Больная

– Не видишь? Она же не алё!

– Ведь как-то сюда дошла.

– И обратно дойдёт. Это ты, дура, палату не закрыла… Вера? Вер, слышь меня? Пошли. Пошли в палату. Давай, хорошая, пошли.

«Дура», что не закрыла палату утром, уложив больную и поставив укол, помялась ещё на пороге и снова дверь не заперла. Её коллега – девушка принципиальная, с характером. В ряде случаев эта жёсткость чрезмерна и бессмысленна. Обе видели, как после операции ведут себя эти дети. Ограничивать их перемещение – как пинать мёртвого. Инструкцию к проекту для посвящённого персонала писал, очевидно, паникёр-самодур, который и видеть не видел, что там на практике. В дуэте «злой коп» и «добрый коп» у второй всё равно сердце кровью обливалось, поворачивай она ключ в замке. Лучше по новой слушать причитания напарницы, чем знать, что на твоём этаже ребёнок сидит себе, как зверёк в клетке. Совсем безобидный.

Вера свалила макулатуру на пол и теперь сама битый час лежала на подоконнике. Конечно, в пустую голову иногда что-то взбредало. Как полоумная, пациента шатала кровать, пыталась опрокинуть бесполезный шкаф, сдвинуть с места тумбочку. Не получалось. Не из общей слабости – мебель прикручена к полу. Углы обточены.

Из еды – лекарства. Веру кололи и пичкали таблетками прямо на подоконнике. Никакого сопротивления не встречали и поили водой, будто у той руки отнялись. Раз за разом медсестра находила лёгкий пластиковый графин на полу. Мокрые брызги мерцали на линолеуме, темнели на стене. По стеклу разбегалось дорожками прозрачное пятно. А пациентка так и валялась на окне, якобы не при делах. Рамы заколочены на гвозди, стекло крепкое, не разбить, но что-то побуждало девочку пытаться. Побуждало швырять графин в окно, когда как выход оставался свободен. Подобно мухе, она не видела спасения у себя под носом.

Вера таращилась на горящие в солнце сосны, на полянку, где совсем недавно играла с кем-то в прятки. Проблемы вселенского масштаба и её собственные стали блёклыми, обратились в труху и развеялись по ветру. Отныне, здесь и сейчас, её занимало лишь одно:

«Как это могло случиться со мной?»

Вопрос хороший, а главное – на злобу дня. С философичностью дремучего бессмертного человека, каким покажутся книжный Влад Дракула и прочие выдуманные боги, она равнодушно перелистывала своё прошлое. Страница за страницей, медленно, не печально. Чётко, по полочкам, подробнее, чем было. Одно только – сухо, да как-то всё равно. В безупречной повести без сучка, без задоринки, последняя страница оказалась вырвана. Страница вчерашнего дня. Грубо, с остервенением. Но она ведь важная. Именно с неё началось что-то… не то.

Напрягая девяносто семь процентов оставшихся мозгов, Вера склонила голову к одному плечу, к другому. Внутри верно гремели бубенчики. Так у неваляшки. Мама оставила детскую игрушку дочери на шкафу в спальне. На съедение пыли. Не выкидывала, зато больше не брала в руки. Зачем тогда хранит?

– Пожалуйста, – беззвучно зашептали губы в пустой мольбе. – Пожалуйста. Пожалуста. Пожалуста. По… Пожауста.

«Шиш им, а не вера! Кушетка на колёсиках с её ремнями осталась бесполезным мусором снаружи. Я так надеялась, что теперь-то повезёт! Не повезло. Вылетела из палаты и в неё втемяшилась. Если б не кушетка – успела бы, точно бы успела. Как глупо. В кошмарах всё так глупо.

Скрутили. Пиналась, бодалась – без толку, не достаю. Тронулось умом. Очнулась слишком поздно. Они запутали меня. Филин меня запутал.

– Шухер! Лиза! Помогите!!!

Где все? Где хоть кто-нибудь? Почему я осталась совсем одна?

Вот моя ценность? Как у мяса?! Всё не могло закончиться так. Я не верила. Не могла проиграть. Только не я! Визжала, верещала. Едва ли в воздух не подкидывали, лишь бы не вырвалась. Я звала папу. Всех звала. Всех на свете, наверное, звала. Рука в медицинской перчатке стиснула мне горло, чтобы прекратила вопить».

Вера обернулась. В комнате никого. Графин на полу.

«Что это?»

Виски колотило, сердце участило стук. С нажимом забухало. Неприятно.

«Слепящий свет в глаза.

– Спокойно! Успокойся!

– Мама! Мама!

– Да отцепите же её от меня!.. Что б тебя!

Почему со мной? Почему?»

«А?»

Губы выгнулись дугой. Чувство в груди неприятно свербело. Вытащить бы его, как деталь механизма. Человек – несовершенный аппарат. Нужно делать странные вещи, чтоб эмоционально разрядиться. И Вера стела рисовать. Изображать себя – образ в зеркале, каким когда-то был. Фундаментальный, чёткий. Не имеющий ничего общего с действительностью. Может, оформление его в ярких цветах поможет излечиться от щекотки на кончиках волос? От атрофии ума?

Методичным и медитативным выходило занятие. Оно точно что-то рисовалось, а ощущение реальности никак не возвращалось. Его однозначно и не было изначально, как общепринятое понятие. Точно по команде откуда-то из космоса, карандаш застыл над страницей и провисел так пять минут. Мышцы слабых рук ныли, но художница всё не решилась коснуться портрета. Он закончился на футболке.

«У меня нет такой».

Вера оглядела себя. Самое время выяснить, во что одета. Это интересно. Это что-то объективное и надёжное. Это белая пижама, платьем до колен. Под ним – ничего. Ни белья, ни шрама на животе.

«У меня больной желудок» – вяло подсказывала сама себе. – «Меня оперировали. Мне… Куда? А… что?»

Новые вопросы загремели колокольчиками, отяжелили череп. Можно будет у врачей уточнить при удобном случае. Какие-то тревожные звоночки. Память быстро подводит. Не отдаётся отчёт в происходящем. Это наверняка опасно!

Вера не заметила, как альбом сполз с колен на пол, да там и остался. Не заметила, как приняла душ в пижаме. Как прошёл день, без слов, без эмоций, без смысла – также не заметила. Да и ладно.

Когда Вера уснула, Филин, задержавшийся только затем, заглянул в палату. Поднял из кучи старой сваленной макулатуры самую ценную находку. Изучил. Постоял у постели, как чужой родственник у гроба. Оставил рисунки на прикроватной тумбочке и ушёл спать к себе в кабинет. До дома всё равно далеко. Уже везде опоздал.

День 12

Мыльная вода просачивалась меж ладоней, разбивалась пеной о глазурь эмали. Зубная щётка потеряла баланс, смахнулась с края раковины. Врач не успел среагировать, только зажмурился от щелчка о кафель. Шумно выдохнул, умылся.

Неудобно в больничной уборной. Неуютно. Ни полочки, ни крючка для полотенца. Как в железнодорожном вагоне – приходится брать принадлежности с собой, топтаться на месте курочкой. Последнее, чему можно было свалиться на пол – зубная щётка, свалилась. Зато, наконец, уважительный повод сегодня уехать домой. Мучение – спать на кушетке. Психолог наказал самому себе, больше не ночевать в кабинете. На эту ночь его остаться не просили. Но Язва…

«Даже после операции… не нравится она мне», – размышлял Филин, растирая бальзам на гладковыбритых щеках.

Они всегда будут такими, эти щёки, и лоб, и весь Филипп. Конечно, и тридцати не исполнилось, чтобы переживать, однако о будущем заботятся заранее. А оно у него самое безоблачное. За соблюдение врачебной тайны и профессионализм платят баснословные деньги, снабжают заветными ампулами. Один укол в год, и годы эти перестают иметь значение. Загвоздка, хотя, лучше сказать, просто местная особенность: из клуба избранных выход один – на тот свет. Разумеется, если ты не племянник шефа. Прочие не рвутся.

А что совесть? Что? По результатам многолетних исследований ничего с пациентами не делается. Бывшие малолетние хулиганы после операции просто раньше взрослеют морально. Становятся безвреднее. Апатичнее… Оно всё равно случается по естественным причинам, у кого в шестнадцать, у кого в шестьдесят. Филин постоянно себе то повторяет, когда меж лопаток свербит, но продолжает сниться всякое.

Не было повода для «увольнения» психолога. Не было, и нет. Не допустил. За три года встречались выдерги, подобные Язве, но никто не доставлял так много проблем. Лучше бы была громкой и понятной, чем тихой и юркой. Филин не докладывал начальству о маленькой трудности. Начальник ещё подумает – не справляется с обязанностями. Ребятня травит байки про пропадающих без вести детей, но никто не говорит о медработниках, которых в какой-то момент будто бы стирает с лица земли.

Девчонкам с поста терапевтического отделения также велел не распространяться о Веркиных выкрутасах. В первую очередь студенточки примчали к нему, скорей рассказывать, как застали Веру за телефонным разговором с милиционером. Для больницы безопасно, звонки поступают к правильным людям. Но однозначная трактовка реплик пациентки не могла не всполошить юных барышень. Филипп Филиппович пообещал следить.

«Если бы не бумажки. Проклятые бумажки! Куда девались приставленные старожилы? Где эта шастала ночью?!»

Психолог захлопнул за собой дверь кабинета. Сжал-разжал кулаки. Досчитал до десяти. Ещё десять дней до отпуска.

«Очень хорошо. Успокойся. У тебя много дел».

В самом деле – пусть час ранний, больница никогда не спит. Приёмный день, на госпитализацию из города едут. Можно бардак со стола убрать, свежий чай заварить. Можно в магазинчике чего на завтрак прикупить. Расслабиться можно, в конце-концов!

«Как же паршиво спать на кушетке! С больной-то ногой».

Негу золотого утра с пением синиц за окном и шелестом документов разрушил едва различимый стук. Выдерживая затяжные паузы, кто-то брякал о дверь костяшками пальцев. Филипп Филиппович нахмурился, желчь подкатила к горлу. Где-где, а в приёмном покое никого, кроме него, сейчас быть не должно. Да и никто так не предупреждает о визите. Чтобы целую минуту без перерыва выбивать жуткий ритм.

Филин уткнулся лицом в ладони. На секунду показалось – призраки прошлого и настоящего явились мстить, прямиком из фильмов ужасов. Но это ничего. Настоящие ужасы в голове, а у него со своей всё в порядке.

«Десять дней. Всего десять дней».

Скрипя зубами, отворил. Девочка вплыла бледным приведением. Замерла в центре комнаты, беспричинно, как всё эти дети в первые дни. Её лицо не должно было выражать ничего. Наперекор всем правилам, мимика оживала, совсем немного. Глаза прищурены, челюсти стиснуты. Плохо. Могло бы быть плохо, не будь Филин хозяином положения. Всегда хозяин, даже для своих профессиональных промахов. Или, вернее сказать, недоработок. Недоработок от переработок.