Неглинная. Прогулки по старой Москве

На цар-ря, на господ
Он поднимет с р-размаха дубину!

– Э-эх, – рявкнули господа: – Дубинушка – ухнем!

Придерживая очки, Самгин смотрел и застывал в каком-то еще не испытанном холоде. Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, – маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек ужас безграничия власти. Видел его Самгин в концертах, во фраке, – фрак казался всегда чужой одеждой, как-то принижающей эту мощную фигуру с ее лицом умного мужика.

Теперь он видел Федора Шаляпина стоящим на столе, над людями, точно монумент. На нем простой пиджак серокаменного цвета, и внешне артист такой же обыкновенный, домашний человек, каковы все вокруг него. Но его чудесный, красноречивый, дьявольски умный голос звучит с потрясающей силой, – таким Самгин еще никогда не слышал этот неисчерпаемый голос. Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как все тут, в огнях, в дыму, – страшное в том, что он так же прост, как все люди, и – не похож на людей. Его лицо – ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел и – вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть – месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть какого-то гигантского существа».

Правда, у Горького все это происходило в Большой Московской гостинице. Но мы-то теперь знаем, в каком именно отеле пел Федор Иванович.

Между тем, поэт Дон-Аминадо, в пику этим песням, обвинял отель (и ресторан, в первую очередь) в создании (как минимум) революционной ситуации в России: «Лакеи в красных фраках, с золотыми эполетами; метрдотели, как один человек, в председатели совета министров просятся; во льду шампанское, с желтыми наклейками, прямо из Реймса, от Моэта и Шандона, от Мумма, от Редерера, от вдовы Клико, навеки вдовствующей.

А в оркестре уже танго играют.

Иван Алексеевич Бунин, насупив брови, мрачно прислушивается, пророчески на ходу роняет:

– Помяните мое слово, это добром не кончится!..

Через год-два так оно и будет.

Слишком хорошо жили».

Когда же умер Лев Толстой, возникла в обществе довольно любопытная идея – купить «Метрополь» и переоборудовать его в огромнейший музей, назвав этот музей не как-нибудь, а «Дворец Гения».

Да только у энтузиастов денег не хватило.

* * *

Вряд ли кто в то время вспоминал (а уж сейчас тем более), что еще на исходе девятнадцатого века размещалась тут одна из самых плохеньких городских гостиниц. Называлась она Челышами (поскольку той гостиницей владел купец П. Челышев) и пользовалась популярностью в первую очередь среди посредственных актеров из провинции, приехавших в Москву искать ангажемента. Владимир Гиляровский так писал о ней: «Здесь стоял старинный домище Челышева с множеством номеров на всякие цены, переполненных великим постом съезжавшимися в Москву актерами. В «Челышах» останавливались и знаменитости, занимавшие номера бельэтажа с огромными окнами, коврами и тяжелыми гардинами, и средняя актерская братия – в верхних этажах с отдельным входом с площади, с узкими, кривыми, темными коридорами, насквозь пропахшими керосином и кухней.

Во второй половине поста многие переезжали из бельэтажа наверх… подешевле».

Впрочем, и «наружную» часть Челышей в то время было не сравнить с сегодняшним аналогом. В Челышах располагались «трактир, и полпивная, и бани, и закусочная, и мелкие мастерские, здесь ютились всякого рода барышники, включительно до театральных».

Не удивительно, что это здание иной раз попадало в криминальную хронику. Но, правда, все больше по мелочи: «В театре г. Корша в последнее время стали пропадать оставленные публикой в ложах, а иногда и на креслах, бинокли. 17 февраля чиновник полицейского резерва задержал какого-то мальчугана, ходившего в антракте между рядами кресел; мальчугана обыскали в конторе кинотеатра и нашли у него один бинокль. Мальчик назвался сыном крестьянина Рузского уезда Михаилом Семеновым, 14 лет, и объяснил, что отобранный у него бинокль он похитил из ложи бенуара; кроме того, 15 февраля он утащил в том же театре еще два бинокля, которые продал в мелочную лавочку Ермакова, у Китайской стены, в доме Челышева. Ермаков, возвратив бинокли, отозвался, что Семенов, принося ему их, уверял, что они достались ему после смерти дяди; не подозревая, что бинокли были краденые, Ермаков и купил их всего за 3 рубля».

Знал ведь подлец Ермаков, что бинокли ворованные!

Кстати, проживавший здесь историк Нил Попов подписывался псевдонимом «Челышевский».

* * *

В октябрьскую революцию 1917 года «Метрополь» подвергся артобстрелу. Не потому, что здание гостиницы ассоциировалось у восставших с ненавистной и желанной «дольче вита» – просто здесь засели юнкера. Руководитель обстрела вспоминал: «Снаряды, то и дело ударяясь о стены гостиницы, рвались с невероятным треском. Со стен на тротуар летели кирпичи, железо, стекло. Точно в какой-то гигантской ступе кто-то дробил сильно звенящий предмет. Особенное удовольствие вызывало у солдат попадание в окна».

Однако здание пострадало не сильно, и сразу после революции здесь, в «Метрополе» (переименованном во Второй Дом Советов), разместились (временно, естественно) всяческие советские учреждения. В антураже дорогой гостиницы все это, конечно же, смотрелось более чем странно. Илья Шнейдер вспоминал: «Иногда часа в два ночи Чичерин стеснительно спрашивал кого-либо из секретарей:

– Нельзя ли устроить что-нибудь позавтракать?

Питался он наравне со всеми нами, в столовой Наркоминдела, под которую был отведен большой зал бывшего ресторана «Метрополь». В меню преобладала чечевица, которая иногда вдруг почему-то перемежалась с индейкой, тогда как и курица в Москве являлась в те времена экзотической птицей.

Сам наркомат также помещался в гостинице «Метрополь», занимал все квартиры от первого и до самого верхнего этажа в той части здания, которая примыкает к белой стене Китай-города».

В библиотеку Наркомата иногда звонил сам Ленин – требовал, чтобы ему в Кремль доставили свежую прессу – то французскую, а то еще какую. Несмотря на то, что было строгое распоряжение Чичерина не выдавать газеты на руки, а позволять читать их только лишь в читальне, для Владимира Ильича делалось исключение.

Лев Никулин вспоминал: «В гостинице «Метрополь»… в первые месяцы после переезда советского правительства в Москву заседал Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов.

Здесь же довольно долго находился Народный Комиссариат по иностранным делам. В то время только буржуазная Эстония и Афганистан имели дипломатические отношения с Советским государством. Отсюда нашу дипломатическую миссию отправляли в столицу Афганистана – Кабул. Двигались мы от Москвы до Ташкента две недели по железной дороге. Затем неделю до пограничной крепости Кушка. Затем тридцать один день через Хезарийские горы караваном в Кабул по горным тропам. Сейчас по вечерам над «Метрополем» зажигается неоновая реклама «Пользуйтесь услугами «Аэрофлота», и вы можете оказаться в Кабуле через двенадцать часов, а то и меньше.

В комнатах, занимаемых Наркоминделом, никогда не гас свет, ночью можно было видеть Чичерина в вязаной фуфайке, его тревожили по самым незначительным вопросам, впрочем, в дипломатических делах он не признавал дипломатических вопросов.

1 мая 1920 года в помещении кафе, в первом этаже, помню, состоялся праздничный вечер. Читали стихи поэты Михаил Герасимов, Кириллов и автор этих страниц. В публике среди сотрудников скромно сидели Литвинов и Карахан».

Кстати, Карахан вошел в историю одним курьезным происшествием. Когда к нему, заместителю Чичерина, после убийства Мирбаха, немецкого посла, пришли за объяснениями сотрудники немецкого посольства, он решил, что это террористы, и с какой-то неизвестной дамой спрятался от них в одной из комнат «Метрополя». И выкурить его оттуда оказалось весьма непросто.

В «Метрополе» проходили важные собрания и прочие официальные события. Ленин появлялся тут шестнадцать раз – и все не просто так, не кофе выпить с булочкой, а на каких-то заседаниях и съездах. В частности, именно здесь сразу после убийства Мирбаха он сказал решительное «нет» немецким дипломатам, собиравшимся быстренько перебросить для охраны своего посольства батальон солдат: «Народный комиссар по иностранным делам, по соглашению с председателем Совета Народных Комиссаров, ответил, что народные массы России желают мира, что русское правительство готово дать германскому посольству, консульству и комиссиям вполне достаточную и надежную охрану из своих собственных войск, но что оно не может ни в коем случае согласиться на допущение в Москву иностранной военной части».

Вряд ли немецких посланников порадовало такое решение.

Но и жилые помещения оставались. Правда, и здесь возникла новая специфика. Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» писал: «Первые недели я жил в Москве у своего двоюродного брата Бориса (по-семейному: Боб) во 2-м Доме Советов (гостиница «Метрополь») и был преисполнен необычайной гордости.

Еще бы: при входе на панели матрос с винтовкой, за столом в вестибюле выдает пропуск красногвардеец с браунингом, отбирают пропуск два красноармейца. Должен сознаться, что я даже был несколько огорчен, когда чай в номер внесло мирное существо в белом кружевном фартучке».

Тот же Мариенгоф – но только в «Циниках»: «Мой старший брат Сергей – большевик. Он живет в «Метрополе»; управляет водным транспортом (будучи археологом); ездит в шестиместном автомобиле, на вздувшихся, точно от водянки, шинах и обедает двумя картофелинами, поджаренными на воображении повара.

У Сергея веселые синие глаза и по-ребячьи оттопыренные уши. Того гляди, он по-птичьи взмахнет ими, и голова с синими глазами полетит».

Хочется, конечно же, воскликнуть: «Был ли брат? А если был, то все-таки Сергей или Борис?» Ну, да не в этом суть.

Здесь же останавливался, приезжая на побывку, красный комиссар Петр Ильич Лукомский. Рюрик Ивнев в романе «Богема» писал: «Лукомский стоял у окна своего номера, выходившего на Театральную площадь, освещенный с ног до головы ясным весенним солнцем. Он внимательно слушал доклад помощника, сидевшего у круглого гостиничного стола, покрытого нелепой бархатной скатертью. Тут же, среди бумаг, карт и рассыпанных папирос, лежал белый колотый кусковой сахар, похожий на белый нетронутый снег. Он сверкал на солнце, как зеркало, в котором отражались солнечные лучи, как улыбающиеся самому себе глаза Лукомского, как мрамор умывальника. Солнце было каким-то особенным. Оно напоминало громадный пылающий желтый цветок, раскрывший все свои лепестки, все до последнего…

Вечерний воздух Москвы – крепкий, сочный – ударяет в окна «Метрополя» – громадного и широкого, будто чем-то удивленного. Чем? Может быть, тем, что он весь как-то потускнел, словно с него сошел лак? К широкому подъезду не подкатывают нарядные автомобили, не гремит легкомысленная музыка в ресторане. Вместо нее – звон оловянных ложек и мисок, торопливый скрип сапог, запах кожи, пота, лохматых папах. Там теперь «первая советская столовая». В широком вестибюле часовые – «Товарищ, ваш пропуск! – точно в крепости. И комендант вооружен до зубов».

* * *

Татьяна Окуневская, известная актриса, вспоминала: «Я работаю курьером в Наркомпросе… В мои обязанности входит разносить бумаги и документы по Комиссариату, и иногда отвозить их в гостиницу «Метрополь», где живут все вожди. Я растерялась, когда приехала туда в первый раз: старинная дореволюционная шикарная гостиница с коврами, хрусталем, номера из нескольких комнат. Я замерла у массивной двери, не решаясь позвонить, я показалась себе такой букашкой в своих тапочках и майке.

На этот раз хозяин пакет из рук не взял, а повел меня в кабинет, усадил, распечатал пакет и стал его долго читать.

– Ты, наверное, устала, голодная… Перекуси, у меня все стоит на столе!

В его голосе что-то противное, и сам он старый, тоже противный. Он обнял меня за плечи и подвел к столу, как в сказке заставленному всем самым-самым вкусным. Ударило в голову воспоминание, как я с подругой пошла слушать к ее знакомому, взрослому мужчине, пластинки, он послал подругу за чем-то в магазин, а на меня набросился… Но это была коммунальная квартира, я начала кричать, он меня выгнал, и я, рыдая, ждала подругу у подъезда. Здесь кабинет от коридора через две комнаты, кричи, не кричи, никто не услышит! Я сбросила с плеч его руку.

– Я таких яств никогда не ела! Мне от них будет плохо!

Он опешил.

Что же он ожидал, что я начну все хватать со стола, брошусь ему на шею?! Быстро, гордо я пошла к двери. Сердце выпрыгивает. До двери уже не много. Около уха его сопение… А если сейчас собьет с ног… А если дверь заперта… Хватаюсь за ручку. Заперта.

– Откройте дверь!