Белая нить

Дриады и хины не ладят? Или… Или что?

– Я… – Эсфирь не сдержала тяжелого вздоха, полного смятения. – Ты хочешь подружиться?

Ответом сделался шелест листвы. Хин вытянулся во весь свой немалый рост и указал когтем на заросли, явно желая, чтобы она пошла за ним. Идти? Не идти? Сомнения неожиданно окружили Эсфирь, взгромоздились выше деревьев. Но в конце концов она сдвинулась с места.

Пушистику она доверяла. А он затерялся во тьме деревьев следом за хином.

***

Эсфирь сбилась со счета, сколько раз они поворачивали, петляя между стволов. Хин несся до того быстро, будто за ним погоня тянулась. А исходивший от него дым сизыми клубами вился за его спиной, отравлял воздух.

Лес его недолюбливал. Куда бы он ни сворачивал, куда бы ни направлял копыта – цветы прикрывали бутоны листьями и припадали к траве. Один из них, желтый-желтый, даже умудрился выдернуть из земли корни и в страхе пуститься прочь.

Вот тут-то терпению Эсфирь и пришел конец. Она догнала хина. Дёрнула за лапу, заставляя обернуться.

– Ты не мог бы их не пугать? – И указала на очередной скукожившийся цветок.

В алых глазах зверя полыхнул огонь непонимания. Ну конечно, – подумала она. – Он просто таков, каков есть. Едва ли он когда-либо вообще задумывался над тем, что может кому-либо навредить.

– Ты портишь цветы, – не сдавалась Эсфирь. – Это нехоро… Что это?

В каких-то сорока шагах от них, переливаясь всеми оттенками зеленого, мерцала густая дымка. Она сочилась из глубин прикорневой впадины-норы и волной уплывала вдаль.

Будь на месте Эсфирь кто-то другой, он поспешил бы скрыться, ведь дымка походила на разбавленные чары дриад. Но она о побеге даже не подумала. Точнее, подумала, но мысль схлопнулась, сраженная постижением: «Кто-то умер!» Из норы разило смертью, жестокой и насильственной.

Растеряв осторожность, Эсфирь рванула к вздымавшемуся корню. Должно быть, хин глядел на неё как на дурную. Но она не мешкала. Ни разу не сбилась с шага. Под сапогами ломались прутьями, пружинила хвоя. Крылья то и дело бились о деревья. Эсфирь перескочила через ямку, нырнула в землянку, тревожа зелёную дымку. И ахнула в сложенные ладони.

В замшелой, исшитой корнями норе без чувств лежал щуплый старец, весь грязный, в обугленных лохмотьях. На месте его глаз и рта чернели провалы. Взамен правых руки и ноги сочились кровью уродливые обрубки.

К горлу подкатил комок тошноты. Эсфирь сглотнула. Она щипала себя за бок, растирала глаза, хлопала ладонями по щекам. Всё равно изувеченный старик никуда не испарился.

Кто посмел его убить? Зачем? Голова Эсфирь пухла от домыслов. Прикорнувший на её плече Небо – так она назвала пушистика, – соскочил на землю и уставился на мертвеца.

– Э-это ведь не вы его убили? – выпалила Эсфирь, когда рядом выросло чадящее тело хина.

Силуэты зверей едва различались за изумрудным светом, стекавшим с ладоней старца. Мохнатая лапа неожиданно отогнулась и указала на хина, как бы намекая, что виновник рядом.

– Не смешно! – вскрикнула Эсфирь и осеклась – крик упорхнул из норы и разве что под звездами не прозвенел.

Не покойся перед нею изуродованный старец, она бы рассмеялась, глядя, как хин попытался лягнуть мохнатого лгуна копытом. Но ныне ей было совсем не до смеха и пустых склок. Не звери изувечили старца. Нет. Конечно, нет. Было глупо и опрометчиво обвинять их в его смерти.

На неверных ногах Эсфирь подковыляла к мужчине и присела на корточки. Едва касаясь его уцелевшей руки, закатала рукав туники и решительно убедилась, что он дриад. Помимо длинных ушей с завитками, сходство подтверждали обугленные листья на предплечье.

Так разумно ли возвращаться к Олеандру и сообщать, что их сородича кто-то умертвил? А если он рассудит, что это она повинна в гибели старика? Вдруг она и пером не успеет повести, как откинет рога, настигнутая мечом Аспарагуса? Даже ныне, пребывая возле старца, она рисковала. Испускаемая им зелень стелилась по воздуху вуалью – её и слепец заприметит.

Что делать? Как поступить? Вернуть старца к жизни Эсфирь не могла. Кожей чувствовала – тело его уже не годится для хранения духа, как не годится для залива нектара дырявая чаша.

А ведь душа дриада еще не ушла. Билась в плоти угодившей в капкан пташкой и сверкала, как звезда, указующая заблудшему путнику дорогу к родным краям. Вскоре она пробьет оковы. Улетит и закружится пущенным по ветру пером. Такова печальная мирская истина: чем тяжелее умирает существо, чем нестерпимее его муки, тем неприкаянней дух.

Откуда явилось то знание? Эсфирь не ведала, понимая одно – она вольна предотвратить эти скитания.

И предотвратит.

Во рту начала собираться вязкая слюна, а руки задрожали, совсем как при лихорадке. Правильные слова ворвались в ум скопом, не потрудившись перед тем собраться в мысли.

– Явись мне, друг и враг всего живого, – зашептала она, – оружие мира сего, отец смерти!

Она на выдохе расправила плечи. Вытянула ладонь перед собой, будто для рукопожатия. И полоса чар, чёрная, с едва приметными белыми вкраплениями, вспыхнула рядом, соединила пол и потолок землянки. Колдовство развеялось, и Эсфирь сжала появившийся клевец. Его угольную рукоять венчали металлические пальцы, державшие изогнутое призрачно-тонкое лезвие, наделённое особой силой – оно навсегда отсекало душу от тела.

Размах, молниеносный проблеск – острие вонзилось в чахлую грудь старца и вышло тихо и гладко, не оставляя ни крови, ни ран. Искрящийся завиток взвился над телом. Танцуя под потолком, рассыпал искры, разрастаясь всё пуще и пуще, отращивая ногу и руку.

И вот дух старца завис перед Эсфирь. Тревожно заозирался, верно, не понимая, почему ничего не видит.

– Вам глаза выжгли, – подсказала она. – Думаю, в этом дело. Говорить вы тоже не сможете.

Старец застыл. Ладонь его прилипла ко рту, вернее – к провалу, который зиял там, где когда-то были губы.

– Я заберу вас, – промолвила она и воззвала к инстинктам. – Избавлю от скитаний, хорошо?

Рожки Небо вдруг задергались. Он встрепенулся, а вместе с ним встревожился и хин. Они друг за другом выскользнули из землянки – и слух Эсфирь ранил пока что едва слышный цокот копыт.

– Ой!

Она сжала плечо ошарашенного старца. И прошла сквозь дух, впитала его в себя. Надумала вынырнуть из норы, но ступни отяжелели. Пережитая дриадом боль растеклась под кожей, как круги от брошенного в воду камня. Эсфирь тряхнуло, будто грозовым разрядом поразило.

Укусы и ожоги, порезы и удары… Её било со всех сторон. Она провалилась в темноту на мгновенье, а уже в следующее крепко прижимала ладони ко рту и смаргивала слезы.

Не кричи, только не кричи, – приказывала она себе. Глаза щипало от слез до того сильно, что хотелось их выцарапать. Браслеты жгли запястья. А руки, ослабев, выронили клевец.

Оружие обратилось взвившимся над почвой дымом и исчезло. Эсфирь шагнула к выходу. Да какой там?! Ноги задрожали, подкосились, и она упала на колени. Взор уткнулся в оторванную ногу старика. Сверкая алыми кляксами, она валялась под корневой впадиной.

Сил крепиться не осталось. Страх и боль захлестнули. И Эсфирь закричала. Закричала так, словно крик мог возвратить старца к жизни. В любой сверкающей дождевыми каплями травинке, в любом следе от копыт хина, в любой поблескивающей в небе звезде грезилась кровь.

Багряная и склизкая, она кипящими потоками растекалась по лесу, пузырясь и стекая в землянку.

Мир исчезал – растворялся в кровавом океане, который затопил Эсфирь, утягивая ко дну.

Сабля Дэлмара

Порой Олеандр думал, что Фрез заменима. Но стоило дрянным мыслям пустить корни, она убеждала его в обратном – убеждала по щелчку, показывая свои исключительность и непревзойденность.

Врожденная изворотливость позволяла ей водить за нос не то что хранителей – самого Каладиума! Серьёзно. Кто ещё изловчился бы годами раскручивать в лесу огненные пои[5 - Пои – пара шаров, связанных верёвкой или цепью, инвентарь для кручения и жонглирования.], оставаясь при том горячо обожаемой, а главное – живой дочерью Стального Палача?

Фрез могла обвести вокруг пальца любого. Могла пролезть туда, куда никто и никогда не пролез бы.

Неспроста Олеандр обратился к ней за помощью. Часто она превращалась рядом с ним в капризное дитя. Часто не следила за словами, сгорая от ревности. Но запах жареного, окутывавший его, улавливала за версту. И только он щекотал нос, что-то внутри неё ломалось и склеивалось заново.

Она снова превращалась в ту девушку, о которой Олеандр некогда говорил: «Да мы с ней горы свернём!»