Пределы нормы

На улице уже было темно. Грязная лампочка над подъездной дверью что есть, что нет. Заметил красный огонек там, докуда ее свет уже не достает. А мне в ту сторону, мимо огонька. Приблизился, и его оказалось достаточно, чтобы разглядеть лицо. Это Алена Игоревна курит, кутается в пуховик. Долго она здесь, припомнил я, наверное, не первая сигарета.

– Придешь еще? – спросила меня хрипловато, и притянула красный огонек к губам.

– Не знаю, – остановился я возле нее.

– Ты приходи.

Я постоял еще немного, но больше она ничего не сказала. Бросила окурок себе под ноги и пошла домой. Я долго смотрел ей вслед.

Недавно выпавший снег превратился в кашу. Серая жижа забрызгала штаны, просочилась в один ботинок. Скорее бы дойти.

Еще три года после того, как я впервые попал в больницу, рассказывал я Вере дорогой, Эдуард Владимирович наблюдал меня. Я ложился в больницу каждую весну и осень. Также лежал один в палате, рисовал, по вечерам гулял по коридору, также приходила мама, приносила разные вкусности, редко вызывали на укол. Эдуард Владимирович пару раз вызывал меня в свой кабинет. Спрашивал обо мне, о семье. Я молчал. Просил показать свои рисунки, я показывал. Давал мне задания на листочках, где нужно было выбрать правильный вариант ответа, что-то дорисовать, раскрасить…

Потом мама сказала, что в больницу мне больше ложиться не надо. И я не видел Эдуарда Владимировича пару лет. Как-то встретил его случайно на улице, он пригласил заглянуть как-нибудь в гости. Просто так сказал, из приличия, а я спросил адрес. Маме ничего не сказал, я ведь слышал, как она ругалась с доктором, в последнюю их встречу. Она вышла тогда из его кабинета, подхватила в обе руки пакеты и сказала мне трясущимся голосом: «ты сюда больше не вернешься». Дома они закрылись с Ладой в комнате, долго о чем-то говорили, мама плакала, я слышал.

Несмотря на обиду за мамины слезы, с трудом преодолевая свое смущение, я, наконец, пришел к доктору. Он принял меня как старого знакомого, поил чаем, показывал фотографии. И я ушел не с чем. Ругай меня, Вера!

И я обещал ей обязательно вернуться, довести дело до конца.

Глава 2

До котельной шел долго. Замерз. Оголодал в конец.

– Алешка пришел! – приветствовал меня дядя Паша, когда я трясущийся уже стоял на пороге – иди, покушай.

Дядя Паша работал у приборов, на меня даже не обернулся, привык ко мне, чувствует меня спиной.

Я снял куртку и подошел к столу. На липкой клеенчатой скатерти стояла открытая банка рыбных консервов, съеденная наполовину, тарелка с вареной картошкой, полбулки хлеба, от которой уже отламывали, дяди Пашина немытая вилка и стакан недопитого чая. Надавил кнопку электрического чайника, сел за стол.

– Картошка откуда? – спросил я, сглотнув слюну. Картошка была мелко нарезана, как на суп, и полита зажаренным в масле луком.

– Валентина Петровна угостила – ответил дядя Паша.

Я с аппетитом принялся за еду. Не побрезговал дядь Пашиной вилкой, подцепил ею кусок картошки. Холодная, но вкусная. Рыбка! Отломил кусок хлеба, набил рот всем сразу. Запил остывшим чаем. Но тот оказался невероятно крепок. Ел, ждал, пока закипит чайник. И уже сытый, медленно потягивал горячий чай.

– Дядя Паша, мне выходной нужен. Сестра приезжает.

Дядя Паша управившись с приборами, снял очки, и те остались болтаться на потрепанной веревочке, украшая его грудь причудливым кулоном. Вытащил из нагрудного кармана свитера конфету, положил на стол передо мной. Угощает.

– А какое сегодня число? – спросил он.

Я, подумав, ответил:

– Вроде, седьмое.

– Тогда хоть три! – вытащил еще одну конфету, на этот раз угостился сам, и добавил – а там получка, сам понимаешь.

Пить будет, несколько дней подряд. Зарплата у нас маленькая, надолго не хватит. А я буду следить за приборами, за главного останусь. Дядя Паша мирный, пьет один, мне не предлагает, друзей не зовет. Пьет и спит, пьет и спит, и так пока деньги не кончатся. Заранее отдает мне примерно треть получки, чтобы было на что питаться оставшийся от запоя месяц. Но, несмотря на запахи, царивщие в послезарплатные дни в котельной, я дядю Пашу любил.

Горячий чай размягчил карамельку во рту, я пожевал ее вязкую, и она прилипла к зубам.

– Тогда завтра – сказал я, немного коверкая слова из-за налипшей конфеты.

Дядя Паша махнул рукой, мол «да, да, уже договорились», и взял с подоконника газету со сканвордами. Я поднялся, уступил ему место за столом. Он сел, одной рукой отодвинул пустую посуду, объедки, положил перед собой газету, сходу вписал три слова. Профессионал, – с восхищением подумал я.

Я прибрал со стола, прополоскал кружки, вынес мусор. Наконец-то снял мокрые ботинки, поставил их на теплую трубу, носки в пакет – отнесу домой постирать, с ногами залез на кровать. Принялся за свои художества. Для этого я приспособил фанерку, которую здесь же в котельной нашел. Клал ее на колени, сверху альбом, картинку. Я уже давно не рисовал из головы, с тех пор как Лада уехала, только срисовывал. Это могло быть что угодно: мультяшка с конфетного фантика, корова с пачки молока, актриса с газетной вырезки. Конечно же, овладевший мной образ Веры манил, но я не решался.

Я обязательно нарисую тебя, Вера, просто пока боюсь. И рассказал ей про Ладу. Разговоры о том, что Марсель заберет ее в Америку, длились долго. Марсель все говорил: «здесь делать нечего» или «бизнес здесь задыхается», мама на это кивала, Лада ходила на курсы английского языка, а я не верил. Когда они приехали попрощаться, мама плакала, а я всё сделал, как надо – пожал Марселю руку, поцеловал Ладу в щеку, сказал «у-удачи». Ведь Лада уже давно была не моей. Мы жили с мамой вдвоем, я лежал в больнице, зачем-то ходил в школу, и каждый раз, идя к Ладе в гости, или ожидая ее визита, я знал, что уже не буду той радостной собачонкой, что встречает хозяина у порога, царапает в ожидании дверь, виляет хвостом. Я буду послушно сидеть в указанном мне углу и жалобно подвывать, так тихо, что не услышит никто.

После Ладиного отъезда я много раз пытался ее нарисовать, но не с фотографии, а сам. А она все не выходила. Карандашные портреты мне хорошо удавались. В больнице я к тому времени уже много кого нарисовал. Медсестры надо мной подшучивали «о-о, наш Пикассо идет!». Но однажды нарисовал девочку, ей было лет десять, в больнице она лежала с мамой. Та девочка, уже и имени ее не помню, а может я его и не знал, не двигалась и не ела самостоятельно, не говорила. Я нарисовал ее хорошо, похоже, только ротик ей на портрете закрыл. Подарил картинку ее маме, а та заплакала. После этого я никого больше не рисовал. Вот попытался Ладу, но оказалось, что я ее не помню, как будто я ее и не знал, на бумаге выходила другая Лада – может мамина, может Марселя, но не моя.

Поэтому сегодня, Вера, картинка из книги. Книгу эту я нашел в первые дни своего пребывания здесь. Прибирал и нашел. Пыльная, с разбухшей от сырости обложкой, она лежала в ворохе старых газет и тряпок. Показал дяде Паше, а он отмахнулся «да, выбрось». Повертел в руках, читать-то точно не буду. Пролистал, наткнулся на картинку. Прельщенный тоненькой женской фигурой, выдрал лист с картинкой, аккуратно свернув, сунул в карман. А книгу, как и следовало, в мусорный пакет.

Женская фигура, высокая, стройная. Шляпка, вуаль, черное платье в пол. В правой руке револьвер, мирно покоился среди складок юбки. Я рисовал ее простым карандашом. Не искал ей ни имени, ни истории. Рисовал ее, чужую и холодную. Рисовал, чтобы не рисовать Веру. Потому что Веру так рисовать нельзя. Нельзя осквернить ее образ серым карандашом. Ее нужно рисовать непременно в цвете, мягкой кистью, на холсте.

Лада с Марселем прилетели рано утром. «Пока поживут у меня», – радостно сообщила мне мама несколькими днями ранее. Я пришел к обеду, дверь на радостях оставили незапертой. Мама с Ладой были на кухне, я слышал их голоса, звон посуды. Не пошел туда, увидеть Ладу впервые за столько лет, было волнительно, и я оттягивал момент. Прошел в гостиную. Там в кресле сидел Марсель, водил пальцем по экрану смартфона.

– Алексей! – улыбаясь, встал мне на встречу.

Неожиданно для нас обоих Марсель оказался ниже меня ростом.

– Ну, ты и вымахал! – пожал мне руку, похлопал по плечу.

Он сделал шаг назад, оглядел меня с ног до головы.

– Ну и ну, уезжали пять лет назад, ты мальчишкой был, а вернулись – мужчина!

Марсель тоже изменился. Он стал крепче телом, жестче лицом. И что-то еще неуловимое появилось в нем, пока не понял.

Марсель жестом предложил присесть. Он вернулся в кресло, в котором ждал его смартфон, а я сел неподалеку на диван.

– Ну, как дела? – улыбаясь, спросил он.

– Работаю.

– Да, мама говорила. Ты молодец, маме помогать нужно.

Словно и не было этих пяти лет, Марсель, как и раньше, говорил со мной, будто с ребенком. Отметил во мне внешние изменения, а сам еле сдержался, чтобы не потрепать меня по голове. Зато я понял, что изменилось в нем. При той же безупречной улыбки, глаза смотрели серьезно, даже настороженно.

Вошла Лада. Я встал ей на встречу.

– Лешка! – Она кинулась обниматься. Мягкая, сладко пахнет, все, что я успел почувствовать.

В проеме двери показалась мама. Она прислонилась плечом к косяку и со счастливой улыбкой смотрела на нас.

– Ну, давайте на стол накрывать! – сказала она.

Мы с Марселем пододвинули стол к дивану, мама с Ладой носили с кухни тарелки, бокалы, еду.