Мясницкая. Прогулки по старой Москве

При советской власти ресторан тоже старался держать марку. Во всяком случае, придерживался прежнего направления – русской кухни. Здесь подавали похлебку по-суворовски из осетрины, солянку сборную старомосковскую, фруктовый суп с бисквитами и прочие, не уступающие этим, блюда.

«Базар» просуществовал вплоть до начала 1990-х. А в 1993 году здесь разразилось бедствие – большой пожар, после которого старейший ресторан Москвы так и не смог оправиться.

Это, конечно, удивительно – ведь не библиотека пострадала, не музей, а легендарный ресторан, способный приносить весьма приличные доходы. Казалось бы, отреставрируй здание и извлекай доход.

Однако же не все подвластно простеньким логическим законам.

Графское подворье

Здание Шереметевского подворья (Никольская улица, 10). Построено по проекту архитектора А. Мейснера в 1900 году.

Этот дом ничем, казалось бы, не примечателен. Длинный, невысокий, без особенных архитектурных украшений. Правда, исследователи московской старины зовут его весьма почтительно – Шереметевское подворье, или подворье графа Шереметева. Есть в этом для современного уха нечто романтическое и загадочное – этакие графские развалины.

Однако на самом деле ничего таинственного здесь не подразумевается: раньше подворьем назывался любой постоялый двор, домовладение или усадьба.

Правда, именно это подворье – весьма знаменитое. Еще до Шереметевых оно принадлежало другой не менее знатной фамилии – Черкасским. Именно тут во времена царицы Анны Иоанновны проводились тайные собрания дворян, пытавшихся хоть как-то утихомирить нездоровый пыл злобной императрицы. Увы, безуспешно.

Затем участком завладели Шереметевы. При новых господах подворье вошло в славу – благодаря крепостному театру.

Шереметевский театр был знаменит в первую очередь дорогими декорациями, а также всевозможными невиданными сценическими конструкциями и устройствами. Сюда ходили более не на игру актеров, а на спецэффекты. Владельцы платных московских театров даже жаловались на неповинных ни в чем Шереметевых за то, что те нарочно отбивают публику, дабы лишить антрепренеров своего скромного заработка.

Впрочем, в конце восемнадцатого века Шереметевский театр переехал в останкинскую усадьбу (спецэффектов, кстати, там было налажено гораздо больше), а дом на Никольской сдавался в аренду под гостиницу и магазины, а затем, в 1862 году, и вовсе был перестроен. Краевед Иван Кондратьев сетовал: «Теперь дом Шереметева далеко не тот, каким был ранее… Самый дом находился в глубине, и перед ним расстилался обширный двор, огороженный прекрасной решеткой. Дом имел огромное крыльцо, на котором сверкали большие граненые фонари».

Увы, преобразования были неизбежны. Китай-город постепенно становился коммерческим центром, и новые лавки и конторы, открывавшиеся в доме Шереметевых, были весьма кстати. А размещались тут довольно респектабельные фирмы. Например, правление и главный склад товарищества «Брокар и Ко», выпускавшего популярные и дорогие по тем временам парфюмерные новшества: глицериновое мыло, глицериновую же пудру, духи «Персидская сирень» и «Водяная лилия» и демократичный «Цветочный О-де-Колон».

Кроме того, в доме располагались лавки букинистов. Солидные фирмы снимали просторные залы – под стать репутации, а «мелкая сошка» довольствовалась тем, что выставляла свой товар в ограде здания (в то время там была ограда).

После революции в подворье разместилось множество редакций и издательств. Не удивительно, что здание довольно долго приспосабливалось к новой жизни – интеллигенция подчас весьма инертна. Тут можно было встретить очень даже колоритных персонажей. К примеру, драматург А. К. Гладков описывал случившуюся в одном из издательств встречу с писателем Андреем Белым: «Он был в старинной крылатке и широкополой шляпе и грациозно взбегал наверх без видимых следов одышки и усталости… Я непроизвольно с ним поздоровался. Он ответил мне поклоном, но каким поклоном! Какой полукруг описала по диагонали его шляпа! Как склонилась и на секунду замерла, поставив точку, в поклоне его голова!.. Вероятно, он направлялся по какому-нибудь прозаичному делу в бухгалтерию издательства, но шел туда, будто поднимался на самый доподлинный Парнас».

В «Худлите» – все в том же здании – служил очень колоритный человек – Иван Иванович Ширяев, заместитель заведующего редакцией русской советской литературы. Милый, образованный, интеллигентный, только карлик. Самый настоящий карлик, ростом метр с небольшим и с характерным сморщенным лицом. Этот карлик постоянно попадал в какие-нибудь переделки.

Например, однажды следовало взять просмотренную верстку у А. Н. Толстого. Это был писатель не простой, а привилегированный, и сам он верстки по издательствам не развозил. Их приходилось забирать самостоятельно, да не с курьером, а с каким-нибудь более-менее значительным сотрудником. Решили, что Иван Ширяев в силу своей должности подходит идеально. И отправили его на Спиридоновку, в толстовский особняк.

Иван Иванович нажал на кнопочку звонка. Прислуга удивилась внешности посланца из издательства, но виду, разумеется, не подала. Карлика провели в гостиную и усадили в кресло (ножки его, разумеется, висели в воздухе).

Спустя некоторое время появился сам «советский граф» – вальяжный и в пижаме. С версткой. Обозрел свою гостиную, но никого не обнаружил. Обозрел второй раз. Третий. И только тогда увидел маленького человечка, вжавшегося от испуга в кресло. Ткнул в него пальцем и спросил:

– Ты кто?

Ширяев встал, отрекомендовался.

Толстой вручил ему страницы верстки, смерил его взглядом сверху донизу и произнес с видимым осуждением:

– Какой-то ты, братец… Плохой!

Впрочем, добрый Иван Иванович обиды не держал. Наоборот всем хвастался визитом к Алексею Николаевичу. Еще бы – с живым классиком беседовал.

Сотрудники издательств жили жизнью странной, обособленной и отстраненной, со своими личностными ценностями. Правда, иной раз реальность весьма отчетливо напоминала о себе. Вот, например, история, описанная Александром Пузиковым, бывшим главой «Худлита»: «Главный художник Н. В. Ильин, раздумывая над оформлением книг, часто подходил к окну, но не для того, чтобы что-то там разглядеть, а просто так, подумать. Однажды к нему явился военный и попросил поменьше смотреть на противоположенную сторону. Там, за занавешенными окнами, работал бывший участник разработки плана ГОЭЛРО, „государственный преступник“ – Леонид Константинович Рамзин…»

Впрочем, рассеянные творческие интеллигенты часто забывали подобные товарищеские советы. И хорошо, если подобная забывчивость не приводила их к последствиям весьма печальным. Похожие на те, которые постигли в восемнадцатом столетии дворян-энтузиастов, решивших ограничить полномочия императрицы Анны Иоанновны.

Гораздо более надежным было здание напротив (Большой Черкасский, 3). В нем, хотя и обладающим столь же сомнительным дореволюционным прошлым (дом принадлежало подворью Калязинского монастыря), размещались редакции газет «Комсомольская правда» и «Беднота». При «Бедноте» даже работала маленькая сельскохозяйственная лаборатория, дававшая «знакомство с простыми опытами по сельскому хозяйству, которые можно применить у себя в небольшом хозяйстве для поднятия урожайности», как писал путеводитель «Даешь Москву!».

Так что сюда военные заглядывали реже.

Друкарь

Памятник первопечатнику Ивану Федорову (Театральный проезд) работы скульптора С. Волнухина. Открыт в 1907 году.

Этот памятник – один из самых необычных монументов города Москвы. Хотя бы потому, что постановке монумента предшествовал скандал. А дело обстояло так.

В 1870 году председатель Московского археологического общества выступил с предложением установить в Москве памятник Ивану Федорову. Тогда же была объявлена подписка. По подписке собрали 25 тысяч рублей.

Памятник был заказан скульптору М. Антокольскому. Антокольский писал об этом своему приятелю, критику В. Стасову: «Несколько дней тому назад я получил письмо от гр. Уварова, опять насчет статуи „Ивана Федоровича“, первого книгопечатника в России. Эта модель должна идти на утверждение государя – следовательно, прямо в Академию, то я отказываюсь от этой работы… Я не хочу, чтобы ослы были моими судьями».

Правда, вскоре Антокольский изменил решение, и в 1885 году он написал тому же Стасову: «…лет восемь, если не больше тому назад, получаю письмо от покойного графа Уварова: сделать эскиз монумента для первого книгопечатника в России. За этот эскиз он предлагает мне вознаграждение, и, в случае если эскиз будет одобрен государем, то работа, конечно, останется за мной. Тогда я был слишком самостоятельным, чтобы отвечать на подобные предложения, и не отвечал. В год коронации (т.е. в 1881 году – АМ.) я был в Москве, заходил с Боголюбовым в Исторический музей, где встретился с графом Уваровым. Боголюбов представил меня, и он шутя сказал, что на меня зол за то, что я не хочу сделать статую первопечатника. Мое положение тогда было затруднительное, и я обещал начать. При этом он сам назначил за эскиз 1000 рублей. Я уехал в Париж и сделал этот эскиз. Между тем граф Уваров захворал, я ждал его выздоровления и, к сожалению, дождался его смерти. Прошел год. Наконец, я спрашиваю в Археологическом обществе, куда давно был послан проект статуи: „Кто заплатит мне 1000 рублей, и какая участь постигла мою работу?“ В ответ на это я получаю протокол, который ясно доказывает, что мой эскиз был подвергнут экспертизе, и по совету знатоков было решено, что эскиз мой негоден, потому что я представил его как рабочего, „между тем, как он был не только рабочий, но и высоконравственный человек, который много пострадал за преданность свою делу“. Черт бы их побрал! Точно рабочий не может быть высоконравственным человеком! Точно это какой-то недостаток, что я представил его в минуту того труда, который он страстно любил и за который пострадал! Точно это недостаток, что поэта представляют, когда он творит, а полководца на поле битвы!»

Можно себе представить возмущение маститого ваятеля: его сначала долго уговаривали, а затем, по сути говоря, дали пинка.

Правда, у заказчиков был несколько иной взгляд на события. В «Отчете по сбору пожертвований и возведению памятника Ивану Федорову», вышедшем в 1914 году в сборнике «Древности. Труды Императорского Московского археологического общества» было сказано: «Антокольский принялся за заказ, как будто заинтересовался, но, живя на Западе, среди совершенно чуждого уклада жизни, он, несмотря на весь талант свой, не мог создать типа Ивана Федорова, сына старой древней России, диакона церкви Николы Гостунского… Антокольский представил обществу модель простого чернорабочего у станка, с засученными рукавами и в костюме не подобающем дьяконскому сану».