Тверская. Прогулки по старой Москве

Один из московских обывателей, Николай Окунев, записал злорадно в дневнике: «А „Робеспьер“-то будто бы не взорван, а сам развалился».

Так или иначе, памятник не прожил и недели, а подававшая надежды Беатриса Сандомирская больше не изваяла ни одной значительной скульптуры. Добро хоть осталась жива.

Перед Манежем

МАНЕЖНАЯ ПЛОЩАДЬ была образована в 1937 году на месте снесенных построек Охотного ряда. С 1967 по 1990 год носила название площади 50-летия Октября.

Трудно поверить, но сравнительно недавно здесь вообще не было никакой площади. На этом месте лепилось друг к другу множество домишек, в основном одноэтажных и кургузых. В них торговали, выпивали, ужинали да и просто жили.

Среди этих отнюдь не роскошных строений выделялись два известных на всю Москву места. Это трактир «Низок», он же «Обжорка», и Лоскутная гостиница.

У первого был профиль юридический. Тут за столами бражничали спившиеся так называемые «аблакаты от Иверской». Они действительно подыскивали клиентуру возле Иверской часовни, здесь же за гроши да за «косушки» водки составляли всевозможные прошения и жалобы. Особым уважением среди них пользовался некий Николай Иванович. Он обслуживал купцов, зажиточных мещан, и навещал его сам знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако.

Лоскутная гостиница в те времена располагалась по адресу: Тверская улица, дом №3.

Несмотря на затрапезное название, гостиница слыла роскошной. Один из современников с восторгом вспоминал: «…полутемные коридоры, просторные номера с бархатными шторами и драпировками, мебель красного дерева, самовар на овальном столе, филипповские калачи – и у письменного стола со множеством ящиков молодая, очень привлекательная девушка с милой улыбкой, высоким лбом, над которым, как венец, уложены две туго заплетенные косы».

Этой девушкой была Лариса Рейснер – будущая революционерка, писательница и возлюбленная поэта Николая Гумилева.

Вообще, творческая интеллигенция России любила Лоскутную гостиницу. Здесь, в частности, писатель Андрей Белый впервые встретился со своей будущей спутницей Асей Тургеневой. Здесь Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм устраивала музыкальные концерты (этот своего рода клуб назывался «Дом Песни»). Живал писатель Петр Боборыкин, возмущавшийся распорядком своего соседа – шалого и богемного Леонида Андреева:

– Представьте, я встаю в шесть утра, к девяти поработал уже, а он в девять только возвращается.

Впрочем, иной раз в этой гостинице случались вещи неприятные. Однажды, например, купец Иван Петрович Свешников решил купить у генеральши Марии Степановны Рооп принадлежавший ей довольно большой лес неподалеку от Москвы. Лес был осмотрен, цена согласована, но генеральша все-таки, на всякий случай, решила посоветоваться с мужем Христофором Христофоровичем, находившимся в то время по делам в Москве.

Зная, что супруг обычно останавливается в Лоскутной, г-жа Рооп с г-ном Свешниковым подъехали к гостинице, поднялись на второй этаж, толкнули дверь рооповского номера и оказались в шикарном салоне. Только почему-то всюду, – на диване, в креслах и на столике, – были разбросаны детали явно не мужского туалета. Генерал крикнул из спальни:

– Кто там?

После чего оттуда же, из спальни, выскочила полуодетая француженка и, увидав пришедших, с громким визгом бросилась обратно.

Сделка все же состоялась, но уже без санкции бедного Христофора Христофоровича. После случая в Лоскутной генеральша с мужем развелась.

Эта солидная гостиница, словно магнит, притягивала воров и прочих нечистых на руку людишек. С ними, правда, случались и курьезы. Однажды, например, городовому показался подозрительным мужчина, проезжавший ночью на извозчике по улице Тверской с огромным ящиком.

– Что в ящике? – спросил страж порядка, остановив извозчика.

– А я почем знаю? – ответил седок.

После чего сознался, что ящик стоял перед входом в Лоскутную.

Когда ящик вскрыли, в нем обнаружились только осколки стекла (видимо, оставшиеся после разудалого купеческого ужина).

– Честное слово, – заявил воришка, – если бы я знал, что здесь такая дрянь, я бы и трудиться не стал. Я почему-то думал, что в ящике если и не серебро, так по крайней мере мельхиор.

Однако же подобное признание его не оправдало.

А в маленьком безымянном трактирчике на задворках Лоскутной гостиницы собирались здешние книготорговцы. В те времена на нынешней Манежной площади было довольно много букинистов, в основном торгующих учебниками и литографированными конспектами довольно скверного полиграфического качества (сказывалась, разумеется, близость к консерватории и университету). Тут они решали свои незамысловатые дела – обсуждали цены, сплетничали, иной раз обменивались книгами. В этот клуб по интересам с удовольствием ходили начинающие букинисты со всего города Москвы – ведь разомлевшие от водки и разоткровенничавшиеся патриархи иной раз выбалтывали сокровеннейшие тайны ремесла.

Еще на месте нынешней Манежной площади было строение религиозного характера – так называемый дом Единоверческого монастыря. Впрочем, этот дом вошел в историю довольно своеобразно.

Как-то раз веселые ассенизаторы выкачали из тамошней выгребной ямы нечистоты и, расшалившись, стали поливать ими окрестности. Скандал был достаточно крупный. «Когда же наконец прекратятся безобразия этих „золотарей“, а нечистоты, вывозимые ими со дворов домов, не будут выливаться на улицы?» – пользуясь случаем, возмущалась газета «Московский листок».

Увы, на этот риторический вопрос никто не мог ответить.

«Агурцын квас»

МАНЕЖ (второе название – экзерциргауз) был построен в 1817 году в честь пятилетия победы над Наполеоном. Автор проекта – инженер А. А. Бетанкур.

Изначально Манеж был предназначен для проведения воинских учений. В девятнадцатом столетии солдатской жизнью и здоровьем дорожили. В непогоду строевые смотры и занятия непременно проходили в крытом помещении.

Москвичи и гости города охотно наблюдали за происходящим, благо доступ в Манеж даже во время «стратегических мероприятий» был свободен.

Во второй половине девятнадцатого века было опубликовано анонимное произведение под названием «Письмо провинциала о его приключениях в Москве». Посвященная Манежу часть повествовала: «Еще случилось, батюшка, поутру сего дня в сумашедшем доме быть, экрезегаузе на мостовой. Окошек в нем много, ни кроватей, ни столов, ни полок. Я шел мимо и спросил, чей ето дом? Мне сказали, по-московски Агурцын квас. Я ето не понял, однако догадался, что ето сумашедший дом, потому что на ету пору целой полк с ума сошол, ходит по всему дому взад и вперед, ничево не говорят, все застучат ружбями так страшно, другие со шпагами кричат, караул, иные векрючками, то есть, фигот. А один взял боченок, вилочиной с нашу кадушку, да и забавляется, ходит, только колоть по нем палки.

А тут наехали множество господ прибогатейших, из жалости смотрят на ето, а на шляпах-то у них разноцветные ленты раздуваютца (то есть султаны). Я смотрел довольно, жалко мне стало, я ушол».

Что ж, в военных учениях и вправду есть нечто комичное.

Случались в Манеже и конные игрища. При этом иной раз участвовали в них солдаты с офицерами, а иногда и все желающие. Естественно, подобные мероприятия не обходились без несчастных случаев. Один из лесковских героев, известный всем как «очарованный странник», рассказывал:

– В Москве, в манеже один конь был, совсем у всех наездников от рук отбился и изучил, профан, такую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт, схватит зубищами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло. Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, – «бешеный усмиритель» он назывался, – так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть.

Однако же с годами Манеж превращался больше в место для культурных мероприятий, нежели для военных и спортивных. К примеру, в 1867 году здесь состоялось знаменательное для российской музыкальной культуры событие, никак не относящееся к главным функциям Манежа – концерт Гектора Берлиоза, прибывшего с гастролями в Россию.

Берлиоз был принят на ура. Один из слушателей восхищался: «В голове полнейший сумбур – сумбур восторга. Представь себе зрелище. Маститый, убеленный сединами старец, с потухшими очами и неверностью движений, занял место в оркестре. С немалым трудом вскинул он палочку и, будто по ее мановению, превратился в юношу, страстного и нежного, меланхолического и восторженного разом. Только что в его сухощавой согбенной фигуре была одна слабость лет и недуга, и вот уже она стала гибкостью и силой молодости. Поразительная метаморфоза творчества! Человечность и доброта – к ближнему, к людям, к миру – это и есть сила великого француза. Его страсти человечны, а человечность чутка и страстна».

Сам Берлиоз был поражен

успехом. Он писал на родину: «Я просто не знал, куда деваться. Это самое сильное, самое громадное впечатление, которое я только произвел за свою жизнь».

Впрочем, отчасти дело было в том, что в Западной Европе «убеленный сединами старец» начал потихоньку выходить из моды, вытесняемый более молодыми композиторами. В нашей же «большой деревне» он пришелся весьма кстати.

Ближе к концу позапрошлого столетия здесь начали устраивать праздничные увеселения – действа, до того происходившие только на площадях. Например, перед Пасхой здесь шли выступления цыганского, венгерского и русского хоров, а также вольного оркестра терских казаков. Сами братья Дуровы – клоуны Анатолий и Владимир – не гнушались демонстрировать здесь своих дрессированных собачек. Очаровывали зрителей и фокусники.

По бокам же стояли киоски со всякими благотворительными лотереями. Это когда за тысячу рублей какой-нибудь богач с огромной радостью выигрывал дешевенькую, плохонькую вазочку. Деньги же шли на помощь инвалидам, сиротам и вдовам.

Впрочем, неизвестно, доходили эти средства до несчастных полностью или сильно урезались.

На таких гуляньях в ходу были розыгрыши, и притом достаточно жестокие. Однажды, например, некто Н. Соедов, редактор журнала «Развлечения», выиграл дюжину вовсе ненужных ему мельхиоровых ложек. Увидев своего коллегу, редактора «Московского листка» г-на Пастухова, он незаметно подложил тому в карман пальто одну из ложек и завел с жертвой невинный разговор. В какой-то момент Пастухов вдруг нащупал в кармане злосчастную ложку, протянул столовый прибор собеседнику и в растерянности произнес:

– Коля, а ведь я ложку украл! Снеси-ка ее в буфет.

Тот согласился, но при этом подложил в карман жертве вторую ложку. И когда вернулся, Пастухов сказал ему:

– Снес? А вот у меня другая ложка. Стало быть, я две стащил. Снеси-ка.

Соедов повторил маневр. Вернувшись, он обнаружил Пастухова совсем в жутком состоянии. Тот крутил в руках очередную ложку и при этом бормотал: