Пределы нормы

Мама ждет меня сегодня домой, вспомнил я, воскресение же, у нее выходной. Но я не туда собирался, было дело поважнее.

Пообедали принесенным мной хлебом и борщом. Сел рисовать, а сам то и дело поглядывал на часы. Вот уже три, четвертый час, почти четыре. Помыл посуду, подмел пол в котельной, почти пять. Отнес банку из-под борща Валентине Петровне, ровно пять.

В начале шестого, под стук неспокойного сердца, отправился к доктору.

За все эти годы я ни разу не захотел смерти. Никому. Ни разу, Вера, никому. Мы играли с мамой по вечерам в домино и монополию, ходили в гости к ее подругам, у которых были хорошие дети. Хорошие и маленькие дети, для которых я изображал рык мотора, катая машинки по полу, или говорил разными голосами за их мишек и зайчиков, много рисовал, освоил уголь и большие форматы и никому не хотел смерти. Ходил с мамой на рынок, носил тяжелые сумки с продуктами, мерил приглянувшиеся ей свитера и ботинки в магазинах, пылесосил в квартире, мыл посуду и никому не хотел смерти. Наряжал елку, посыпал разноцветными шариками праздничные куличи, покупал маме открытки с цветами и… Мне некому было желать смерти, будто не я подумал, будто подсказал кто-то извне. Мороз пробежал по коже. Я оглянулся по сторонам. Я был один, без Веры. Десятками равнодушных глаз смотрели на меня многоэтажные дома. Взглянул на мрачное небо, а оно мне каплями по лицу.

Добежал до нужного подъезда. Из-под козырька смотрел на дождь. Накопило же воды, думал я о небе, теперь ее стрелами вниз, ручьями по земле.

Постучал в знакомую дверь, за ней послышались шаги. Открыла Алена Игоревна.

– Заходи, – приказала она.

Посторонилась, пропуская меня мокрого и нерешительного в дом, закрыла за мной дверь.

– Разувайся, я думала, ты позже придешь.

Ушла на кухню. Ботинки к стенке, куртку на крючок, мокрое лицо вытер ладонью, ладонь о штаны. Пару шагов, и я на пороге гостиной. Но та оказалась пуста, без света, наполненная лишь душным теплом от электрического обогревателя и приглушенными звуками дождя, барабанившего о металлический подоконник за окном.

Прошел на кухню.

– Садись, – указала мне хозяйка на стул.

Кухня просторная, столы начисто вытерты, а в раковине грязная посуда.

– А Эдуард Владимирович… – начал было я, но Алена Игоревна лишь отмахнулась:

– Уроки у него. Он же теперь валеологию в школе преподает, знаешь?

Я не знал.

Она достала из холодильника тарелку с сыром, тот был нарезан тонкими пластиками и выложен рядочками по кругу, бережно поставила ее на стол, и на зеленой скатерти она показалась нарядным цветком. Рядом поставила изящную вазочку с оливками и такую же с шоколадными конфетами в блестящих обертках. Грациозно передвигаясь по кухне, нарезала хлеб, достала из навесной полки бутылку вина, та была уже откупорена, два бокала. Я следил за каждым ее движением, завораживающим, пугающим.

Управившись, Алена Игоревна, села за стол напротив. Разлила вино по бокалам и, держа один из них в руке, посмотрела на меня долгим загадочным взглядом. Не выдержал его, опустил глаза.

– Давай выпьем, Алексей.

И снова полное ощущение ее змеиности. Я хотел сказать «нельзя», потом «не хочу», а смог лишь невнятное «нет».

– Пей, Лешенька, – ласково сказала она. Улыбнулась, свободной рукой пододвинула ко мне второй бокал, – можно, пей.

Сделала глоток вина, не выпуская бокала из рук, откинулась на спинку стула.

– Тебе все можно, Лешенька. Все. Ну, конечно, в разумных приделах, как любому нормальному человеку. Понимаешь?

Я кивнул, но ничего не понимал. Она сделала явный акцент на «нормального человека».

– Сколько тебе лет? – наконец сменила свое лаковое шипение на привычную грубоватую манеру – Двадцать?

Мне было двадцать один, но она и не ждала моего ответа, просто продолжила:

– Совсем взрослый мальчик. Может, оно и к лучшему, что не пьешь и всякими другими глупостями не занимаешься, работаешь, вроде. Самое, можно сказать, начало пути. Например, твой любимый доктор в двадцать три года уже закончил мединститут, а в двадцать пять его, как молодого специалиста, направили в детское психоневрологическое отделение городской больницы. На государственной службе зарплата, конечно, была копейки, зато перспективы! Ну и через несколько лет уже завотделением! Каково?

Алена Игоревна нервно передернула плечами, казалось, неприятно ей было говорить о муже, тяжело давались похвалы. Натянуто улыбнулась, отпила вина. И уже спокойно продолжила:

– Он, конечно, был безумно горд, но все оказалось не так просто. Дети тяжелые, в большинстве патологии врожденные, неизлечимые. Не столько детей лечили, сколько нянчили их родителей…

Я вспомнил маму той девочки, портрет которой я рисовал в больнице. Она все время ругалась с врачами, а они в ответ ей грубили, и Алена Игоревна тоже грубила.

– Да и муженек мой, если уж говорить совсем на чистоту, врач так себе, среднячок. – она причмокнула языком, отпила вина. – И вообще, отделение финансировалось слабо, даже зарплата завотделения была маленькой. Одна радость, что кабинет отдельный, с компьютером. Короче, статус есть, а денег нету, – пожала плечами и добавила, быстро, скороговоркой – мы тогда уже женаты были, поженились на последнем курсе института. Жили с его родителями. Я медсестрой работала, помнишь?

Я кивнул. Она отпила вина. Хмыкнула невесело:

– Даже старшей медсестрой меня сделать не мог, там старшая была старуха одна, может, помнишь ее? Ведьма. Надо же имя ее забыла! – Теперь веселый смешок. – Как она за свое место держалась! А мой, – презрительно хмыкнула – начальник называется! Сам ее боялся.

А я не забыл, ее звали Антонина Андреевна. Да, ее все боялись. Именно к ней и ходила чаще всего ругаться мама той девочки. Я все думал, почему к ней, другая, может, не стала бы так на нее кричать в ответ. Но она снова и снова шла в кабинет Антонины Андреевны и жаловалась на несъедобный борщ, что подали на обед, на чуть теплые батареи в палате, отчего руки у ее Кати все время были холодные. Точно, ее звали Катя!

Бокал Алены Игоревны опустел, и она налила себе еще вина. И в мой бокал пару капель плеснула.

– Ну, а ты что же? В школу обратно, слышала, тебя после больнички и брать не хотели? Не закончил, что ли?

– Закончил. Дистанционно. – Почему-то сказать это было стыдно. Может потому, что мама слишком усердно помогала мне с заданиями, а папин авторитет по-прежнему работал.

– Ну, тебе повезло, что сейчас так можно, а то бы мог вообще неучем остаться. А дальше что? В университет не пробовал? Ну, или хотя бы в колледж какой-нибудь? Профессия же нужна. Хотя да, кому нужен студент-шизофреник.

Голос ее был сладок, но от последних слов я вздрогнул. Она заметила, тому и улыбнулась. И продолжала уже совсем весело:

– Ну, одно радует, хоть в армию не забрали! Говорят, люди большие деньги платят, чтоб не идти, справки разные покупают. А у тебя уже есть и настоящая!

Так себя развеселила, что чуть не рассмеялась. Но после очередного глотка продолжила уже спокойнее, как бы рассуждая:

– Хотя как сказать, бесплатно? Видишь эту квартиру? – она обвела рукой кухню. Затем взяла кусочек сыра и принялась надкусывать его вкруг. Как будто даже увлеклась. Вернула недоеденный кусочек на прежнее место.

– Твоя мама и грозила и умоляла справку не писать. Ну, ты же понимаешь, что справка-то, по сути, бумажка, тут дело в другом, вносить тебя в базу или нет. А он внес. И теперь пойдешь ты, к примеру, брать медсправку хоть куда, в школу, в университет, на работу, а тебе выдадут ее с диагнозом. Понимаешь? Ну конечно понимаешь, поэтому ведь ты и работаешь, … кем ты там работаешь, дворником? Ну, не важно. Так вот, я, например, тоже считала, что можно этого не делать. Но он никого не послушал. А ведь он не такой уж принципиальный или волевой, нет, – она выдержала паузу, – он трус. Он ведь так и не понял, что ты такое, и с чем тебя едят. Замкнутый мальчишка, рисует странные картинки. Я ему говорила – да просто подросток. Стресс у тебя там какой-то был в первом классе, друг вроде умер, мама твоя рассказывала, ты тогда и заикаться начал, кошмары, учиться стал плохо и все такое… Обычное, в общем, дело.

Аккуратно, будто даже брезгливо взяла двумя пальцами оливку и отправила ее в рот, так, чтобы не коснуться ее губами, будто губы ее были накрашены. Но Алена Игоревна никогда не подкрашивала тонких губ. Медленно прожевала, косточку положила у бокала на скатерть.

– Сколько раз ты у нас лежал? Так, так, – сделала вид, что вспоминает, – три года, каждую весну и осень. Лежал-то, как в санатории! Рисовал все время что-то, ел по расписанию, передачки получал, ну и процедур немного. А помнишь все эти тесты? Эдик все их с интернета скачивал, тебе давал, а потом в руках вертел, не знал, что с ними делать! – Она прыснула со смеха.

Впервые увидел ее искреннюю улыбку. Ей не шло. Думаю, она опьянела.

– А сколько витаминок мы тебе прокололи! И я лично, между прочим, помнится. У тебя, наверное, до сих пор и соплей-то не бывает. Ведь не бывает?

Она пыталась заглянуть мне в лицо. А я по-прежнему смотрел на свои руки лежавшие на коленях. Не удержался, взглянул на нее. Она улыбалась. По-идиотски улыбалась, раскраснелась вся. Зубы желтоватые, зубы курильщика. Змея красива, когда в засаде, когда только готовится к нападению, напряжение в теле, в глазах. А вот так вблизи, когда уже открыла рот, чтобы вонзить свои зубы тебе в горло, она оказалась отвратительна.

– А он, – истерически посмеивалась она, – сразу мне сказал – нервное расстройство, полежит несколько дней, валерьянкой попоим, а то, как будто и зря привозили. А потом заполняю твою карточку перед выпиской, смотрю – шизофрения. Я его спрашиваю: «За что ты его так?» А он говорит: «Мамаша его отблагодарила щедро и сказала, что деньги есть, только вылечите моего мальчика». Вот он и решил лечить тебя на все!

Резануло слух ее «мамаша», я стиснул зубы. А она продолжала веселиться: