Белая нить

– Пал.

– Что ж, благодарю за ценные сведения. Не ведал я, что на Ифлога власть сменилась. Но полно. Вам есть что сказать перед смертью?

Спору нет, Каладиум хорош, словно извергающийся вулкан. Потрясающее зрелище, да надежнее заглядываться на него с вершины далёкой горы. По дурости и самонадеянности Рубин подполз слишком близко. Новый поток оскорблений так и рвался с губ, едкой сажей растекался по языку. Но Рубин велел себе думать и рассуждать, как советовал Олеандр.

И тут рассудок подкинул вопрос: «Почему Каладиум тянет время?»

Почему Рубин до сих пор дышит? Не варится заживо во чрево плотоядного цветка, не валяется в грязи с перерезанной глоткой. И даже не просиживает зад в пропахшей деревом и землей темнице?

Тебе даруют шанс заключить договор, – набатом отразился в сознании голос Олеандра.

Точно!

– Чего ты хочешь? – вопросил Рубин.

От Каладиума исходила насмешливая решимость. Взгляд лиловых глаз резал без лезвия.

– Неожиданно. – Слова его зазвучали, как клацанье бича. – Оказывается, мозги у вас еще не спеклись.

Стальные хранители отступили еще дальше. Встали от Каладиума по обе руки. И Рубин ощутил себя червяком, который высунулся в логове грифонов.

Брякнула заколка-трилистник, смыкающая ворот золотого плаща. Каладиум приподнялся. Стянул накидку и остался – Умбра, выколи Рубину глаза! – в шелковой тунике цвета крови и черных шароварах. Палач выглядел, как трагический герой-любовник. Художники обычно запечатлевают таких с прижатым к груди цветком и взором, устремленным к лику луны.

К горлу подкатил комок тошноты. Рубин прижал кулак к губам и отвернулся, силясь обуздать рвоту, как вдруг комнату озарил зеленый свет чар. Ставни захлопнулись, и хижина погрузилась в полумрак. Только колдовство дриад и разгоняло темноту, комкаясь под потолком.

Зрачки Рубина вытянулись. Обратились вертикальными щелями, а следом почти полностью заполонили глаза.

– Мне нужен огонь, – возвестил Каладиум. – Заговорённое пламя феникса с примесью яда дракайна, помещенное в предмет-сосуд. Вы гибрид. Значит, навыком владеете, верно? Как быстро испаряются ваши чары?

И всего-то? Сознаться, Рубин ожидал куда более размашистой просьбы. Изувечить кого-то, отравить… На худой конец, украсть ценную безделушку. Чужими руками-то оно всегда безопаснее.

– За четыре дня ручаюсь, – отозвался он. – А больше… – Он пожал плечами. – Может, выгорит. Может, не выгорит. Я-таки не выродок, смекаешь? И действовать мне придется резво.

– Пока идет перевоплощение – ведаю, – докончил Каладиум. И воздух от речей его, казалось, загустел. – Добро. Зелен лист, мы даруем друг другу клятвы о неразглашении подробностей встречи. Всех и каждой. Вплоть до той, что мы вообще вели беседу. Вещички с Ифлога останутся при вас.

Видит Умбра, молчание Стального Палача сулило Рубину избавление от многих проблем.

Тем не менее даже клятвы можно нарушить. Их нерушимость могли скрепить лишь мойры – порождения Тофоса, которые вели отшельническую жизнь и чурались иных существ. Посему-то Рубин и поперхнулся слюной, когда Каладиум вытянул из нагрудного кармана золотистый волос. Его свет резал взор почище тончайшего лезвия ножа.

К такому жизнь Рубина не готовила. Все заготовленные вопросы шипами встали поперек горла, страшась вылетать в мир, который определенно сошел с ума. Как?! Что существу должно свершить, чтобы отщепенка-мойра добровольно передала ему волос, пропитанный чарами?!

Острого ума для этого недостаточно.

– Тут нужно Творцом уродиться, – вслух произнес Рубин.

– Богом меня еще не нарекали. – На лице Каладиума читался с трудом удерживаемый смех. – Благодарствую.

Рубин вытер ладонью катившийся по лбу и вискам пот. Последние сомнения стерлись. На смуглой ладони перед ним лежала пресловутая нить Судьбы. И наблюдая, как танцуют в ее толщах витки колдовства, как они переливаются золотом и манят к себе, он не мог ей не верить.

Наступило тягостное затишье, которое в конце концов нарушил его сдавленный возглас:

– По рукам.

Такие клятвы затыкали глотки крепче эвеновых пробок, отмоченных в вулканической лаве.

Но Рубин не будет размышлять о мойрах. Он просто сделает дело и отвяжется от Каладиума.

***

Удивительно, но Каладиум свершил все так, как и было оговорено. Зароки зачитывались долго и нудно, чтобы исключить лазейки. Но вскоре волос мойры расслоился и овил шеи принесших клятвы подобно ожерельям из золота. Это была обманка. За красотою украшения, впитавшегося в кожу, таилась опасность – кара, гораздая настичь клятвопреступника на краю света.

Какая? Палач не ответил. Но чутье подсказывало Рубину, что связана она либо с удушением, либо с обезглавливанием. Скорее всего, со вторым – под стать былому ремеслу Каладиума.

Ходили слухи, Каладиум никогда не отсекал головы одним верным росчерком лезвия. Вроде и меч хватал заточенный до зеркального блеска. Вроде и лёгкости руки его позавидовал бы всякий лихой истязатель. Да что-то извечно шло сикось-накось, и приговоренных настигали мучения.

Казни превращались в неумелую разделку туш. Каладиум попросту кромсал соплеменников.

Отсюда и прозвище одно получил – Потрошитель.

Ни один окаянник, будь он хоть тысячу раз грешен, не заслуживал столь лютой смерти. И это не упоминая уже о том, что за душами дриад обычно стояли плевые провинности.

Стальная братва давно упорхнула, а Рубин всё протирал портки о кушетку, пялясь в стену и сознавая произошедшее. Сказать, что Каладиум теперь пугал его до хиновых бредней, значит не сказать ничего.

– Эпоха Стальных Шипов, – только и выдал Рубин, покручивая в пальцах самокрутку.

И в грязи этих слов все вопросы потонули. Лес тогда настигло гиблое время, безжалостное и кровопролитное.

Дрожащими руками Рубин поднес курево ко рту и стиснул зубами. Разжёг на ладони огонек и вскоре выдохнул к потолку сгусток дыма. Скудные пожитки из новой жизни, которую он обрёл у фениксов, уже потонули на дне мешка. И он коснулся единственно сбереженных предметов из старой жизни – мечей-парников, от грузных рубинов на гардах которых исходил приятный холодок.

Рубин погладил их подушечками пальцев. И воспоминания пробудились. Перед глазами с кристальной ясностью пронеслись вечера, когда он, еще будучи сопливым юнцом, воображал себя бывалым воякой. Носился по каменистым тропам Ааронг и размахивал дарованными Цитрином клинками.

Курево чуть не соскользнуло с губ. К счастью, Рубин подхватил его языком и потушил. Отдернул кисть от оружия, словно касания нанесли мечам оскорбление. И ощутил, как в груди затрепыхалось в сомнениях то, чему он трепыхаться запретил.

Наперекор свершенному выбору, душу раздирало на части. Одна тянулась к истрескавшимся скалам, желая увидеть лица Яшмы и Цитрина, Сапфира и Чароит. Другая – к фениксам, истинным собратьям, которые не гнушались марать руки в чужой крови. К Янару, подлинному дяде, чьи боевые навыки приводили в восторг. А слова о том, что ни одному портрету не дано отразить черты Азера столь же точно, сколь лицу Рубина, заставили преклонить колено.

Азер и Рубин походили друг на друга, как две искры в костре.

Это был удар в сердце. Янар не просто открыл Рубину имя родного отца. Верховный заклинатель огня даровал ему право пребывать на Ифлога столько, сколько вздумается. А взамен попросил безделицу – наказать океанида, повинного в смерти Азера. Кому как не сыну павшего владыки вершить правосудие?

Мудро? Справедливо? Да как яду испить!

Ко всему прочему, лицо убийцы было известно. Не только Янару. Рубину тоже, ведь на эту горделивую рожу с разномастными зенками он в былые деньки насмотрелся, перебирая рисунки Олеандра.

Глендауэр! Вот кто убил Азера!

Самокрутка повалилась на пол, и Рубин растер ее каблуком сапога. Осознав, что гневается, прикусил язык и не отпускал до тех пор, пока боль не расшвыряла тяжелые мысли по углам.

Нет. Он не вернётся на Ааронг. Ни за что не вернётся. Руками фениксов он обрел дом и жизненную цель. У ореад же – от заката до рассвета прозябал среди камней. Влачил тухлое существование, ощущая себя чужим среди чужих. И внимал нравоучениям Цитрина о том, что тяга к истинным собратьям есть не более чем зов плоти и сущности, первородный инстинкт.