Миниатюры и не только

Иван Сергеевич узнал говорящую голову. О встрече они договорились еще вчера по телефону.

– Проходи уже, Паша. Холодно!

Голова, не умолкая, прошла в дом, крутанулась на пятках, прикрыла за собой дверь. Снова крутанулась.

– Двадцать семь лет не виделись! Представляешь?! Сколько лет столько зим! Обнимаю! Ты пишешь? Что ты пишешь? Зачем пишешь? А я, брат, на бумаге пишу карандашом. По старинке, как положено. Классика! Думаю, на перо гусиное перейти. Смотри, что у меня есть!

Подмышкой у говорящей головы, которую Иван Сергеевич назвал Пашей, раздувался переполненный бумагами портфель.

– Рукописи в подлинниках!

– Портфель, поди, имитация?

– Что ты, что ты?! Все натюрлих и русиш-культуриш! Кожа крокодила! Директор Цума-Гума лично мне одному с поклоном, со слезой и навеки!

Говорящая Пашина голова крепилась на короткой шее, которая крутила головой на мясистом торсе. Руки-ноги были так же коротковаты и добирали недостающую длину в толщине.

– Я по делу к тебе. Тема есть! Затем и пришел, – трещала Пашина голова, кружась вокруг кресла с Иваном Сергеевичем.

– Вот. Смотри, сколько стихов у меня! Пушкин, Есенин и теперь – Я! Не хуже, а даже лучше! Теперь так никто не пишет. Сборник своей поэзии хочу. Многотомник. Нигде моих стихов нет! Нигде! Только в этом портфеле!

Паша похлопал по крокодиловой коже.

– А народ спрашивает, где почитать. И меня от этого забирает! Народ спрашивает, а меня забирает! А что я ответить могу народу? Нетути нигде моих стихов, дорогой ты мой народ! Нетути! Нарасхват я весь. Тебе одному как на духу.

Иван Сергеевич силился понять: как это – стихов Пашиных нигде не напечатано, а народ с ног уже сбился в поисках

Слова вылетали из Пашиной головы пулеметными очередями. Иван Сергеевич обреченно слушал.

Он старался, он очень старался не слушать и даже заставил себя наблюдать за большим пауком, которого Елизавета мечтала извести. Сколько раз она умоляла убрать с глаз долой эту мерзость.

И каждый раз Иван Сергеевич внимал мольбам жены молча. Про себя он решил-таки дать шанс этому жутковатому пришельцу.

Паук возник на потолке из ниоткуда неделю назад. Облюбовал себе угол за дымоходом повыше, где сплел паутину, и замер в ожидании жертвы. Вот он сидит!

Огромный, черный, с бледным крестом на спине.

Паша трещал, не давая Ивану Сергеевичу сосредоточиться на пауке.

Еще теплилась надежда, что влетевшее в одно ухо вылетит в другое каким-нибудь чудесным образом.

Но не тут-то было! Слова точнехонько влетали в аккуратно оформленные маникюрными ножинками скважины ушей, гулко метались в черепе и никуда не вылетали.

Иван Сергеевич, оставаясь внутри пледа, сел вертикально, склонил голову на правый бок и постучал себя по левому уху

Дохлый номер. Не вылетело ни единой, даже самой никчемной буковки. Все застряло в черепе.

Иван Сергеевич вдел ноги в шлепанцы и пошаркал до холодильника. На стол были выставлены – початая «Столичная», рисовый пудинг отложенный на обед, две тврелки, рюмки, вилки. Иначе с поэтом было не разобраться.

Пашины глазки при виде «Столичной» замаслились. Он придвинул к столу свободное кресло, на кресло водрузил портфель и уже на портфеле устроился сам. Поерзал и вроде как уровнялся по высоте с Иваном Сергеевичем.

– Узнаю графские вилки! – Паша «хлопнул» рюмку и поковырял пальцем изюм в пудинге.

– Знаем мы вашу Мурляндию с холодными носами, господин Иван Васильевич Бунша!

– Какой еще Бунша? – Иван Сергеевич выпил водочки вслед за гостем.

– Ну ты же у нас Рюрикович, как я помню. А я, брат, все помню!

Паша коротко потрясся телом, беззвучно смеясь.

– А мы, понимаешь, пока хвосты коровам крутили да на гуслях ламбадили, так все в генералы и вышли. ЦК ВЛКСМ, ОПРСТ – знаешь? Мы, брат, везде наследили. Было ваше, стало наше! И все вы у нас вот где!

Паша сжал в кулаке графскую вилку:

– Вот где!

– Нарышкины мы, а не Рюриковичи, – Иван Сергеевич неуверенно улыбнулся и принял игру. Однако игра продолжалась недолго и закончилась сразу, едва начавшись.

– Да наплевать мне на вас, товарищ Бунша. Слышь, Сергеич, хочешь я на твои рассказы пародию напишу? Ухохочешься!

– Да не пишу я ничего такого, – Иван Сергеевич подобрался, напрягся и мысленно встал в боевую стойку.

– А ты не ерепенься. Пишешь-пишешь, по глазам вижу. Все пишут, и ты пишешь. А цензор внутренний у тебя есть? Нет! Путь писателя, брат, тернист и ухабист! Запомни это и не пиши! Вот меня и дубиной стоеросовой по загривку, и рылом в землю, и поганой метлой из всех щелей выметали, а я – вот он. Перед тобой! Цел и не вредим! Хочешь стихи мои почитать?!

– Хочу, да, – Иван Сергеевич произносил слова куда не так скоро, как его собеседник. Слово – пауза – слово – пауза. Он проглотил, наконец, пережеванный в пюре пудинг.

– Читай, Паша. Ждем-с.

– Во-о-о-т! А я что тебе говорил! Все хотят! Все спрашивают, все интересуются, как найти, где почитать! Вот и ты просишь. И меня это, знаешь, брат, забирает! Пушкин, Есенин и Я! Никто так не пишет, кроме нас троих. И все это знают. И ты теперь знаешь. А я кайф ловлю. Вот ты можешь, как я, писать? Не можешь! И ни одно свиное рыло так не может писать. Нас всего только трое – как Маркс, Энгельс и Ленин.

Паша стрекотал не останавливаясь, «накидывая» рюмку за рюмкой.

– Ты ж мне как брат, Мурляндская твоя морда. Обнимаю, родственник! Сергеич, давай споем с тобой? Шепотом, на два голоса. А?

Назюськался Паша довольно быстро. Пил, трещал, не пьянел… и вдруг раз – и сдулся.

Лицо его неожиданно размякло, превратившись в старую большую тыкву, голос дрогнул, и по носу сбежала слеза

Вслед за слезой съехала с ладони на стол и его большая голова. Поэт уснул сразу. Он парил где-то там, в заоблачных высях, между небом и землей, и лицо его, теперь спокойное, мирно сопело рядом с недоеденным рисовым пудингом.

На старого приятеля своего Иван Сергеевич смотрел теперь с неподдельным интересом. Заматерел Паша. Шутка ли – двадцать семь лет не виделись.

Вечером Иван Сергеевич проводил своего гостя, вернулся в дом и взял с каминной полки книжку. Зашелестели веером страницы. И хорошего теперь Иван Сергеевич находил в своих рассказах куда меньше, чем ожидал.

А Паша с портфелем под мышкой ехал в свое светлое будущее. И с каждой секундой автобус приближал его к всенародному признанию, славе и бессмертию.

Жена Ивана Сергеевича – Елизавета – приехала на следующий день. Она гостила у сестры, оставив мужа на целых три дня без присмотра.