Жизнь счастливая, жизнь несчастная

Меня направили в кабинет главной медсестры. Фигуристая блондинка на каблуках расспрашивала меня о практике, которую я проходила в колледже, где я её проходила, в каких больницах… Она задавала вопросы так напористо, что я в конец смутилась и на время потеряла дар речи, покраснев до кончиков ушей. Но главную сестру ничуть не остановило моё замешательство.

– Ну ты что, даже вспомнить не можешь? – она выразила своё чрезмерное удивление.

Затем в кабинет вошла маленькая быстрая женщина и увела меня за собой. Она показывала мне отделение терапии, говорила так же быстро и живо, как и двигалась. Это была Татьяна Михайловна, постовая медсестра. Она провела меня вдоль палат, так же мы заглянули в чистый и просторный процедурный кабинет, где её коллега готовила лекарства.

Я приступила к работе на следующий день. Оказалось, в отделении терапии была острая нехватка медицинских работников и я, что называется, пришлась к месту. Я работала в процедурном кабинете, а в трудовой книжке значилась как «процедурная медицинская сестра». Но старшая сестра вписала в мой график ночные смены, а однажды назначила меня на пост, чему я изначально была против. Работа постовой медсестрой не совсем мне удалась. Я управилась с обязанностями как смогла, и некоторые несостыковки вызвали недовольство старшей.

– А я вам говорила, – сказала я, но она даже не стала меня слушать.

Слушать она не умела. В основном она делала замечания, давала нагоняя и критиковала. Многие сотрудники отделения терапии боялись её, но при этом не испытывали к ней особого уважения. Впрочем, когда старшая была в хорошем расположении духа, с ней можно было разговаривать на равных. Я не боялась её вспышек, и в моём представлении она была уверенной, нет, даже самоуверенной особой, к которой я могла обратиться в случае чего.

Работа процедурной медсестрой по началу давалась с трудом. Я стояла, согнувшись в три погибели, перед кроватью больного, пытаясь ввести в тонкие хрупкие вены иглу от капельницы. Позже я выяснила, что некоторым больным с плохими венами ставят подключичные катетеры, через которые вводятся лекарства. Но пока это знание было сокрыто от меня, я мучилась сама и доставляла мучения людям, которым старалась во что бы то ни стало поставить капельницу. Пока я безуспешно пыталась ввести иглу в совершенно негодные для этого вены пациента, в голове возникала предательская мысль, что время меня не ждёт, и пока я стою над одним человеком, оно безвозвратно утекает, а впереди меня ожидает батальон больных, которые ждут своих лекарств. От этой мысли я чувствовала себя беспомощной и жалкой, где-то внутри назревало отчаяние.

Но и этот непростой период прошёл. Со временем я отточила навыки, работа перестала казаться мне такой угнетающей и даже начала приносить удовольствие. Одну за другой я ставила капельницы, а благодарные больные приносили мне шоколадки и коробки конфет.

Приходилось много ходить, а иногда бегать. На всё терапевтическое отделение была одна процедурная медсестра. Я ходила от палаты к палате, подключая новые капельницы и убирая использованные. Больные кричали со всех сторон – у кого-то надулась венка, у кого-то перестало капать, а у кого-то затекла рука и надо было подложить валик. Помимо капельниц с лекарствами иногда я подключала капельницы с кровью, плазмой, форменными элементами. Медсёстры, которые приходили из отделения кардиологии удивлялись, как я со всем справляюсь.

Я никогда не задумывалась над тем, как я со всем справляюсь. Иногда от постоянной ходьбы мою ногу от бедра до кончиков пальцев охватывала болезненная судорога, порой я чувствовала тошнотворную усталость, но ничто из этого не останавливало меня. Превозмогая боль и усталость, я шла к больным и делала то, что полагалось делать.

Больных было много, капельницам не было ни конца и края. Порой мне в голову приходила мысль, что идёт война и я нахожусь в эпицентре событий. Всюду царил хаос – крики, беготня, некогда было сходить в туалет, не говоря уже о том, чтобы просто перевести дух. Но случались и периоды затишья, когда я могла спокойно и без спешки перемещаться по отделению и даже спрашивала у Татьяны Михайловны, не нужна ли ей помощь.

В первый день работы меня отправили с капельницей в отделение этажом выше. Когда дверь лифта открылась, я словно очутилась в параллельном мире. После шумного, кишащего больными, врачами и медсёстрами отделения терапии это место показалось мне слишком спокойным, слишком тихим и слишком чистым. В отделении никого не было видно, на посту было пусто. Я зашла в палату и увидела перед собой юную девушку, которая сидела на кровати, вытянув перед собой ноги. Её кожа была насыщенного болезненно-жёлтого цвета, тело худое, волосы на голове отсутствовали. Рядом с ней стояла темноволосая женщина, одетая в кофту и юбку ниже колена. Девушка смотрела телевизор. Я подключила капельницу и осторожно ушла, словно боясь каким-нибудь неловким движением оскорбить больную и её родственницу.

Больше меня не отправляли в отделение этажом выше. Ночью девушка скончалась.

Однажды, во время перерыва на обед, моя коллега спросила меня: «А ты не боишься мёртвых?»

Я никогда не думала над тем, боюсь ли я мертвецов. Когда я училась в школе, у моей одноклассницы были похороны её отца, который покончил с собой. Я стояла в конце толпы и увидела лишь призрачные черты человека, лежащего в гробу, но не испытала ни страха, ни ужаса.

«Дело в том, – продолжила коллега, – что мы сами отвозим в морг умерших». Что ж, теперь я узнала ещё одну сокрытую от меня информацию.

В морге мне довелось побывать не раз и не два. Однажды мы с коллегой, с которой я дежурила в ночную смену, отвозили почившую старушку, которая за неделю до смерти двинулась умом. В один из дней она выбежала в коридор босиком, в длинной хлопковой сорочке и закричала, выпучив глаза, что палата – это туалет. Отчасти в её словах была доля правды. В палату, которая находилась напротив процедурного кабинета, часто определяли лежачих больных, которые испражнялись в медицинские утки. Временами оттуда несло фекалиями и мочой, запахом грязных немощных тел.

Мы погрузили тело старушки на каталку, спустились на грузовом лифте вниз и вышли на тёмную улицу. Морг располагался недалеко от больницы, поэтому нам не пришлось долго идти. Внутри было сумрачно, горел довольно тусклый свет и я чувствовала запах едкого формалина. Первое, на что мы с коллегой обратили внимание, было тело юной особы. Она лежала на холодном столе, покрытая трупными пятнами, одетая в белое свадебное платье.

Я узнала её. Эту девушку привезли на каталке в наше отделение несколько недель назад. Она вела дурной образ жизни, употребляла наркотики и в итоге очутилась в отделении терапии с букетом болезней. Я носила ей капельницы с плазмой. Сначала она разговаривала и даже улыбалась, но её состояние быстро ухудшалось. Вскоре она утратила дар речи, издавала нечленораздельные звуки, её движения были вялыми и бессмысленными. С ней всё время была её мать, которая кормила её с ложечки и меняла подгузники.

Моя коллега сказала, что девушек, которые ни разу не были замужем, после смерти принято облачать в свадебный наряд. Мы покинули морг, пришли в отделение и вскоре разошлись: я ушла в сестринскую, которой служила маленькая тесная комнатушка, а моя коллега устроилась в просторной ординаторской, где стоял большой мягкий диван, а под потолком был подвешен телевизор. Ночь прошла спокойно. Я крепко спала, пока не прозвенел будильник. Утром коллега пожаловалась, что не могла уснуть из-за увиденного в морге. Образ мёртвой девушки в пышном белоснежном платье не выходил у неё из головы.

Они умирали молодыми. Раковая опухоль, СПИД, заражение крови… Их тела становились порочным прибежищем микробов, злокачественных клеток, которые устраивали там неистовую пирушку. Их организмы боролись до последнего, но в конце концов сдавались, поднимая белый флаг. Но это был флаг не того перемирия, при котором обе стороны заключают договор и приходят к общему выводу. Флаг означал конец всему – и пирушке микробов и той частички жизни, которая теплилась внутри этих больных, заставляя открывать веки. Сломанные болезнями, жизнью… Найдутся самоуверенные невежды, которые заявят: «Они сами виноваты, не жизнь их сломала, а люди эти изначально были порочны, слабы, вот и получили своё. Наркоманка в свадебном платье получила по заслугам – нечего было колоться, мужчина умер от того, что был алкашом, и жизнь здесь не при чём». Если бы в этой жестокой холодной фразе была абсолютная истина… Но что-то побудило эту девушку вводить под кожу маленькие острые иглы, а мужчину – регулярно заглядывать в рюмку… Что-то же сподвигло их на это?! Насилие в семье, смерть матери, самоубийство отца, а может несчастная любовь или родительская нелюбовь? Обвинять человека в том, что он сломался, всё равно что винить женщину, которую избил муж. «Она сама виновата. Сама напросилась».

Я видела своими глазами, во что может превратиться человек. Человек, которого сломала жизнь. Женщина-бомж, у которой из-за алкоголизма давно перестал правильно работать мозг. У неё постоянно текла слюна изо рта, она скатывалась по подбородку, заливала шею и одежду. Женщина толком не могла есть – еда вываливалась у неё изо рта – и издавала невнятные звуки, похожие на мычание. Что её сломало? Или мужчина, справлявший нужды только через катетеры, ведь его организм давно ему отказал. Я стояла у его кровати, не смотря на усталость, и слушала. Он рассказывал мне о личной трагедии – о любимой женщине, которую постигла смерть. Это произошло много лет назад, но мужчина так и остался глубоко несчастным.

Время от времени в отделение терапии ложилась одна больная – женщина лет пятидесяти. На её глазах муж умер от рака. Она вела себя странно, пугая других пациентов. Я слышала, как о ней плохо отзываются, отпускают издевательские реплики у неё за спиной, и от этого становилось противно. Я никогда не пойму агрессии, с которой необременённые личными проблемами и болезнями люди говорят о тех, кого жизнь уже и так сломала. Они лишь обнажают свою жестокость и лицемерие, самоуверенно полагая, что с ними ничего подобного не случится.

Однажды в отделение положили мужчину лет сорока. Он обладал весёлым нравом, шутил и производил впечатление доброго, оптимистичного и открытого человека. В больнице лежали разные люди: грустные, равнодушные, уставшие, агрессивные, но таких как этот мужчина были единицы. Когда он шутил, я улыбалась, стоя над его кроватью и подключая капельницу.

Через несколько дней харизматичный мужчина начал угасать. Болезнь стремительно прогрессировала и вскоре настал час, когда он окончательно потерял контроль над собой. У него отказала печень, кожа стала жёлтой, как у девушки, к которой меня отправили в первый день работы. Я пыталась попасть иглой в вену, но он беспрестанно дёргал рукой, находясь в предсмертном бреду.

Я готовила лекарства в процедурном кабинете, когда вошла Татьяна Михайловна. Она разговаривала по телефону.

– Да, Надюш, всё… – сказала она, и в её голосе звучала скорбь. – Да, только что…

Она утешала родственницу умершего мужчины. По лицу коллеги струились слёзы.

Старшая медсестра и Татьяна Михайловна погрузили тело мужчины на каталку и увезли в морг.

Люди, которые двигались и разговаривали, улыбались и шутили, в один день теряли рассудок, возможность передвигаться и членораздельно говорить. Их жизни гасли. Кого-то смерть забирала сразу, а кто-то неделями лежал в отделении, утратив человеческий облик, прикованный к постели, и лишь потом умирал.

Часто молодых людей, страдающих алкогольной зависимостью, наркоманией, ведущих непотребный образ жизни, определяли в отделение терапии. Наркоманы отличались особенной наглостью. Некоторые из них требовали, спорили и ругались, очевидно, находясь в нервозном состоянии перед ломками. Качали свои права и бомжи, которых время от времени привозила скорая. Один называл медсестёр неприличными словами, а у палаты другого я вовсе дежурила, поскольку он истошно орал на всё отделение и возмущался матами, если капельницу не убирали вовремя.

Пока я работала медсестрой, моя сверхчувствительность испарилась, словно её никогда и не было. Меня ничуть не смущали вонь, неприятный вид некоторых пациентов, кровь и безжизненные тела скончавшихся. В голове была лишь одна установка – делать свою работу, и ничто не должно было этому помешать.

Даже научившись искусно ставить капельницы, делать внутривенные инъекции и брать анализы крови, я время от времени сталкивалась с невезением, которому не находилось объяснения. Так, однажды я открывала дверцу холодильника, который стоял в процедурном кабинете, и внезапно сверху упал контейнер с градусниками. Кто-то поставил контейнер на край, и когда я начала открывать дверцу, он полетел на пол. Все градусники разбились, а я ужасно расстроилась. Потом пришлось ползать на корточках и собирать в стеклянную банку шарики ртути. Межу тем старшая сестра восприняла мою оплошность спокойно и даже выразила недоумение по поводу огорчения, которое я испытала. Я и впрямь остро реагировала, когда у меня что-то не получалось или шло не по плану. В такие минуты настоящее казалось беспробудной вереницей неудач и мрака.

В другой раз я держала шприц с кровью и неожиданно сорвалась игла, тёмная жидкость фонтаном брызнула из цилиндра. Весь мой халат оказался забрызган кровью, она попала мне на лицо и на шею, а когда я оглянулась и посмотрела на стену, то… «Ужас, – подумала я. – Как я теперь отмою это?» Одна из стен до самого потолка покрылась тёмно-вишнёвыми брызгами, а стены в процедурном были широкими, поскольку сам кабинет был весьма просторным. В нём можно спокойно поставить грузовик, и ещё останется свободное место.

Когда нет вариантов, как поступить, на смену паники и расстройству приходит смирение и делаешь то, что вынуждена делать. Я сняла грязный халат и одела чистый, который был на два или три размера больше моего. Затем очистила от пятен стену, стол и пол.

Когда на лицо попадает чужая кровь, это неприятно, но когда эта кровь принадлежит ВИЧ-инфицированному, это ещё и опасно. Я брала анализ у мужчины с ВИЧ, когда под давлением кровь прыснула из шприца. К счастью, я носила очки, и она не попала на слизистую глаз, но кожа лица, губы не были защищены. Придя домой я начала переживать, не заражусь ли я. Вдруг на губе была микро-трещинка, и кровь больного попала на неё? На следующее утро я пришла на работу и сообщила старшей сестре о том, что произошло. Она отреагировала немедленно. Освободила меня от работы и сказала, чтобы я на всех парах мчалась в центр СПИДа.

В центре меня поставили на учёт и выдали кучу химозных препаратов, которые надо было употреблять ежедневно. Я распределила таблетки разных форм и размеров в круглой таблетнице с крышечкой. Она была удобная и компактная, и легко умещалась в сумку.

Месяц я добросовестно глотала пилюли и выслушивала по телефону доводы мамы, которая была против таблеток и пыталась меня отговорить принимать их. Она всегда была ярой противницей медикаментов, не изменила себе и в этот раз. Мне могла грозить опасность, но мама не хотела об этом слышать.

– Неизвестно, как они повлияют на твоё здоровье, – говорила она.

Через месяц я всё таки перестала принимать таблетки, но регулярно сдавала анализы на обнаружение ВИЧ-инфекции. Всякий раз, когда приходили результаты, на маленькой прямоугольной бумажке стояла сиреневая печать с надписью «антитела к ВИЧ не выявлены». Моя кровь была чиста.

Мама и её родители не проявляли особого интереса к успехам, которые я совершала на работе и трудностям, с которыми мне приходилось сталкиваться. Почему-то они всегда говорили: «Ну хоть крыша есть над головой», имея ввиду то, что я работаю не на улице, а в помещении. Однажды я попробовала рассказать бабе Вале, как отвозила в морг умерших, как порой нелегко было и вообще, какая непростая работа у медсестёр. Она как обычно суетилась на кухне и, казалось, слушала краем уха, отвернувшись от меня. Когда я сказала про морг, она оглянулась, по-прежнему стоя ко мне спиной, и слегка кивнула. Больше я не говорила родственникам о работе.

Однажды я позвонила деде, чтобы осведомиться о его здоровье. Я спросила, что ему порекомендовала медсестра на вызове. Он начал рассказывать, а на заднем плане послышался голос бабы Вали, которая с нескрываемым презрением сказала: «Да что эти медсёстры понимают». Она словно выплюнула эту фразу. Баба Валя не знала, что звоню я и думала, что деда разговаривает с их младшей дочерью Леной, которая регулярно звонила им из города. Узнав, что на проводе была я, она сильно удивилась.

Проработав год в отделении терапии, я уволилась. Через пару месяцев меня позвали в трансфузиологическое отделение, находящееся в этой же больнице. На своей второй работе я делала забор донорской крови. Спешка и суета случались здесь редко. Я управлялась со своей работой до двух часов дня, а после маялась от скуки и не знала, чем себя занять. Я уставала от ничегонеделания и на этом фоне в голове возникала неприятная мысль, что моя жизнь протекает впустую. Не известно, но может быть именно это и повлияло на то, что у меня начало падать давление, и порой я с трудом доходила до дома. Дрожащими руками я поворачивала ключ в замке и, войдя в квартиру, первым делом готовила кофе.

В отделении трансфузиологии я проработала несколько месяцев, после чего уволилась и больше ни дня не посвятила карьере медсестры.

Глава 26

Сегодня 31 декабря – день тревог и душевной дисгармонии. У меня болит живот, лежу в постели и слушаю, как беспокойно колотится сердце. Делаю дыхательные упражнения, но это не помогает. Муж бегает в магазины, покупает ингредиенты к салатам, готовит… А у меня всё сжимается внутри, холодеют руки и ноги, а в голове словно туман.

Я перестала любить новый год ещё в школе. Писала записки деду морозу, просила его о щенке. Но вместо питомца получала колготки или ещё какую-нибудь ерунду, которую родственники дарили в качестве подарка. Когда весь мир под бой курантов кричал «С новым годом! С новым счастьем!», я лежала в постели и спала (или делала вид, что сплю). Мне так хотелось посмотреть хотя бы в этот волшебный праздник какую-нибудь новогоднюю передачу, но мама категорически запрещала мне включать телевизор ночью и в этом была неумолима. «Мне надо спать» – холодно говорила она. Мы жили в однокомнатной квартире, и я не могла даже тайком включить телевизор.

Как-то под новый год я решительно захотела встретить праздник и впервые в жизни не ложиться в постель до двенадцати. Но мама снова начала говорить, что ей надо высыпаться, ведь завтра, 1ого января, у неё опять какие-то дела наподобие стирки и уборки. Даже на праздник она не могла сделать исключение и позволить мне поступить по-своему. Во мне закипела обида и злость. В гневе я схватила настольную лампу и бросила её в стену. Пол покрылся осколками разбитой лампы. Мать принялась ползать на корточках, убирая стекло. У неё был жалкий несчастный вид и мне показалось, что она всхлипывала.

В другой новый год я всё таки набралась наглости и включила после двенадцати новогоднюю передачу. Мать лежала за шторкой у стены и не переставала ворчать. Она нудела, словно приставучая муха, пока я не разозлилась и не выключила телевизор. Больше ни секунды не могла вынести эти полные негатива слова. Я словно вдыхала отравленный воздух, в котором растворялись её желчь и ненависть.

Новый год был праздником для всех, но только не для меня. Каждый раз этот день становился испытанием. Мать испытывала меня на прочность, и я не проходила испытание, срываясь или подчиняясь её прихоти. Не было золотой середины. Если мне было хорошо, матери было плохо. А если она, добившись своего, спала в тёмной тихой квартире, то я мучилась от обиды и несправедливости этой жизни.