Пределы нормы

– Я к тебе, – улыбалась она мне.

Она вошла в квартиру, сняла пальто, разулась. Стояла передо мной высокая, улыбающаяся.

– На кухню пойдем?

И пошла, а я за ней.

– Давай, я, Лешка, тебя чаем попою?

Я чувствовал себя гостем. Гостем, с которым ласково обращались, поили чаем, кормили бутербродами. Света – хорошая, и я вроде бы хотел есть, но не стал и чай отодвинул от себя.

– Лада… – умолял я Свету.

Она вздохнула, облизнула губы, и уставилась в свой чай.

– Пожалуйста, – незнакомым голосом сказал я, потому что горло больно сдавило.

Света посмотрела на меня своими большими карими глазами, светло и добро улыбнулась.

– Да все с ней хорошо! Ногу сломала. Гипс наложат, и домой отпустят.

Врет! Я знал, что врет! Света осталась на ночь. Думаю, мама ее попросила.

Правда о Ладе доходила до меня по крупицам. Подслушанную, украденную, я собирал ее, прятал в складках своего одеяла, проговаривал перед сном по тысяче раз, чтобы ничего не упустить, не забыть. И однажды картинка сложилась.

Лада в тот вечер пошла к Вовке. Дома он был один. Они слушали музыку, пили вино и таблетки. Про таблетки говорили много и с удовольствием, особенно в школе, при этом понижая голос почти до шипения. А потом, взявшись за руки, прыгнули с балкона. Квартира Вовки располагалась на втором этаже. Свежевыпавший снег смягчил удар, Лада сломала обе ноги. А Вовка приземлился на торчащий в палисаднике штырь. Вовка умер.

Как и говорила Света, Ладу вскоре вернули домой. Она будто превратилась в статую. Я боялся смотреть на нее, прятался в своей комнате. Ужасна выглядила Лада, неподвижно сидящая в кресле, с ногами закованными в гипс, с похудевшим бледным лицом, огромными безучастными глазами, неестественно прямой спиной. Мама от Лады не отходила, ухаживала, ласково с ней говорила.

Лада поправится и станет прежней, тысячу раз повторял я себе. Будет смеяться, изредка целовать меня в макушку, бежать со мной за руку, догоняя уезжающий автобус. Я ведь и не думал, что падая с крыши того завода Вовка мог ухватиться за Ладу. Моя Лада всегда оставалась сидящей одиноко на кромке или стояла удивлено смотрящей на падающее вниз тело. Я всегда что-то упускаю, с досадой думал я.

И еще одна мысль все не давала мне покоя – надежда, на то, что это Вовка убил Славика. Лада же знала, чем Славик занимался в том сарае, и меня видела вместе с ним, может ей стало страшно за меня, и она пожаловалась Вовке. А Вовка захотел, например, стать для нее героем. Убил Славика, а потом чтобы замести следы, сжег сарай. Вовка сильный, он бы с легкостью поднял Славика на веревке. И папу, кстати, тоже мог убить он. Мог, например, незаметно прокрасться к папиной машине, а она частенько стояла на улице у ворот, и испортить, скажем, тормоза или еще что-нибудь. Вовка ведь разбирался в машинах, часто помогал соседу чинить его Жигули. Да, Вовка вполне мог, тем более что и мотив у него был. Он любил Ладу, да и за себя боялся, обесчестить и выгнать дочь главного прокурора города представлялось ему страшным преступлением.

Но теперь, когда Вовка мертв, узнаю ли я когда-нибудь правду? Кто теперь возьмет на себя эти смерти? А как же сам Вовка, осенило меня, на ком его смерть?

Глава 5

«Не было бы счастья, да несчастье помогло», сказала однажды мама Ладе, когда та в очередной раз плакала о Вовке. При этом мама держала ее лицо в своих ладонях и целовала мокрые от слез щеки. Это и было наше счастье, о котором говорила мама. Лада больше не стеснялась своих слез, не прятала их от мамы. Умерло Ладино несчастье, умерло мамино несчастье, и мое, в том сарайчике, тоже когда-то умерло.

Из-за всего случившегося Лада не попала на школьные выпускные экзамены. Теперь ей предстояло сдавать их летом, а потом, они с мамой решили, будет поступать на юридический факультет, здесь папины бывшие связи помогли. А вот с моей учебой все вышло немного сложнее. Я окончил начальную школу, положенных четыре класса, а в среднюю переводить меня отказывались. Сказали, чтобы попробовал поменять школу на специализированную.

Ну да, учился я плохо, на двойки. После того, как я научился читать, считать до десяти, вычитать и складывать между собой эти десять цифр, все происходящее у доски стало для меня недосягаемо. Класса с третьего я полюбил слушать учителя, он умел говорить долго и складно. Я с восхищением наблюдал, как слова цепляясь друг за друга, единым потоком лились из его неприятного рта. Поток бурлил, шипел, завывал! Что он говорил, я не помню, наверное, и тогда не знал, но мне хотелось слушать и слушать, хотелось ему хлопать в конце.

Мама разговаривала с моим классным руководителем в кабинете директора, я ждал за дверью, подслушивал, секретарша, сидевшая тут же, не ругалась. Мама сначала умоляла, обещала нанять мне репетиторов на все лето, потом кричала на моего учителя, говорила, что учитель он плохой, если меня ничему научить не смог. Уже в ответ начали кричать на мою бедную маму, но она вспомнила про папу, напомнила им, кем он был, называла фамилии, говорила, будет жаловаться. Потом тишина. Потом: «Ладно, давайте еще годик посмотрим».

И я пошел в пятый класс. Занимались мы теперь в другом кабинете. Но сидел я, как и раньше за последней партой у окна. Как и раньше наблюдал падающие листья, капельки дождя, потом снежинки… Как здорово, снова и снова думал я, что папа умер и не мешает нам так хорошо жить, а имя его до сих пор помогает нам решать проблемы.

Когда Ладе сняли гипс, но она еще с трудом передвигалась по дому, ее пришел навестить Марсель. Он оказался невысокого роста, чуть ниже высокой и худенькой Лады. Он много говорил, много улыбался, и принес цветы и торт. За столом было хорошо, все говорили, торт оказался вкусный, с безе. Я любовался на Марселя, как обычно любовался на Ладу, и чувствовал себя абсолютно счастливым в тот момент.

Лада поступила в институт. Взрослая и красивая уходила по утрам на учебу, а по вечерам пару раз в неделю ходила на свидания с Марселем, потом подолгу шушукалась с мамой. Но однажды не пошла ни туда, ни туда, весь день пролежала в кровати. Мама пришла с работы, хмурясь потрогала ее лоб, пошла в аптеку, а меня отправили на кухню заварить ромашку.

Я, гордясь собой, аккуратно нес чашку с желтым отваром на блюдечке. Уже на пороге Ладиной комнаты мама крикнула мне: «выйди из комнаты!». Я вышел, поставил блюдце с чашкой на столик и вернулся к двери. Сквозь щелочку наблюдал происходящее. Мама обозвала Ладу дурой, долго молча стояла у окна. Лада неподвижно лежала в кровати, укрытая одеялом до подбородка, на маму даже не смотрела. Потом мама села на край Ладиной кровати и наклонившись, обняла дочь. Лежачего человека обнимать неудобно – заключил я. Мама плакала, вытирала слезы, без умолку что-то шептала, целовала Ладу то в щеку, то в лоб.

Через месяц Лада с Марселем поженились, и Лада уехала от нас. Дома стало еще тише, чем прежде, и пусто как никогда. Зря мне нравился Марсель. Он забрал у нас Ладу. Меня удивляло, что мама не страдает, она все время была занята, все суетилась: на работу, с работы, пылесосит, моет окна, готовит обед. Для кого? Кому нужны теперь твои пироги? Лады нет, а я есть не хочу, жить не хочу, так мне плохо!

Мы с мамой редко ездили к Ладе в гости. Теперь она жила в огромной квартире, ходила по ней в ярком шелковом халате, который начинал заметно топорщиться на животе. Все недолгое время нашего визита я не спускал с нее глаз, а она иногда проходя мимо трепала меня по голове.

Во время одного из таких вечеров мама сказала Ладе:

– Взяла бы Алешку к себе как-нибудь погостить.

Я затаил дыхание.

– Да пусть остается, – просто ответила Лада.

Эту ночь я провел в ее доме. Марсель вел себя дружелюбно, но меня-то уже было не провести. Он мне не друг. Мне постелили в гостиной на диване. Я долго не мог уснуть, включить телевизор постеснялся и просто смотрел в темноту. Почему, чтобы наша семья оставалась счастлива обязательно нужно кому-то умирать? Например, если бы теперь умер Марсель, все снова стало бы хорошо. Лада бы вернулась домой, немного погоревала, и стала прежней: веселой, красивой и только нашей. Но как мог умереть Марсель? Почему-то я думал о воде. Лада все просилась на море, а Марсель говорил, что опасно, боялся за ее живот, Лада обижалась. А я думаю, лучше бы поехали, мало ли что там может случиться, в воде. Одна за другой теплые волны уже накрывали меня, уносили в открытое море, где мне становилось спокойно и хорошо.

Мама должна была забрать меня вечером следующего дня. Так что у меня оставался еще целый день, чтобы провести его рядом с Ладой. Я ходил за ней по пятам, с удовольствием ел то, что она готовила, молчал вместе с ней перед телевизором. Лада курила на балконе и сквозь стеклянную дверь подмигивала мне, брала меня в сообщники. Я был счастлив. А Ладу как будто забавляла моя навязчивость, она говорила, смеясь:

– Можно я хоть в туалет одна схожу?

Марселя дома не было, он рано уехал, я слышал сквозь сон как он проходил мимо меня спящего.

– Давай в магазин сходим, прогуляемся, вкусняшек купим? – предложила мне Лада. Я с готовностью согласился – Только я оденусь, подожди меня.

Я послушно сел ждать на диван. Лада долго не возвращалась, а потом раздался ее страшный крик:

– Лешка! Лешка, сюда, быстрее!

Какое-то время напуганный, я не мог сдвинуться с места, потом медленно поднялся, на ватных ногах подошел к двери ее спальни, робко постучал.

– Да заходи ты! – будто не разжимая зубов, крикнула она.

Последнее «ты» она даже не проговорила, а выдохнула. Я медленно открыл дверь и сделал шаг в комнату. Лада сидела на полу у распахнутого шкафа с одеждой. Ее распущенные волосы густыми прядями нависли на лицо, она была в нарядном платье, с подолом пропитанным кровью. Ноги тоже в крови. Она держалась за живот, клонила к нему голову.

– Лешка, – она подняла на меня бледное испуганное лицо, закусила нижнюю губу и застонала. И опять:

– Леш, телефон, в скорую позвони.

Я не шевелился.

– На кровати телефон, – голос был глух и слаб. А я зачарованный видом ее крови, по-моему, терял сознание. Пошатнулся, но не упал. Сел на пол, на то место, где только что стоял. И ее кровь стала ко мне как будто ближе. Я не сводил с нее глаз.

– Лешка! – звала Лада откуда-то издалека.

Кровать, на которой лежал телефон, стояла справа от меня буквально в паре метрах.

– Веревку вязать не умел, – зашептал я сухими губами, облизал их, но не помогло, они тут же сделались еще суше, – а дядя Паша умел, он пробовал, как-то повеситься, помнишь? Я к нему пошел, а он как всегда пьяный, но петлю мне завязал, пошутил, что руки помнят. А Славика я сначала душил тем концом, который без петли, и когда он стал слабым, и уже не дергался, я надел петлю ему на шею и перекинул через балку под потолком и тянул ее, пока ноги Славика не оказались над землей. А потом завязал конец веревки за другую балку. А вечером пошел и кинул спичку в кучу с тряпками. Они медленно тлели, я думал, загорятся или нет? Разгорелись только под утро.