Больная

– А… – скрывая страх, хмыкнула, – Тебя же Филин искал. Понятно, почему.

– Да, – наверх пополз правый уголок рта. – Да. Зови.

Девушка не поняла своего недавнего порыва утешить несчастного ребёнка. Как с диким зверьком. Гладить нельзя – руку по локоть откусит. Более не желая оставаться в логове маленького чудовища, студенточка вышла вон. Следующий визитёр не заставил себя ждать, однако задержался на пороге. По долгу службы непрошибаемый, проорал кому-то в коридор:

– А я сказал – надо! – Пропал из поля зрения. – Не понял? Ты вот витаминки раскладываешь – раскладывай дальше. Со своим мнением не подходи ко мне, усёк?

Захлопнул дверь с этой стороны. Прижался спиной к косяку. Грузная тишина наступает, если верить кино, после мощного взрыва. Как она возможна в бетонной коробке, в персональном склепе, где появился новый человек? Который дышит, у которого стучит сердце. А сейчас с хлопком всё как замерло. Умерло.

– Ве-е-ра.

Там, где стоял, что-то щёлкнуло. Оцепеневшие конопатые пальцы повиновались импульсу – сжали простынь. Филипп Филиппович устало провёл ладонью по лицу, пригладил волосы. Только что растрёпанный и разгорячённый, с каждым шагом, верно, приходил в себя. Возвращался в привычное амплуа. Строгая стерильная больница рано или поздно духовно порабощает работников. Любому медику простительно в миру обращаться к равнодушию, даже к лютой циничности. Любому, но не детскому врачу. Тем пуще доктору душевных болезней. Это тяжкий крест, и Филин от него страшно устал. По крайней мере, сегодня.

Придерживаясь за подоконник, он плюхнулся на облезлый табурет. Широко расставил ноги. Исподлобья с минуту разглядывал ребёнка на постели. Как она смешно пучит глазки. Не монстр же он, в самом деле. А ей так хотелось натянуть одеяло по самую макушку и ждать рассвета. Ждать петуха, что погонит нечисть. Нехлебосольная хозяйка, эта Вера. Сама позвала, теперь клянёт себя одним лишь словом:

«Дубинноголовая!»

– Вер? А, Вер? – играл доктор. – Слышь меня?

Где-то сухо пророкотало. По уколу в носоглотке Вера распознала источник звука – своё горло. Филин всплеснул руками:

– Эта дура!.. Велел же.

Приближался стремительно, несмотря на хромоту. Больная вжалась в матрац. Непредсказуемая его нетерпимость, экспрессивность жестов не то, что ставили в тупик – поднимали в её душе бучу. Турбулентное месиво, рвущее в клочья зачатки мыслей. А снаружи-то – белая восковая кукла, раскрашенная дотошным художником в коричневую крапинку.

Голова Веры по-прежнему не могла поворачиваться налево. Тумбочка у кровати оставалась в слепой зоне. До сих пор о её существовании можно было только догадываться. Как и о гранёном стакане, до краёв наполненном живительной свежей водой. Филин имел неосторожность потерять пару драгоценных капель, окрасивших наволочку сероватыми кляксами.

Врач полил воду. Ручейки защекотали щёки и шею. Мучительно приятно, как если бы водили пуховыми пёрышками. Вера жизнь отдала бы за глоток, а сама сейчас отчаянно мотала головой, плотно сжимала губы. Эффективна шоковая терапия – даже шея заработала. Жажда безжалостна, так что Филин подсобил унижением своего жеста – как бы предлагал побороться. Выдержки хватило на секунду… вторую…

Пытка водой закончилась скоро – на половине стакана. Доктор избавил от мук выбора. Точно игрушке-щелкунчику открыл Вере рот, влил остатки. Отпустил, убедившись, что проглотила. Смахнул с кисти мокрый плевок, отвернулся. Вроде потянул табурет поближе к постели, но в последний момент передумал – остался в углу. К девчонке скоро вернутся силы – ещё чего доброго выкинет.

Герои те же, сцена вторая. В журналах популярна игра с двумя картинками: «Найди десять отличий», но тут с разницей в минуту не насчиталось бы и трёх. Филин катал стакан в ладонях, ждал проклятий. Ждал большего. Вера, злая и тёмная, молчала. Подбородок переливался влагой, как глазурованный фарфор. Бисер воды мерцал на бровях и ресницах. Не плачет. Сама виновата.

Для двух злюк мала палата. Вот Филипп Филиппович и смягчился. Баритон с ним; заструился бархатом:

– Я ведь просил тебя. Просил прийти. Мне тяжело подниматься по ступеням.

Вера слабо осклабилась. Филину по душе пришлась эта занимательная живость.

– Но ты вовремя. Сейчас… Смотри, новый день. Солнышко. Как раз сон-час. Никто не помешает. Можем поболтать. Ты как, Вер? Нормально себя чувствуешь? Говорить можешь?

Хрупкое долговязое тело сдерживало фейерверк эмоций. Салюты рикошетили головокружением и тошнотой.

– Какого..? Не, – отомстила нечаянной интрижкой Вера. Проба голоса прошла успешно – можно подумать наперёд. – Как… ты?

– Я?

– Ты! Колени?

Филин потерял оборванную уже в самом начале линию повествования, отчего почувствовал себя глупо. Как в колючем свитере дедушки – под колючим взглядом девочки. Та ещё и издевается:

– Прямо эпидемия. У всех беда с коленками. И тебя тут кромсали?.. А башку?

Врач, измотанный прожитым днём, по мановению волшебной палочки сделался участливым и понимающим. Профессионалом, что внимает каждому слову и, стало быть, согласным пережевать любой бред. Профессор, который когда-то выгнал Филиппа из медицинского, застав бывшего студента сейчас за работой по специальности, может, уважением бы не проникся, так хоть бы не пожелал быть сбитым грузовиком.

Вера напомнила:

– Не ответил, – и прежде, чем доктор задумал приличия ради заикнуться о больном бедре, уточнила. – Не ответил тогда – что тебе надо от меня? Чего пристал?

– Я ответил. Ты просто не вникала. Спешила куда-то.

Адреналин справлялся – стало даже весело.

– А то не знаешь, куда!

– Не знаю, Вер. Никому не сказала. Вещи побросала.

Подлый вор вынул из стопки макулатуры на подоконнике тетрадь с аляповатой обложкой. Вера зарумянилась от стыда и гнева, различив, какие страницы скучающе изучает Филин. Кто-кто, а он точно не заслужил смотреть её альбом. Ещё и с кислой мордой.

– Знаешь, рисование – это не твоё.

– Знаешь, психология – это не твоё.

Он по-доброму посмеялся. Юная художница здесь доброты, закономерно, не узнала. Совершенно неясно, что происходит. Напоминает триллер с элементами глупой комедии. Но всё, и доноры, и дядя Миша, и прочая чертовщина больницы для Веры в одночасье перестали существовать. Их вытеснила обида, коей питается душа оскорблённого творца.

В утешение – тёплый взор, воспетый солнечным сиянием. Филин мог бы быть ей другом. Успешным актёром! Вторым отцом, например, кто ответит, за что её бросил первый.

– Не пробовала себя ещё где? Художество тесно для тебя. Для твоей неуёмной энергии.

– И ты туда же?! Колдуны из телевизора про энергию талдычат. Мама в этой теме вообще…

– Да, я заметил.

Упоминание о маме немного отрезвило. Заочно вернуло собеседнику статус врага. Гипнотизёр-то, реальный, настоящий, будет похлеще шарлатана с экрана.

«Чего время тянет? Ждёт, когда пойло подействует? Уже, по ходу, чтоб его!»

А он думал. Тщательно выбирал реплики, что хирург – глубину надреза, или только рисовался. Искусно, завидно мастерски. Вероятно, он прав. Его такого нарисовать, появись желание, Вере не удастся. У неё никогда не получались хитрые лисы. Впрочем, как и другие животные не получались. Школьная подружка накидывала, мол, и портреты так себе. Но там на сдачу разыгрывался козырь – контрудар по комплексам внешности, и язвительная подружка тушевалась. А тут… Непонятно даже, что за игра затеялась. То ли в «дурака», то ли в «пьяницу». В правила не посвятили.

– Тебе подошёл бы спорт. Волейбол, баскетбол – с твоими-то данными. Плавание. Или сценическое искусство. Хоть в ораторы, хоть в актёры. Можешь не верить – я вижу потенциал. Пусть сейчас играешь из рук вон плохо.

– В отличие от вас?

Вера не хотела, чтоб звучало комплиментом. Но больше слов не нашлось. «Хоть в ораторы». Несомненно, богат запас. Несомненно, будущий Цицерон.

– От кого – «вас»? Меня? Вер, я ведь ни разу тебя не обманул. И по секрету, – Филин принял заговорщицкий вид. – Если психолог лжёт пациенту – ему пора выкидывать диплом.

– А родителям детей если лжёт? Тоже, как-никак, твои пациенты. Хомячки.