Больная

Он сложил ладони лодочкой. Замер. Не стерпел – подавил смешок, приложив большие пальцы к губам.

– Хомячки?

– Я не стану разжёвывать. Я всё сама слышала. Всё знаю. И ты знаешь, что я знаю. Так что шиш тебе. Я не моя мама. Я тебя ненавижу.

По мере озвучивания этой фразы Филипп Филиппович заметно мрачнел. Выпрямился. Вера не так давно видела, как хохрятся павлины в зоопарке. Сегодня обошлось без веера изумрудных перьев.

– Боже правый, – восхитился Филин. – Да ты ревнуешь! Ревнуешь!

С одноклассником, который, судя по внешнему виду, не знал о существовании шампуня, мальчишки и девчонки также Веру «женили». Тыкали пальцами, заводили «тили-тесто». Драка с самой настырной шутницей только ожесточили насмешки остальных. Но это дело лет минувших. Класса второго? Третьего? Ан-нет – на жизненном пути снова встал очередной шибко остроумный, глупую издёвку шилом в сердце всадивший. Мама же уверяла – взрослые не такие! Но этот хотя бы не уточняет, кого и к кому ревнует Вера.

«Как он смотрит».

Мороз по коже. То ли от действия противоядия, то ли от полушёпота:

– Верочка. Что с тобой? Что с тобой происходит? – Пауза после каждого вопроса с надеждой на обратную связь. – Ты девочка адекватная. С тобой могу прямо. И я… обескуражен. Ей Богу.

– Уходи.

– Сбежала, а теперь подписываешься на поражение! Грандиозно! Что ж, если так тебе нравится, будь последовательна. Отдай мне всё. Помоги мне. Расскажи.

Под конец почти умолял. Сам почти подписался на поражение. Плюшево. Корично-яблочно. Трескуче-пламенно, уютно и так… небезразлично. По-настоящему, чутко, какие бы не были истинные мотивы. Да и, в конце концов, кто ещё в этой жизни так на неё смотрел? С придыханием ждал её слов?.. Смешно вспомнить – учительницы. Математичка с химичкой. Когда Вера мнётся у доски, они похоже пожирают взглядом. Верно на последнем шаге от того, чтобы голыми руками вырвать из неё ответ. Но в этом случае кроется загвоздка – заранее знают, что должно озвучить. Заведённые, ждут лишь подтверждения, завершения запланированной сценки. Аналогично, как во множестве прочих, независимых диалогов. Собеседник тебе – зеркало твоих мыслей или бочка с эмоциями, в каких нуждаешься. В противном случае он неудобен. Нежелателен.

Эта псевдо-мудрость за годы жизни закрепилась за мировоззрением Веры очередной аксиомой. Отказавшись от роли зеркала и бочки в детстве, она потеряла счёт ссорам и недовольствам в свой адрес. Беда – учительницы не просто возмущались. У них полномочия особые. Мнение имеют право выразить количественно – «парой» или «тройкой» в дневнике.

«А какая власть у Филина? Двойку не поставит. Но, сердцем чую, лучше бы она».

От лекарств или от школьных воспоминаний замутило. По пищеводу поднялись едкие соки. Вера сглотнула в последний момент. Тазика не видать, а просить о нём – дело последнее. Зато мимолётный приступ тошноты, как это бывает, прочистил голову. Расставил всё по местам. В конце концов, что терять в текущих обстоятельствах? Подвальный псих «закинул удочку». Может, названный психолог будет потолковее? Если проявить участливость. Если лучшая защита – нападение, а правда – лучшая политика. Как папа учил.

Но только замыслила хлестнуть словцом, наперво самой сделалось неприятно и больно. Непростую роль подобрал Вере Филин. Ошибся – не быть ей актрисой.

– Я не сумасшедшая. Ты говорил.

– Говорил.

– Зачем тогда меня направили к тебе?

– Тоже говорил. – Спокойный. Как с равной.

– Потому что бунтарка? Мы всерьёз будем это обсуждать?

Попытка сдержать нервный смех обернулась кашлем. Забухала, грузно и хрипло, до розового лица. Филипп Филиппович вроде порывался встать, но она избавила – справилась. На минуту склизкая пелена перекрыла ей обзор. Потому не увидела, как маслянисто заблестели глаза доктора. За своими свистящими вздохами не различила его неосторожный – кроткий и печальный. И просьба её, внезапная и жалобная, едва не подорвала самообладание врача:

– Отпусти меня. Меня дома ждут.

– Не ждут, – нахмурился. – Так что мы, люди, которые лечат тебя, по-твоему, скрываем? Ну-ка?.. Отвечай.

Волна ярости подхватила Веру. Согнула в спине. Оторвала голову от подушки, с ней и плечи.

– Скрываете! Всё, кроме этого дурня Аяза! Он заколебал путаться под ногами! Без него… без него всё спокойно бы прошло. По вашей бандитской схеме. – Стиснула челюсти, пресекая верещание. – За это ему благодарна – намекнул. Хоть рожу тебе расцарапаю, только ноги буду чувствовать… Это вы, вы в отчаянии! Операция за пару дней до выписки. Какая операция?! Ведь ты обещал! Обещал, что без этого. Ну так выбрасывай диплом! И рисунки мои убогие выбрасывай!

Крики Веры били по ушам, отвешивали пощёчины. Филин вынужден выслушивать и терпеть. Там, в новой четырёхкомнатной квартире, в холодильнике его ждёт не дождётся холодное светлое. Настоящее немецкое, какое, думал, не позволит себе никогда. И правда, судя по всему, не дождётся. Девочка нормальная, а случай обещает тяжёлый.

Воображению, за годы перенявшему от маленьких пациентов тактику побега в страну фантазий, понравилась идея. Образ запотевшей бутылки никак не хотел покидать клетку ума. Вцепился клешнями, не пуская в реальный мир, где, между прочим, больная как-то подозрительно притихла. Карие глазки открылись шире, ослабшие мышцы окаменели. На манер дикого зверька, Вера мигом обратилась в чувства. Притаилась, прислушалась к себе костями, нервами. Несколько секунд её лицо хранило выражение глубокой задумчивости. Но вот ресницы задрожали, тело подалось чуть вперёд, а голова склонилась. Натяжение в животе оборвалось. Отрывисто заурчало. Вера вздрогнула, когда невидимые булавочки яростно закололи под диафрагмой.

– Вер?

Доктор старательно маскировал за утомлённостью гаденькое удовольствие от её нелепого испуга, причиной которого стал не он. Вера видит всё вокруг и не видит ничего. Жмурится, медленно моргает. Откидывается на подушку. Пятнышки на коже у тех, у кого она однородна по цвету, в большинстве своём выступают симптомом нездоровья. В обратную сторону иногда работает с конопатыми. Краснота лица – точки ярче, серость лица – точки бледнее.

Вера принципиально не косилась на отравителя, а вот он следил пристально. Будь у неё пистолет – спустила бы курок без всякой жалости. Беспомощная, сжала края одеяла, в момент из уютного ставшего тяжёлым и колючим. Хотелось выть от досады, но порадовать тем Филина она себе позволить не могла.

– Что, плохо тебе? – завуалированно позлорадствовал доктор.

Кровь отхлынула от мозга, потекла в брюхо. Жертва своего «демона», как по сценарию, стремительно утрачивала контроль над собой, и Филипп Филиппович всё же получил порцию нецензурщины в свой адрес. Глаза выдавали его внутреннюю борьбу с улыбчивостью. Неоправданно резко взъерепенилась её болезнь, пугающе жадно в эту самую секунду пожирала сантиметр за сантиметром. Обыкновенно первым спазмом мерещилась, вторым предупреждала, а дальше – подминала под себя катком. Великодушно давала отсрочку в минут десять-пятнадцать на принятие решения. На таблетку, на спасение бегством. А сейчас взбесилась. Дёрнула за все ниточки сразу, четвертуя свою «куклу».

Посыпает сухим льдом и обдаёт влажным паром. Вера, не соображая до конца, что с ней происходит, прикрыла лицо ладонями. Тут же отняла.

– Мне надо выйти.

Ноль реакции.

– Ноги… Отведи меня. Мне нужно… Быстро! Дай руку! – и протянула свою.

– Нет.

Прежде Веру не уничтожали одним только словом. Психолог смог. Отказ отсрочил боль на секунды, чтобы та схватила с новой силой. Карие глаза потемнели, наливаясь чёрным ядом. На потеху Филину больная рыкнула, да тут же приструнила его скромное веселье, рванув трубку капельницы. Никто не тянет морковку за верхние листочки, и Вера в полной мере испытала те ощущения, коих всю жизнь боялась. Кровоточащая рука прижалась к груди, тело перевалилось и мешком упало на пол. Матово блестнуло оставленное под кроватью эмалированное судно.

«При нём? Да не в жизнь».

Вера до последнего надеялась, что врач оттает. Сжалится. Пустое. Фыркнул:

– Посмешище.

«Всё равно. Всё равно. Всё равно».

Болезнь запрягла, шпоры всаживает под рёбра. «Лошадка» ползла по-пластунски к двери. Ноги бесполезным грузом тянули назад, а ладони, мокрые от крови цвета вишнёвой гнили, гладко скользили по линолеуму. Выход из палаты казался недосягаемым далёком. Без того приходилось через считанные секунды тормозить, сжиматься и царапать пол. Подстёгивала только паника.

«Сдохну. Сдохну», – шептали холодные губы.

Если бы. Вот же она, жизнь – живи, чувствуй. Неси ответственность за своё тело. Вера из кожи вон лезла, чтобы не стать названным «посмешищем». В который раз понадобилась помощь постороннего лица, такая простая. Тот, кто однажды клялся её оказывать всякому нуждающемуся, вещал из своего угла:

– Как ты сказала? Бунтарка?.. Ты настоящая трусиха, Вер.

– Ай! – В животе точно заворошило раскалённым железным прутом, – Да за что?!

– А действительно, за что? Зачем тебе твоя болезнь, Вера?

Слова доктора резали по ушам, ввинчивались прямо в подсознание. И голос его исказился. Голос из преисподней. Вспыхнул, чтобы сжечь заживо. Но отвечать ему больная не могла уже физически. Свернулась в клубочек, часто мелко задышала.