётливо скрипнуло снаружи колесо и в холл вошёл инспектор Целебан. Рядом с ним семенил Симон, лицо его было как мундир – сероватым. Инспектор снял шляпу и повесил её прямо на оленьи рога, висевшие над галошницей.

«Господа, – он говорил по-французски. – Меня зовут инспектор Целебан, я представляю здешнюю полицию. Это капрал Симон, он мой коллега. Думаю, нет нужды объяснять, по какой причине я тут нахожусь. Дело об исчезновении господина Корвина-Дзигитульского есть дело необычайной важности – и дело совершенно секретное. Секретным будет и расследование. О причинах этого потрудитесь не доискиваться. Я настоятельно прошу вас всех не покидать пансион по крайней мере до завтра. Хотел бы предупредить, что попытка не подчиниться моей просьбе будет иметь для вас крайне неприятные последствие, учитывая в особенности то, что вы все – иностранцы. Впрочем, к мадам и мадемуазель Бушар моя просьба относится в равной степени. Мадам, как я понял, ваша дочь глухонемая?»

«О нет, месье, она немного слышит. И превосходно читает по губам. Но говорить почти не может, бедная козочка». Затем мадам всхлипнула.

Целебан кивнул.

«Надеюсь, мадемуазель Бушар поняла меня так же ясно, как и все остальные. Сейчас капрал Симон поговорит с каждым из вас, господа, относительно событий сегодняшнего дня. Не беспокойтесь, это отнимет у вас совсем немного времени. Капрал владеет стенографией. И ещё один вопрос. У кого в доме есть оружие?»

«У меня», – сказал доктор Веледницкий.

«И у меня», – добавил Лавров.

«Потрудитесь принести».

Первым распоряжение исполнил, разумеется, Веледницкий, коль скоро Лаврову нужно было подняться наверх. Он вышел из кабинета, держа в руках то самое короткое ружьё, что украшало его каминную полку. Целебан, не оборачиваясь, отдал его Симону, который передал дальше, кому-то невидимому в дверной проём, – очевидно, кучеру полицейского шарабана. У Лаврова же оказался револьвер – «веблей-фосбери», очень красивый и совсем новый, судя по блеску. Он перекочевал в карман инспектора. Засим Целебан надел шляпу.

«Господин Веледницкий, – сказал он по-французски, – соблаговолите последовать за мной».

«Куда?» – ошеломлённо спросил доктор.

«В Эгль. Я задерживаю вас до выяснения некоторых обстоятельств, касающихся этого дела».

Десять лет назад, в ночь со 2 на 3 августа 1898 года я, должно быть, спал. Во всяком случае, в то время я ночами предпочитал делать именно это.

* * *

«…Приносить мусаф в первый день месяца тишрей. Приносить мусаф в десятый день месяца тишрей. Приносить мусаф в дни праздника Суккот. Приносить мусаф на восьмой день праздника Суккот… Приносить жертву хатат по правилам. Приносить жертву ашам по правилам. Приносить жертву шламим по правилам. Приносить жертву минха по правилам. Не прощать искусителя. Не спасать искусителя. Не оправдывать искусителя. Не извлекать выгоду из украшений для идола. Не бояться врага во время войны. Не забыть то, что сделали нам потомки Амалека. Не проклинать Имя Всевышнего. Не нарушать слова клятвы. Не клясться напрасно. Не осквернять Имя Бога. Не подниматься на жертвенник по ступеням. Не гасить огонь на жертвеннике.

Не приносить жертвы на золотом жертвеннике.

Не изготовлять масло, подобное маслу для помазания. Не взыскивать долги в седьмой год… Не отказывать в ссуде из-за приближения седьмого года. Не уклоняться от оказания материальной помощи неимущим. Не требовать возврат долга, если известно, что должник не в состоянии его вернуть. Не давать взаймы под проценты. Не брать в долг под проценты. Запрет судье вершить несправедливый суд. Запрет судье принимать подарки. Запрет судье лицеприятствовать одной из сторон. Запрет судье выносить оправдательный приговор из страха перед преступником. Запрет судье выносить приговор из жалости в пользу бедняка…»

Только что облегчившийся Степан Сергеевич Маркевич постоял ещё минуту у двери Товии Фишера, прислушиваясь с размеренному бормотанию бывшего узника Александровского централа, и решительно двинулся к себе в комнату – очень уж длинный день у него получился.

II. Ахиллес и черепаха

16. Круг чтения старшего цензора Мардарьева

Двойник турецкого султана

Турецкий султан, как известно, всегда опасавшийся дворцовой измены, теперь, под влиянием грозных известий о революции в Македонии и конституционном брожении среди младотурок, удвоил свои предосторожности.

Абдул-Гамид каждую ночь меняет спальни и никогда не спит в темной комнате. Он страдает, кроме того, постоянною бессонницею: дольше трех-четырех часов никогда не удается ему проспать кряду.

Охрана каждой ночи властителя правоверных обходится в 5000 франков; все лица, составляющие ночную стражу, получают огромные жалованья, исключающие всякую мысль о подкупе: их личный интерес связан с долговечностью султана. Кроме того, все они служат не один десяток лет и отличаются испытанной преданностью.

Один из французских журналов уверяет даже, будто во дворце султана содержится постоянно – двойник Абдул-Гамида. Двойник этот проводит свои ночи в комнате, находящейся перед спальнею опасливого монарха. В случае, если бы вспыхнула серьезная революция, Абдул-Гамид, благодаря этой своеобразной предосторожности, успел бы невредимым бежать из Ильдиз-Киоска.

Огонёк. № 29, 2/VIII

* * *

20 июля, Halola

Я очень много читала это время, очень много – запоем. Читала, не видя лиц кругом, с утра до вечера.

Читала Ницше, Достоевского, Штейнера, Безант, Библию, Бальмонта, Сер. Трубецкого и По. И были такие полные, солнечные дни; один день уходил за другим, давая какую-то стройную, сверкающую нить.

Дни, которые я читаю все, может быть, лучшие во мне – потому что я тогда творю то, что я читаю; иногда бывает такой восторг, что оставляешь книгу и закрываешь глаза.

Теперь прошли эти дни, но они вернутся. Так хорошо, точно сама Жизнь смотрит.

Представление о Вас у меня связано с васильками и сапфирами; и Ваши конверты мне будят эти образы. У меня теперь есть в душе много слов, которые я потом скажу Вам, – так хорошо, что Вы есть; если бы Ваши слова умерли в книгах, и если бы я читала их, то в них не было бы запаха каких-то пряных, грустных лесных трав, и я бы не поняла их сердцем. Может быть, Ваши слова и больше Вас, но если бы в них не было Вас, то они не шли бы в сердце.

Я, наверное, очень скоро уеду отсюда – мне хуже делается; я поеду домой, легче станет в комнате с моими вещами. За это лето я почти ничего не сделала из того, что хотела, болезнь мешала мне, но зато многое во мне уяснилось, и лето дало много покоя.

Внешне этой зимой моя жизнь очень изменится, она будет гораздо тяжелее, я буду много работать, а, наверное, это трудно, я раньше никогда много не работала; но я этому тоже рада, я хочу полной усталой зимы.

Вы вернетесь в Россию в Петербург или только будете в нем проездом?

Я хотела бы, чтоб Вы были в Петербурге – так мне нужно, и так будет легко. Знаете – у меня какое-то к Вам мистическое чувство: Вы заставили белого человека показать мне лицо, и вот теперь, когда он ушел надолго, остались Вы.

Может быть, не нужно говорить это? Но думаю, Вы знаете уже это. А Вам не станет трудно от того, что нет «Руси»? Вам больно оставлять Париж? Я бы тогда не хотела.

Мне грустно уходить от этого письма. С Вами – тихо.

Е.