Какой позор! Как раб презренный смеет шутить прилюдно.
Как постыден смех!
Я здесь чужая всем, и всем я ненавистна. Скажи, за что?
Вельяминова.
О, зависть, матушка, – грызет, грызет их всех …
Шута, однако, надо высечь.
Глинская.
Нет, не нужно.
Вельяминова.
Он заслужил… пусть кровь свою прольет.
Глинская.
Кровь?
Вельяминова.
Да.
И чтоб не понапрасну она лилась…
Царица-государыня, решайся. Быть может, Бог не хочет дать детей
Василию? А ведь тебя осудят – ждут лишь повод.
Поверь, уж келью вымыли для нас в монастыре.
Глинская.
Да, кровь шута… Она копейку стоит. Вот если б кровь бояр надменных.
Кровь… При этом слове – странною тревогой и сладостной
вдруг замирает сердце. Как перед бездной…
(входит В. И.)
В. И.
Что у тебя, любезная супруга, прошла печаль? Я вижу, ты свежа
и вновь цветешь. В глазах огонь играет, и ласки мужу обещает твоему.
Глинская.
Мой государь, в глазах моих не ласка, а гордость оскорбленная кипит -
твой жалкий раб посмел смеяться нынче – и выбрал он меня.
В. И.
Он всех кусает
Глинская.
Хочу, чтоб высекли его.
В. И.
Ради тебя, красавица княгиня, Велю ему плетей – раз тридцать – отпустить
Глинская.
Раз тридцать – мало
В. И.
Сколько же ты хочешь?
Глинская.
Хочу, чтобы секли до той поры пока из спальни
платком я не махну. И чтобы кровь шута мне на пол вылили,
а я б ее топтала.
В. И.
Что желаешь – будет… Как ты прекрасна!
Все оставьте нас!
(Каморка с заключенным шутом. Входит Грек.)
Грек.
Пришел я исповедь принять.
Шут.