Мещане

Ему ужасно было досадно, что художник, стоя перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева.

– Какое у вас прекрасное лицо, Александр Иванович! – сказал он. – Сколько в нем экспрессии… Вот если бы вы когда-нибудь позволили мне снять с вас портрет, – какое бы это удовольствие для меня было!

Бегушев молчал.

Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.

Следующую кадриль Домна Осиповна танцевала с графом Хвостиковым. Бегушев видел, что граф со своей, хотя несколько и старческой, ловкостью немедля начал занимать Домну Осиповну. Она внимательно прислушивалась к его словам, что же означало выражение лица ее, определить было трудно. Кажется, оно более всего дышало грустью; словом, надежды моего пятидесятилетнего героя все более и более росли, но вдруг ему кинулся в глаза доктор Перехватов, стоявший на противоположной стороне боковой эстрады в щегольском фраке, в белом галстуке, туго натянутых белых перчатках, – и к нему прямо направилась Домна Осиповна. Увидав ее, Перехватов, спустившись с двух – трех ступенек эстрады, подошел к ней и подал ей руку. Затем они ушли в другие залы. Все это точно ножом кольнуло Бегушева в сердце. Утомившись, наконец, стоять, он опустился на одну из ближайших красных скамеек и потупил голову. Ему припомнилось, что в этой же зале и он когда-то ходил с Домной Осиповной под руку, ходил бы, может быть, и до сей поры, если бы сам все, в своем бешеном безумстве, не разломал и не исковеркал!

Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.

– Все идет отлично! Оставайся непременно ужинать, – шепнул прежде всего граф Бегушеву, а потом присовокупил, показывая на товарища своего: – Господин Долгов желает возобновить свое старое знакомство с вами!

Бегушев, как ни расстроен был, но узнал Долгова, своего старого товарища по пансиону и по университету.

– Здравствуйте! – сказал Бегушев, приветливо пожимая его руку.

Он любил Долгова за его хоть и бестолковое, но все-таки постоянно идеальное направление. Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, – он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, – он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, – Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, – Долгов ожидал обновления всей русской жизни. В искренность всех этих увлечений Долгова Бегушев верил, но в силу – нет: очень их было много и чрезвычайно они были разнообразны! Долгов сел рядом с Бегушевым на скамейку, а граф опять к кому-то убежал. Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо, что жизнь сильно помяла его.

– Вы в деревне живете? – спросил Бегушев: он давным-давно не видал Долгова.

– Жил было в деревне, – отвечал тот, – хотел настоящим фермером сделаться, сам работал – вон мозоли какие на руках натер! – И Долгов показал при этом свои руки, действительно покрытые мозолями. – Но должен был бросить все это.

– Отчего?

– Семья подросла! Семью надо было воспитывать.

– А велика?

– Слава богу, четыре сына и три дочери; но средства очень ограниченные… Мне бы весьма желалось приехать к вам и побеседовать, знаете, этак по душе, как прежде беседовали.

– Приезжайте! – сказал Бегушев.

Снова явившийся граф Хвостиков прервал их беседу.

– Надо ужинать идти!.. Наши знакомые отправились!.. – сказал он с ударением.

Бегушев понял его и поднялся с своего места.

– Пойдемте, поужинаем вместе! – отнесся он к Долгову.

– Хорошо! – согласился тот.

Когда Бегушев пришел в столовую, то Домна Осиповна, Янсутский, доктор Перехватов, а вместе с ними и Офонькин сидели уже за отдельным небольшим столом.

Граф Хвостиков тоже потребовал, чтобы и для их компании дали отдельный стол.

Когда они разместились, то мимо их прошел волосатый художник.

– Присядьте к нам ужинать! – сказал ему Бегушев, желавший его немного вознаградить за свою недавнюю сухость к нему.

Художник несколько замялся: у него ни копейки не было в кармане денег.

– Это Александр Иванович дает ужин своим друзьям!.. – поспешил ему пояснить граф Хвостиков, очень хорошо ведавший на себе эту болезнь.

Художник сел к столу.

Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.

Вскоре в столовой желающих ужинать все более и более стало прибывать; некоторые из них прямо садились и начинали есть, а другие пока еще ходили, разговаривали, и посреди всего этого голос Янсутского раздавался громче всех. Он спорил с Офонькиным.

– Русские женщины, уверяю вас, – самые лучшие в мире!.. – говорил он, мельком взглядывая на Домну Осиповну.

– Есть еврейки очень хорошенькие!.. – возражал ему тот с любострастной улыбкой.

– Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так – брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! – говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. – Румянец… – натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился.

– Вероятно, во всех странах есть хорошенькие женщины и дурные! – выразила свое мнение Домна Осиповна.

– Да!.. Да! – подтвердил Офонькин.

Бегушев, сверх обыкновения ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось.

Перед жареным, когда на том и другом столе было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему:

– Я предложу тост за дам; ты встань, подойди к Домне Осиповне и выпей за ее здоровье!

– Я тебя убью, если ты сделаешь это! – произнес почти со скрежетом зубов Бегушев.

Граф Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой… школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове.

К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал:

– А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку?

– Нет, не разопьем! – проговорил тот.

– Почему?

– Я не пью вина! – отвечал Бегушев.

Янсутский перед тем только видел, что он пил вино.

– Гм! – произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место.

– Шампанского! – крикнул он.

Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала.