Больная

Филипп Филиппович, сияющий в лучах солнца, отбросил чёрную тень на худое тело в ночной рубашке.

– Что? Пришла «расцарапать мне рожу»?

Наклонился к уху. Ничего не прошептал. Вера не вытерпела близости, повернула голову в его сторону. Полуулыбка украшала молодое лицо. Тот подначил:

– А ну-ка?

У пациентки дёрнулось веко, а сама она, повинуясь порыву, выпустила «когти» в холёную морду. По крайней мере, ей так померещилось. Мираж кровавой расправы мгновенно растаял. Вера с разбегу втемяшилась в стол, углом под рёбра. Мешком свалилась на пол. Быстрые движения вскружили голову до разноцветных пятен. Координация движений похерена. Филипп Филиппович знал об этом последствии, как и знал, что со временем оно возвращается плюс-минус в норму. Спорт, пляски и карусели, конечно, под запретом, но жить можно.

Мужчина успел среагировать. За себя не переживал. Появился куда более весомый повод ужаснуться. Прямая атака. Затем и подначил – проверить. Не напрасно. Как если бы у покорной овцы выросли волчьи клыки. Невозможно. Будто… будто хирурги чего не дорезали.

Психолог скрыл страх за смехом. Упала-то забавно. Так кот в мультфильме «Том и Джерри», когда отхватил кувалдой по голове. Так она себя и чувствовала. Перебинтованная черепушка качалась неваляшкой на слабой шее. Кое-как, с третьей попытки Вера поднялась на четвереньки. Повело в сторону. Попытка удержаться закончилась жёстким поцелуем со стеной.

– Наверное, ты хочешь меня о чём-то спросить? – играл Филипп Филиппович, а про себя параллельно вёл монолог:

«Почему она молчит? До сих пор».

– Звонила мама. За тобой никто не приедет… Ничего. Мы хотели ещё понаблюдать. А то отдадим, перевязанную, и что она скажет?

«Ответь! Хоть как-то!»

– Ты не умственно отсталая, не надейся. Можешь говорить… Но не всё и не всем. Помнишь наш уговор, Вер? Обещание своё.

Разумеется, помнит. Делал по технике наставника, упокой, Господь, его грешную душу. Осечки быть не могло.

«Она просто издевается. Умеет рыпаться. Знать, и это умеет, маленькая дрянь».

– Ты сегодня прямо сама не своя. Ничего-то у тебя не получается, – Филин грубо поставил больную на ноги. – Давай, отдыхай и не чуди. Давай, пошла вон.

Вера ослепла от головокружения, полностью погрузилась в ощущения. Так и надо, по протоколу. Позволила вести, позволила вышвырнуть в коридор. Куклой рухнула на скамью. Полежала минуту-другую лицом вниз. Встала. Поморгала. Села, опять встала. Бесцельно пошла вдоль стены.

Вялые ноги принесли в центральный холл. Отсюда начинался её побег, обречённый на провал. Здесь теперь стоял истуканом старый знакомый. Тучная женщина препиралась со стариком в кожаной кепке на незнакомо языке. Из клетчатой сумки она вытаскивала одежду и посуду, расставляла на полу и запихивала обратно. Аяз, пятый ребёнок своих родителей, в кой-то веки послушный, не занимал мыслей матери, занятой упаковыванием нестиранных вещей.

Он уставился в одну точку. Бинт более не удерживал волосы, теперь торчащими во все стороны чёрными паклями. Никакого свидетельства, никакого намёка на хирургическое вмешательство. «Его» у него, Аяза, украли совсем чуть-чуть. Даже не детство, а будто душу вынули. Какую-то надежду, важность потери. Личность рассыпалась, о чём не поплакаться даже маме. Точно заколдованный, мальчик не нарочно запечатал глубинные переживания за семью замками. Они всасывались в пустоту подсознания, закапывали сами себя. Спасением маячила мантра – обещание. «Это наш с тобой секрет». Нарушение клятвы запустит бесконтрольный процесс, за нарушением последует смерть. Наверняка последует. Обязательно. Потому совсем неважно, с кем он заключил сделку. Осточертело надрывать память.

В своём, в буквальном смысле, безумии Аяз был одиночкой. Другая одиночка присутствием своим вынудила посмотреть на неё. Немой диалог без мыслей, с растерзанным шлейфом утраченных чувств. Белый лист, искомканный, измаранный. Отражения друг друга, неприятели. Братья по несчастью.

Рефлексы послали импульс для улыбки. Приветственной, издевательской, сочувствующей – неважно. У Аяза всё равно она не получилась. Только зрачки дрогнули. В ответ на это Вера с неожиданно хищной прытью схватила за плечо. Сжала, как змея смыкает челюсти на шее жертвы. Выражения лиц обоих обращались в испуг. Больная пучила глаза. Приоткрытые влажные губы дрожали. Дыхание сбилось, Вера похрипывала.

«Тебя» – вот что сказал ей дурак тогда напоследок.

«Тебя», – вот что он сказал.

Она тоже хотела говорить. Не тогда, так сейчас. Когда ей всё стало понятно, когда влезла в его шкуру. Тело, охваченное шоком, силилось сказать хоть мокрыми ресницами, хоть ногтями, до ранок впивающимися в смуглую кожу. Никто Веру не слышал и не услышит, но ей нужно сказать. Ему, последнему. Последнему её шансу на что-то… что-то…

Мать дёрнула сына за шкирку, подальше от сумасшедшей. Толкнула больную, ругалась, пока уже дед её не оттащил. Так они и ушли втроём. Так легко и просто уехали домой. Обратно – жить дальше, с перспективой никогда не вернуться в больницу под Березняками. Потому что тут работают настоящие профессионалы.

Стерильная тишина безлюдного холла успокоила. С самым мрачным видом Вера направилась было обратно в палату, но замерла уже на первом лестничном пролёте. По полупрозрачной стене, сложенной стеклянными кубами с ребристыми гранями, вскарабкались три белые тени. Непринуждённая дружеская беседа людей в медицинских халатах по ту сторону трактовалась неправильно в повреждённом мозгу. Побег от преследования, супротив логике, позвал беглянку обратно к Филину. Он хоть что-то устойчивое, что-то понятное. Кажется, психолог когда-то просил прийти. Помочь хотел.

Больная не узнала букв на табличке. Бесполезно читать во сне. Без того забот по горло. Как ориентироваться в абсурде? Ступени уводят туда же, повороты выпрямляются. Здание корпуса с его четырьмя этажами и воздушными коридорами вертится сломанным кубиком-рубиком, когда моргаешь. Попытка удержать реальность в стабильности поглаживанием стен увенчалась успехом – Вселенная остановилась.

Инородное тело в статичной картинке было поймано боковым зрением. Чья-то спортивная сумка на облюбованной Аязом скамье. Больная опустилась на колени перед ней, бездумно потянула за «собачку». Рука бесцельно шарила в наспех сложенных одеждах. Яркие цвета тканей зачаровывали, услаждали взгляд. Пальцы наткнулись на что-то твёрдое, гремящее. Вытащили тяжёлую связку ключей, едва слышно пахнущую железом.

Вера не поверила. Не подумала. Просто открепила находку от кольца и спрятала у себя во рту. Беспечная растяпа, которая оставила вещи без присмотра, вышла из кабинета, окатив воровку солнечным светом.

– Я тут. Никуда не ухожу, мам, – пообещала послушная дочь, прикрыла за собой дверь, и только сейчас заметила Веру. – Ой! Привет.

Без малейших колебаний подсела. Блеск счастливых глаз угас, не встретив в ответ такого же. Больная вздрогнула, когда незнакомка легко накрыла её руку своей.

– Эй, всё хорошо?

Глупый вопрос. Вера пялилась. На тонкие ноги, голые хрупкие плечи, каскад светлых волос. Узрела явление! Что-то значительно худшее или лучшее, чем просто человека.

– Да ладно, не кусаюсь, – хохотнула новенькая, когда больная вспрыгнула.

Нисколько не смутилась чудачки с обмотанной головой. Как-никак, здесь психолог принимает. Каким ещё персонажам шататься поблизости?

– Посиди со мной. Расскажи о себе. Меня Элоиза зовут. Для друзей – Лиз. Ты… эй, ты чего? Чего бледнеешь?

Элоиза осторожно взяла в Веру за оба запястья. Они показались ей ватными на ощупь. Такими когда-то стали лапки любимого покойного котёнка. Лиз («Для друзей») определённо ляпнула что-то не то, потому что взгляд местной стал совершенно диким. Только он один выдавал ураган невысказанных эмоций. Вера боялась. Боялась имени, как и знакомого безрассудства.

«Смелая. Такие им нужны. У каждого десятого есть это».

Ощутила вкус железа. Тёплая кровь быстро заполняла рот. Или слюна омывала украденную вещь, что камнем придавила язык.

«Какой-то народ мёртвым в рот камни клал. Мама… в Испании. Тепло. У Лизы тёплые руки. Две Лизы. Два телефона. Мой украли. Все мои вещи украли».

Поток спутанных мыслей лишил воли. Реальность заключила в стеклянный куб. Стенки задавили. Искренний порыв, попытка предупредить Элоизу, излить душу, запустил в мозгу сложный алгоритм. Схема проста: больше усилий – сильнее отдача. Для Веры она обернулась ступором, и всё на свете в одночасье перестало иметь значение.

Перепуганная незнакомка тщетно пыталась разбудить молчунью. Похлопывала по плечам, обхватывала её мертвенно-бледные щёки ладошками. Не заметила возникшего далеко за спиной санитара во всём голубом. Молодой человек облегчённо выдохнул и направился к этим двоим.

– Что ты делаешь? – обратился вызванный Филиным старожила к Элоизе, не скрывая раздражения. – Перестань.

– Ох, слава Богу! Пожалуйста, помогите. Она…

– Отпусти, – и сам отнял её руки от Веры.

Чтоб на всякий случай отвадить новенькую от местной дурочки, продолжил маленький спектакль. Сжал плечо больной. Она помнит его хватку. Такая же перекрыла ей кислород, чтоб не визжала по пути в операционную.

– От меня больше ни на шаг. Мама волнуется за тебя, а ты так себя ведёшь. Всё, идём в палату. Идём.

Санитар направлял «овцу», что покорно семенила рядом. Элоиза растерялась. Почувствовала себя… глупо. В который раз влезла, куда не просили. Она бросила в догонку:

– Доктор, а что с ней? Ей плохо! Ей…

Эхо отразилось от стен, смешалось с шарканьем шлёпанцев. Левый свалился, но владелица не обратила никакого внимания. Не запнулась даже. Голубой тапочек остался валяться туфелькой Золушки, опоздавшей на бал. Лиз порывалась, да не окликнула. Всё равно ненужный. Как она – ненужная.

День 13