Больная

С четырёх сторон горизонт заслонили хрущёвки. Шорох крыльев пикирующих с крыш голубей пером погладил ухо. Вера выдохнула, надела куртку, как положено. Солнце печёт, но руки должны быть в карманах. Так спокойнее. Счастье – побег без потерь, не считая оставленного в классе рюкзака. Потные пальцы теребили ключи, банкноты, прочий бумажный мусор.

Цветущий май звенел от зноя. Дома сменялись домами, улицы улицами. Бледно голубое, воздушно-рваное наверху. Зелёно-серое, фрагментарное под ногами. Вокруг – такое богатое, такое чёткое, такое правильное! Невыносима мысль о тяге к разрушению этих людей и их судеб. Счастливые и несчастные, они заслуживают ненависти отребья за свою беспочвенную безусловную любовь. За свою непонятность и прозаичность. Они заслуживают мести, все вместе и каждый в отдельности. По очереди всех перекрутить и выжать до капли.

Нет… нет, не получилось. Фантазии не помогли почувствовать. Она же легчайшая эмоция – ярость. А задыхается, не успев вспыхнуть. Теплится разве что с переменным успехом. Отравленная лекарствами кровь душит пламя, коим жива человеческая душа. Но не зомби же Вера! Отвращение вызывает признание схожести с этим… как его?.. Ну, такой паренёк с перебинтованной башкой. Он, кажется, когда-то украл у неё конфеты. А ведь Воронок никогда не воровали!

Спустя час пешей прогулки городской пейзаж деталями стеклянного пазла сложился в знакомую картинку. Вера взбодрилась, растолкала двери салона красоты.

– Господи, что?! – вскрикнул от испуга знакомый мастер, отводя ножницы от виска клиента.

По мере того, как та обводила взглядом зал, на лицо её ложилась такая печаль, что стилист немедленно позабыл про злость.

– Мама… Мама…

– Ам-м… Прости, Вер, твоя мама не пришла. Я не мог до неё дозвониться… Куда ты? Постой!

Пятница, салон красоты «Бохо». После дня в кресле мастера, мама отправляется то в рестораны, то в театры. К новому ухажёру – как на работу. Это нерушимый ритуал, привносящий в жизнь подростка и плюсы, и минусы. Вера не помнит ни одного пятничного вечера за последние годы, чтобы провести его с мамой. Не потому что в принципе память подводит. В действительности не было такого вечера.

«Она любит тебя. Просто не так, как желаешь», – разъяснял прописные истины Филин: «Да ты, в самом деле, дочь своих родителей. Избалованная. Слышала про золотую ложку?»

Филин, как обычно, дело говорил. Но от этого нужда в той любви и в той форме, которую дочь и хотела, никуда не делась. Здесь и сейчас, возле салона красоты «Бохо», эта потребность отчего-то особо обострилась, призраком всколыхнула всё естество до мурашек. Раз такое дело, логичнее всего отправиться домой. Если мама не явилась наводить марафет, может оказаться там. Или где угодно. Или её не существует в принципе, и Вера всё придумала. Чтобы ждать хоть кого-то, кто забрал бы из больницы.

Отныне свободная, отправилась, куда глаза глядят. Как в сказке, куда-то они в итоге привели. Ведь город-сказка – это Москва. Здесь всегда до чего-нибудь дойдёшь. На крайний случай – до ручки.

Девочка взошла по бетонным ступенькам крыльца и, как всякий вменяемый человек, спокойно вошла в здание телеграфа. Помялась у дверей, пропустила немногочисленную очередь.

– Девушка, чего-то хотели? – спросили по ту сторону окна.

– В Тульскую область, пожалуйста.

Отправили во вторую кабинку. Мир отрезала хлипкая деревянная дверь со стеклом. Чем не человеческий футляр?

Вера осторожно поднесла гладкую пластмассовую трубку к уху. Липкий стыд и отчего-то страх паутиной сцепил каждую косточку внутри. Да за что она так с людьми? Зачем пугать ни в чём не повинного человека?

За сотни километров позвали:

– Аллё?

– Алло? Алло, бабушка?

Лицо сморщилось. Вера незамедлительно расплакалась. Сползала по стенке на пол, вздрагивая от спазмов в груди. Бабушка испугалась не на шутку. Допытывалась, умоляла. Вскоре сменила тактику. Приговаривала успокаивающе:

– Я здесь, доча. Я с тобой, маленькая.

А девочка всё хныкала, не в силах сдержаться. Ледяные подушечки пальцев постукивали по горячему лбу. Люди по ту сторону стекла оглядывались. Никто не вправе вмешиваться. Никто не помышлял о том, чтобы открыть эту дверь. Будто нет своих забот.

– Бабушка. Бабушка!

Икота пульсировала в горле. Собеседнице потребовалась вся её воля, чтобы самой не впасть в истерику. Чтобы оказать поддержку. Внучка не звонила больше года, а в гости не приезжала уже как два. Люба говорила – всё хорошо. Как же – хорошо?!

– Доча, что случилось?

– Бабушка, – и снова горький всхлип. – Я не могу больше. Я запуталась. Эта пустота…

– О чём ты? Объясни толком. Я обязательно помогу. Вера, – голос едва не сорвался. – Вера, прошу тебя.

Та судорожно выдохнула. В голове белой птицей билась боль. Уже спокойнее, как бывает после рыданий, Вера обронила:

– Ты знаешь, мама с папой разводится? А меня оставляют на второй год.

Суровая правда на поверку оказалась бесцветным набором звуков. Как серийный убийца докладывает следователю, коим образом измывался над жертвой. Тогда было очень ярко и наверняка важно. Теперь – суд идёт, вроде как. А жить прошлым вредно.

– Дурак и дура! – выпалила бабушка, и уже куда мягче: – А за учёбу не переживай. Вот же ерунда! Дорогая, лучше лишний годик в школе, чем без него. А в университет в любом случае поступишь. Папа всегда поможет, никогда не бросит. Слышишь? Только свисни, если выкабениваться станет – ноги ему выдерну.

Угроз Вера уже не уловила. Что-то в словах бабушки вызвало новую волну плача. Верно дали сделать вдох и снова погрузили в воду – топить.

– Приезжай лучше ко мне в гости! – воодушевилась бабушка. – Я тебе картошки пожарю, пиццу приготовлю. Персиков из компота достану, как ты любишь. Дедушка варенья крыжовенного достал. Дядя Ваня мёд привёз.

В Туле слушали, как стенала Москва. На телефонных проводах сошлись два мира, каждый маленький и по-своему необъятный. Прозаичная, прекрасная в своём жизнелюбии реальность обернулась вульгарной шуткой на пепле трагедии.

– Верочка, не расстраивайся из-за таких глупых вещей. Оно того не стоит! Через год и не вспомнишь даже. Прошу тебя, не плачь.

Скривившись последний раз, Вера тихо попрощалась с бабушкой, не удосужившись дождаться ответа. Покинула телеграф зарёванная, провожаемая десятком глаз. Прохожие также обращали внимание. Незнакомец справился о самочувствии девочки. Тёплая, живая рука легла на плечо. Так и соскользнула. Нечего ей там делать, на плече.

Вера смотрела под ноги и спотыкалась. Оглядывалась по сторонам и то влетала в мусорные баки, то не вписывалась в очередной поворот. Солнечные лучи кромсали ветви клёнов. Блики кружились на пыльной глади витрин, скользили по граням пролетающих мимо автомобилей. Один из них прошуршал мимо, завернул к тротуару. Машина не была резва, не возвещала на всю округу музыкой из магнитолы. Типичный образец представительского класса мало кого заинтересует на Тверском бульваре. Одна Вера застыла на месте посередь дороги, как вкопанная. Рот приоткрылся, дыхание оборвалось, а жизнь смялась до пульсирующей точки где-то в области сердца.

Из кроваво-алого Мерседеса вылез молодой мужчина, теперь в гражданском. Шевелюра в идеальном творческом беспорядке, модная бурая косуха. На поясе – кожаная бандероль, блестящая и чёрная, как и тёмные очки. Они спрятали Веру от Филина, но не Филина от Веры. Довольный погодкой и своей жизнью, Филипп Филиппович держал курс к зданию банка. Рядом с путём этим и стояла бывшая пациентка с таким видом, будто напрашивалась обратно. На курс интенсивной терапии. Неготовый к случайной встрече на улицах Москвы, тот на секунду замешкался. Шага не сбавил. Приспустив очки, подмигнул. Улыбнулся краешком губ, и один Бог знает, что скрывалось за мимолётным жестом. Этим и убил.

Филин проплыл мимо, как сделал бы любой незнакомец. Скрылся в стенах банка. Вера могла бы простоять так, подогнув коленки, на манер пьяной, хоть до второго пришествия. Но вот тело двинулось дальше по Тверскому. Душа слушала мелодию. В хрусте асфальта и сжатых зубов, в биении электричества в проводах и нервах. Лицо маской точно оторвалось от плоти. Немеет. Рот рвано улыбается, губы дрожат. Окружение постепенно обрело такую чёткость и яркость, будто Вера уже сделала давно запланированное. Сокрушённая не решилась, как пыталась прежде, нет! Оно само сложилось, естественно, как любовь или смерть. Только бы место подходящее найти.

После покупки бутылки воды в ближайшем ларьке мир накрылся золото-серым куполом. По ту сторону гудела и шуршала жизнь. Там продавали и приобретали, смеялись и плакали. Реальность удалялась всё дальше и дальше, сменяясь хрупким посвистом в ушах. Он щекотал так, что хотелось почесать мозг. Аккурат недостающий кусочек.

В центе столицы заброшек немного. Полчаса в лабиринте зданий, и из земли вырос шиферный забор. Среди прочих признаний и обид, что украшали рифлёный металл, среди бумажных объявлений и афиш последним стражем затесалась неприметная табличка:

«Опасная зона! Ведутся строительные работы. Проход запрещён!»

Если бы Вера знала, что происходило в больнице прямо сейчас, остановилась бы. Бросила бы всё и вернулась в телеграф, чтобы попытаться дозвониться в Осло, если это возможно. Но Осло на связи с Березняками. Секретарша заглянула в кабинет без стука. Шеф потягивал коньяк, но дело не терпело отлагательств.

– Простите, нам звонят из-за границы. По вопросам сотрудничества. Начальник компании по изготовлению аппаратов на заказ. Тех, что мы искали, – она сбивается от волнения. – Норвегия.

– Ну, соединяй, – шефа начинала напрягать внезапная глупость секретарши.

– Он представился как Воронок! Валентин Викторович Воронок. Эта девочка, которую курировал Филин… Фамилия, отчество то. Какова вероятность..?

– Замолчи, – Начальник опустил глаза. – Успокойся и соединяй.

Шеф поднял трубку, с умалчивания начав непродолжительное взаимовыгодное сотрудничество. Он всегда ступал по грани, по тонкому льду. Если не выходил сухим из воды, то никогда – проигравшим. Однажды у удачи кончится терпение, главное – не сегодня. Отец Веры, не ведающий, где и как она провела последний год, всего-то на всего нашёл очередного покупателя. Деньги на крови ребёнка и остальных закапают на банковский счёт, а сам бизнесмен в скором будущем будет снедаться вопросами, не касающимися работы. О том, как же так вышло, и за что ему это всё.

Пока Осло выстаивал под натиском дождей, Москву захватило жаркое лето. Оно прыгало по крышам, но тут проваливалось в пустоту. Фундамент этого жилого дома заложили давно. Страна разрушалась, растаскивалась по кирпичам и тлела, а он, назло всему, рос. Этаж за этажом поднимался ввысь, резал ветра. Какая отчаянная душа обратила рядовую стройку в символ стойкости. Перепутала с фениксом. Вот только год назад что-то случилось. Оборвалось финансирование, застрелили инженера или девяностые под самый конец отыгрались. В любом случае, всеми покинутое, опустевшее здание уже год дожидалось своей участи. Когда его закончат или прикончат. До тех пор пустой и сломленный он стал обиталищем шпаны и отребья.