Пределы нормы

– Хочу, – поднял я глаза на Марину Алексеевну.

Я хотел чай, обжигающе горячий чай и все что к нему предложат.

– Розочка ставь чайник! – весело скомандовала хозяйка.

Я устроился в уголке у окна и устроился очень удачно, у батареи, подсунул под нее ноги в сырых носках, прижался к ней, горячей и ребристой, боком. Чай пили втроем. Мы с Розой молча, потому что я был полностью поглощен душистым чаем и составлением бутербродов к нему, мазал хлеб маслом, сверху клал кусочек сыра, потом колбасы, или огурчик с салом, или помидорку с сыром… А Роза молчала демонстративно, недовольно. Зато Марина Алексеевна, ничуть не тяготясь нашим молчанием, рассказывала о своем детстве, молодости, о первой встрече с Розиным отцом, потом плавно переключилась на саму Розу. Начала с ее несносного поведения внутри самой Марины Алексеевны, а там – пеленки, песочницы, велосипеды.

А я пил, ел, и с удовольствием смотрел на ее улыбчивое, очень подвижное лицо, в свете которого размывалось, растворялось то хищное и насмешливое лицо, которое я хотел скорее забыть. Невольно улавливал отрывки фраз, и думал, что так счастлив я, наверное, был только в детстве. А может и никогда не был.

–… Она ведь школу окончила с золотой медалью. Потом в пединститут поступила. Но это оказалось не ее. Мы это поняли когда…

Еще я думал, что эта женщина очень добрая, и что вся жизнь должна быть наполнена такими. Марина Алексеевна должна была быть моей учительницей в школе, нет, всеми учительницами, все одиннадцать лет, продавщицей в магазине, кондуктором в автобусе, мамой детей, с которыми я играл на улице, медсестрой в психоневрологическом отделении городской больницы, которая бы позаботилась о том, чтобы борщ нам готовили вкусный, и чтобы батареи были горячими, а руки у Кати теплыми.

– … Розочка в поисках себя. Я ей всегда говорила, чтобы выбрать, чем заниматься в жизни, дело по душе, надо долго и упорно искать…

Роза любит маму, думал я, наблюдая, как она кривит губы и закатывает глаза, изредка вставляя возмущенное «мама!». А может, это я уже любил эту веселую, болтливую женщину. Стоило мне полюбить Веру и стало так легко любить кого-то еще.

Чай в моей чашке закончился, и радушная хозяйка налила мне новый.

– Пейте!

«Ну пей уже, я тебя расколдовала!». И я пил, а еще ел круглые печеньки, которые испекла Роза, макая их поочередно то в клубничное варение, то в жидкий, янтарного цвета мед. Наконец откинулся на спинку стула, выдохнул искреннее «спасибо».

Марина Алексеевна позвала смотреть телевизор, начинался ее любимый сериал. Роза и тут хотела воспротивиться, но я встал и пошел за ее мамой. Она усадила нас с Розой на диван, сама села рядом, в пустующее кресло. А в другом таком же сидя спал Розин папа.

– Он так отдыхает после работы – пояснила Марина Алексеевна, – ни в какую в кровать не идет. Говорит, если лягу, сразу усну. Можно подумать, так он не спит! – говорила она шепотом.

Мы смотрели сто сорок седьмую серию чьей-то жизни наполненной в основном, как я понял, бесконечными разговорами об этой жизни. Появление каждого нового героя на экране Марина Алексеевна сопровождала рассказом всей его сериальной биографии.

Но я давно уже не слушал, не смотрел, не запоминал. Как же это скучно, Вера! – с восторгом думал я. Вера сидела рядом на диване тесня недовольную Розу. Как невероятно скучно смотреть в телевизор, но как здорово сидеть вот так, на мягком диване, в комнате, погруженной в полумрак, слушать увлеченную путаную болтовню этой хорошей женщины и мирный храп ее мужа.

Фильм то и дело прерывали короткие ролики, в которых, то чистили зубы, то резали колбасу, варили макароны, в ярких одеждах пели о самом быстром интернете.

Почему я не делал этого раньше, Вера? Нет, я не про телевизор. Почему я не чувствовал этого тепла? Это не чай и батарея, не добрая улыбка и уютный диван, это не извне. Внутри стало теплее, там так спокойно, будто я сижу на своей кровати и рисую, рисую, рисую. В школе и в больнице, дома и на лавочке в парке, я рисовал, а вокруг ходили люди, что-то все время делали, говорили, ругались, а я рисовал их, и вазу на столе и ручку в стакане, птичку за окном, желтые листья на асфальте… Но стоило отложить карандаш, сунуть листочек в первую попавшуюся книгу, чтобы никто не увидел нарисованного и становилось неуютно, тревожно, хотелось скорее обратно, стать серым грифелем, жить причудливым орнаментом на белом листе бумаги. А тут и люди вокруг, не родные, едва знакомые и руки мои без дела лежат на коленях, а мне тепло, мне спокойно. Это, наверное, потому что я нормальный, Вера. Наверное, у всех нормальных так.

Приехала Лада. Они долго говорили с Мариной Алексеевной друг другу любезности, расцеловались, попрощались, условившись как-нибудь вместе попить чайку. Я смотрел на них и радовался. Как все веселы, светлы и счастливы и я теперь могу вместе с ними, я один из них.

Высохший, обогретый, сытый и немного сонный я вышел в холод вслед за сестрой. Шел снег. Я подставлял снежинкам ладони, улыбающийся рот, а Лада поторапливала: «Идем уже скорее». Она села в автомобиль, а я всё стоял и смотрел на падающие в свете фар снежинки, нарядные, искрящиеся. И не было больше ни луж, ни грязи, все укрыл снег. Белый и мягкий он светился миллионами кристалликов, казалось, так может быть только в сказке или в мультфильме про новый год или только сегодня, когда я могу сказать Вере, что я нормальный.

Часть 3

Зыбкие круги

Глава 1

Женщина с револьвером ждала меня в незаштрихованном платье. Я принялся за нее, как только проснулся. Любовно перебирал складочки ее платья, пальцами растирая тени. Вечером предстояло встретиться с Эдуардом Владимировичем. Позвал в баню, говорил ласково, подмигнул даже. Знает, что жена мне все рассказала? Боится? Скажу, что бояться нечего. Я нормальный, а остальное мне не важно.

Весь день дядя Паша ходил злой и раздражительный. Зарплату задерживали. А я радовался тому, что мои отгулы продолжаются. Жалея и заискивая перед старшим товарищем, я истратил деньги, которые мне вчера практически насильно всучила мама, когда мы с Ладой вернулись домой, на обед от Валентины Петровны. Сходил в магазин за хлебом, чаем и конфетами. Принес все это, победоносно выложил на стол.

– Деньги откуда? – удивился хмурый дядя Паша.

– Мама дала, – и быстро добавил – истратил все до копейки! – чтобы на водку не попросил.

В шестом часу отправился к Эдуарду Владимировичу. Белое, мягкое и пушистое осталось только клочками, на клумбах, кустах, там, где не ходят, не ездят. Я недоверчиво озирался по сторонам. Вчерашнее великолепие казалось сном, наваждением. Ощущение счастья, свободы будто таяло вместе со снегом. Только на день она меня расколдовала что ли? – спрашиваю Веру. Может у доктора лучше получится?

Пришел, разуваться доктор не велел. «Уже выхожу» – сказал.

– Пешком пойдем, здесь один квартал, – объяснил он, когда вышли на улицу.

Как и вчера, он оказался весел, разговорчив, дорогой рассказывал о своих друзьях, с которыми мне предстояло познакомиться.

С его женой опасно, говорил я Вере, она недобрая, безжалостная, она может говорить про Славика, про школу, называть маму «мамашей», а меня шизофреником, и при этом улыбаться, есть оливки… А Эдуарду Владимировичу всегда все равно, он лишь иногда кажется дружелюбным, но и это выходит у него как-то небрежно. Он, наверное, единственный, кто не грубил Катиной маме, слушал, кивал, с застывшей на лице улыбкой, говорил: «Идите в палату, обязательно разберемся», а сам, я уверен, шел в кабинет и продолжал играть в свои компьютерные стрелялки. Может и сейчас, когда те больничные события далеко в прошлом, деньги истрачены, и он уже не доктор, и я уже не пациент, он махнет рукой, скажет: «Шутка это была». И я не обижусь, честное слово, шутка так шутка, главное я теперь знаю…

Помимо нас в просторном предбаннике сидели еще трое. Один умный – он умел долго и скучно рассказывать, его слушали без интереса, торопились перебить, перевести рассказ на что-то более легкое, простое, шуточное. Второй платил за баню (он часто об этом упоминал), привез с собой два пакета с едой, ящик пива, две бутылки водки, сок. Перед ним, заискивали, смеялись его шуткам. Особенно смеялся третий. Он вообще казался очень смешливым, шумным, подвижным. А Эдуард Владимирович и с ними был таким же – ему было все рано, но он старался выглядеть дружелюбным. Выходило небрежно.

На меня не обращали внимания, не замечали, только тот, что платил за баню, нашел мне применение. Поставив на низкий столик, окруженный диванчиками, пакеты с едой, сказал мне:

– Слышь, Леха. Леха же, да? Там в машине еще пиво, принесешь? И ты это… Разложи тут все.

Пиво принёс, еда с полок супермаркета была уже нарезана, оставалось только распаковать, разложить на пластиковые тарелки. Конечно, я удобен, но не незаменим, это все мог сделать, например, шумный, думаю, он был бы рад оказаться полезным, тому, кто платил за баню.

Друзья парились, пили, закусывали, тот, который, платил за баню, распоряжался:

– Ну, Леха, наливай!

И я наливал им водку, себе сок. Красные лица, пустые разговоры, взрывы хохота, как по команде.

– Пойдем, Алексей, попаримся, – позвал Эдуард Владимирович, посреди очередной истории от умного.

В парилке сели на пологах напротив друг друга. Доктор пару раз плеснул воды на раскаленные камни, те зашипели, заругались, белым паром вернули нам ее обратно. Он сидел с закрытыми глазами, облокотившись спиной о мокрую деревянную стену. Поддал еще. Медленно, с удовольствием вдыхал горячий пар, обильно потел. Я вспомнил папину баню, которая так и осталась не сожженной и не достроенной. Папа ее ждал, мечтал о ней, заранее любил. Он тоже хотел вот так сидеть, вдыхать, потеть.

– А давно мы с тобой, Алексей, знакомы. – Это походило на начало бессмысленного разговора нетрезвых, какие велись в предбаннике только что, и которые, я уверен, продолжались там и сейчас, без нас, – Ты пришел ко мне еще совсем мальчишкой. Сколько тебе тогда было?

– Тринадцать, – отозвался я.

– Ага, точно, тринадцать. Напуганный…

Доктор облизал пересохшие губы. Я не сводил с него глаз, хотя их жалило паром.

– Напуганный, – продолжил он лениво, – молчаливый…

Я напряженно слушал. Мне ведь не надо, доктор, говорил я с ним мысленно, вашего раскаяния, и сожалений не надо, не пересказывайте всей истории и главное мамочку мою не упоминайте, скажите просто – Леша, ты нормальный. Чтобы я знал, что помимо ненависти к вам, в рассказе вашей жены еще есть и правда. И тогда я побегу к Вере. Надену куртку на мокрое тело и побегу.

– Но я чувствовал, что между нами установилась связь. Доверие появилось. Ты постепенно начал со мной говорить, рассказывать. Мы ведь много с тобой, Алексей, говорили…

Это не правда – подумал я. Я не говорил с вами. Да и вы делали лишь невнятные попытки. А может, и сейчас вы привели меня сюда не для разговоров? Может привели, как бы говоря: «Вот, Алексей, я, баня, мои друзья. Пей с нами водку, смейся шуткам, ты один из нас, ты такой же, как мы». А я дурак, ничего не понял! И водка мне дурно пахнет и шутки не смешные…

– И в итоге, посмотри на себя сейчас? Ты же другой человек! Взрослый, умный, ответственный…