Те переглянулись между собой.
– Нет, мы бы поесть хотели, – сказали они.
– О, да! – произнес немец и вежливо повел их из дворца.
Выйдя на площадь, он приостановился и принял несколько театральную позу.
– Мост! – начал он, показывая в смом деле на мост: – был разрушен французами… император русский восстановил его… Приятно вам это слышать?
– Да, – отвечал Бакланов.
– Терраса! – продолжал провожатый докторальным тоном, ведя наших путников на известную Брюлевскую террасу.
– Здесь очень мило! – сказал Бакланов.
Внизу, перед самыми почти их глазами, не очень шумно, да и не совсем мертво, катилась Эльба. По ней приплывали и отплывали веселые на вид и с веселым народом пароходы. Впереди, на другом берегу, раскидывался старый город, весь перемешанный с зеленью.
Софи села и спросила себе кофе.
Бакланов сел около нее.
Проводник с серьезным видом начал толковать им:
– Все это министр и любимец Августа, курфюрста саксонского, Брюль сделал!.. Это его место и дворец.
– Брюль? – переспросил Бакланов.
– Да, – отвечал немец: – но слава наша на земле – дым: он умер, и потомок его таким же ремеслом занимается, как и я…
Подкрепившись кофеем и освежившись воздухом, путники наши объявили о своем желании итти в картинную галлерею.
Немец гордо пошел вперед.
Бакланов повел Софи под руку. За границей они новою какою-то любовью стали жить, точно снова ее начинали.
– Софи! – шептал потихоньку, но с восторгом, Бакланов: – ведь мы будем видеть Сикстинскую Мадонну, пойми ты это!
– Да, – отвечала она.
– Софи, смотри: это Гвидо Рено настоящий! – начал он восклицать с первого же шагу.
Купец тут же похаживал своею здоровою походкой и на все, не столько со вниманием, сколько со злобою посматривал.
– Каков Караччи-то, каков? – кричал на всю залу Бакланов. – Отойди вот туда, сядь вот тут! – говорил он, отводя и сажая Софи на диванчик: – смотри, видишь эту перспективу капеллы и спину этой молящейся женщины?
– Вижу, – говорила Софи.
Румянец снова начинал пропадать у нее на щечках, и появлялась бледность утомления.
– Пойдем, я хочу поскорее Мадонну видеть! – сказала она.
– Ах, душа моя, нет! – сказал было сначала Бакланов, но, впрочем, пошел.
– Это вот Рембрандт, это Джулио Романо, это Клод Лоррен; наперед вижу и знаю, не подходя.
Софи заглянула на надпись.
– Нет, это Тициан подписано! – сказала она.
– Да, ну, они схожи в манере, – произнес Бакланов, и они вошли к Мадонне.
В первое мгновение Софи и Бакланов взглянули на картину, а потом друг на друга.
– А! – произнес он, увлекая и сажая Софи на диван. – А! – повторил он. – Тебя что больше всего поразило?.. – прибавил он почти шопотом.
– Младенец, я уж и не знаю, что это такое! – отвечала Софи.
– А, младенец! – повторил Бакланов по-прежнему тихо: – да ты видишь ли, что это будущий аскет, реформатор?
– Божеский какой-то огонь в глазах.
– А ты видишь эти волоски сбившиеся… это они ведь на облаках плывут… это ветер их немножко раздул, – продолжал Бакланов.
– А вот она-то хороша!
– Она плывет… идет… она мать… она уничтожена, чувствует Бога на руках…
Софи продолжала смотреть.
– Это ведь не картина!.. Это разверзлись небеса, и оттуда видение!.. – толковал ей Бакланов.
– Да, – подтверждала Софи.
Ей почему-то в эти минуты вдруг припомнилась вся ее физнь, и ей сделалось как-то неловко.
– Ну! – сказала она после целого получаса молчания, в продолжение которого Бакланов сидел, как в опьянении.
– Пойдем! – отвечал он ей, и оба, молча и под влиянием каких-то особенных мыслей, вышли.
2. Немецкий вечер и немецкий вечер
– Я не могу больше уж этого есть, – говорил Бакланов отодвигая от себя восьмое блюдо, которое подавали им на Брюлевской террасе.
– Ужасно! – сказала Софи, тоже отодвигая от себя тарелку.
– Garcon! – крикнул Бакланов.
– Monsieur! – отозвался тот с шиком парижского гарсона.