Пределы нормы

– Можно?

Мама! Видимо, доктор одобрительно кивнул, потому что мама вошла и встала за моей спиной, положила холодные руки мне на плечи.

– Ну, в принципе, здесь все понятно, – сказал заведующий, растягивая слова, – пусть полежит с недельку.

– Хорошо, – прозвучал родной голос над моей головой.

В дверь без стука вошел мой надзиратель.

– Александр проводит тебя в палату, – обратился ко мне заведующий, мы встретились с ним глазами. Я быстро опустил свои.

Встал, пошел за Александром. Уже у порога оглянулся на маму. Она тоже смотрела на меня:

– Иди, я приду, – улыбнулась она мне.

Пришла минут через двадцать с большим пакетом в руках. Я был в палате один, сидел с ногами на кровати. Мама поставила пакет у стены, села рядом.

– Нужно полежать немного, доктор сказал.

Я кивнул.

– Я по дороге в магазин забежала, накупила тебе вкусностей всяких.

Она приобняла меня за плечи, притянула к себе, поцеловала в висок

– Я буду часто приходить. Может тебе принести что-то из дома – книгу, например?

Я молчал. Мама посидела еще немного рядом и привычно засуетилась. Стала взбивать подушку, выкладывать принесенное на тумбочку. «Здесь зубная щетка, паста, салфетки, здесь печенье, вафельки, стакан, водичка без газа…». А я ее, любимую, уже не слышал, я готовился спросить, готовился произнести одно лишь слово. Увидел слезы на ее глазах, когда она приблизила свое лицо к моему, поправляя ворот моей рубахи я, наконец, решился:

– Мама, – тихо позвал я ее, – Лада…

Мама выпрямилась, долго кивала, печально скривив рот, потом сказала:

– Хорошо все, сыночек. Она тоже в больнице.

Глава 7

Через пару дней моего пребывания в детском психоневрологическом отделении городской больницы (на стенде в коридоре прочитал), видимо, убедились, что я не опасен ни для себя, ни для окружающих, и Александра освободили от должности моего надзирателя. Я сидел целыми днями один в своей палате, вечерами прогуливался по коридору. Мама приходила каждый день. Несколько раз выходили с ней на улицу, сидели на скамейке у входа в больницу, в остальные дни шел дождь. Она принесла альбом и карандаши. Я раньше не рисовал, и тогда все не мог решиться, почему-то боялся расстроиться, если ничего дельного у меня не получится. Но, альбом, в итоге, уехал домой исчирканный от корки до корки, а вот книги, которые мама все таки привезла, не открытыми ни разу.

На процедуры меня больше не водили. Дважды в день просили выйти из палаты, когда мыли в ней полы, стучали в дверь, когда нужно было выйти с тарелкой за едой. Может быть, это такая методика, думал я? Обеспечить мне покой, позволить побыть с собой наедине, разобраться в себе? А может, такой вид пытки? Одиночеством. Чтобы сам им все рассказал, во всем признался. Но тогда, ко мне не пускали бы маму. Да и какая это пытка, когда я здесь все, наконец-то, понял. Я научился идти мыслью за карандашом, а карандашом за мыслью, и не важно, что оказывалось нарисовано в итоге. Понял, что исчёрканный карандашом альбомный лист, да так что кажется сплошь серым, может рассказать больше, чем целая книга.

С другими людьми в пижамах я не общался, а те, что в белых халатах, нас не любили, и я их побаивался. Заведующий больше меня к себе не вызывал, со мной не разговаривал. Заходил в мою палату по утрам во время обхода вместе с красивой, сердитой медсестрой. Смотрел в мою медкарту, давал распоряжения медсестре, на что та кивала.

В последний день моего пребывания в больнице вместе с мамой пришла Лада. Худенькая, немного бледная, с распущенными длинными волосами, в белом свитере под накинутым на плечи больничным халатом. Мама с Ладой собирали мои вещи, складывали их в пакеты, я, отвернувшись, менял пижаму на привычные джинсы и кофту. Когда все были собраны – и я, и пакеты, мама сказала:

– Вы посидите, я еще раз к Эдуарду Владимировичу загляну, – понизив голос, добавила – поблагодарить надо.

Мы с Ладой сидели на моей, уже бывшей, кровати.

– А заведующий у вас ничего, – хихикнула Лада, – и умный вроде.

– Как твой?… – и я не сообразил, как продолжить, просто смотрел на ее плоский живот.

– Ничего. Переживу, – вмиг посерьезнев, спокойно ответила Лада, кутая его полами белого халата, как делала это раньше.

– Я не хотел, – тихо-тихо сказал я.

– Никто не хотел.

Мы долго сидели, каждый разглядывая свои ботинки. Потом Лада приобняла меня за плечи и мы пару раз качнулись с ней из стороны в сторону. Она снова хихикнула:

– Сейчас поедем домой! Мама пирог спекла, мы все тебя очень ждали!

– Меня не арестуют? – также тихо спросил я.

– Арестуют? За что? – нахмурилась Лада, потом опять хихикнула: – Вот дурак! Ты все про эти глупости?

Я молчал. Я-то уже понял всё, но понимали ли они? Вдруг нет, и тогда могут арестовать. Лада перестала меня обнимать, откинулась на спинку кровати так, чтобы сидеть ко мне лицом.

– Слушай, ну ты фантазер! Не знаю, как могло прийти тебе это в голову? Сочинил и сам поверил, что ли? Славика-то повесил сожитель его мамки, а она об этом сообщила в полицию, когда мы уже там не жили, его взяли, он и сам сознался. Давным-давно в тюрьме уже сидит. Маме тетя Таня рассказала, встретили ее как-то в магазине, наверное, год назад. А сарай спалил Вовка. Мы с ним курили за сараем, он бросил окурок туда, сами смотрели, как он разгорается.

Неважно, Лада, это все уже не важно, думал я. А Лада продолжала, но слушать было не интересно.

– И про папу – глупости это все. Мама говорит, папа в тот день с утра уже нализался, и вечером перед этим пил, и за руль пьяным сел, естественно, не справился с управлением. И вскрытие делали, никакого снотворного он не пил, маме бы сказали. Да и снотворного мама никогда сама не пила! А Вовка… – Лада перевела дыхание и говорила уже не так насмешливо, – а с Вовкой мы прыгали вместе, взявшись за руки… Да мы были немного не в себе, решили умереть вместе… Тебя там точно не было, я все отлично помню… И вообще с чего ты решил, что мы таблетки глотали?! – возмущенно спросила она. – В школе наслушался что ли?

– Говорили, – прошептал я.

– Мало ли, что говорили.

Немного помолчала, а потом снова притянула меня к себе и поцеловала в макушку:

– Меньше в компьютер играть нужно, навыдумывал, чего попало!

Дома меня оставили в комнате разбирать вещи, а сами ушли на кухню, готовить на стол. Я вытащил из сумки свой альбом и сел с ним на пол под окном. Открыл. Я проводил пальцем по спирали, с которой всё началось, которую карандаш выводил сам, а я лишь шел за ним. И еще было много таких же – целый лист. Потом была букашка, с головой как бусина и лапками во все стороны, как лучики солнца на детских рисунках. У второй такой же лапки закрутились усиками от клубничного кустика, и она вышла нарядной. У третьей передние превратились в клешни, и она стала крабом. Крабу подрисовал жемчужину. Нарисовал машину, какие на полях школьной тетради у любого мальчишки. Издалека смерч, не размашистой спиралькой, а скрупулезно заштрихованной змейкой, приблизился и лег к ней под колеса. Папа плевал на смерть. Поверил в свое могущество, неприкосновенность и жил так, будто ее не существует. Забыл быть тихим и осторожным. И она его заметила. А Славик со смертью играл, окружал себя ею, думал, что он с ней на одной стороне, побратим. Играл с ней – звал и убегал. Он ловил ее на сигаретки, а она поймала его. И уже неважно, кто принес Славику смерть, потому что он сам ее позвал. А вот и дерево с размашистыми ветками, на котором висеть бы Славику, как висят все подобно убитые в кино. Корни у дерева развиваются в разные стороны ногами осьминога и на каждом остром кончике капелька. Никто по Славику, как и по папе не плакал. А Вовка был оплакан, вот Ладины слезы, полный стакан. И мама его, наверное, плакала, я нарисовал слона с маленькими глазками, но получилось плохо. Ведь Вовка был хороший, но он огрызался со смертью, дерзил, дразнил. Он хотел заглянуть ей в глаза и заглядывал в пропасть. Наверное, я хотел нарисовать пропасть, нарисовал кольцо, закрасил погуще, от него две линии вниз, получилась труба на здании завода, с крыши которого он так и не упал.

На этой странице значок бесконечности. Я и в школе любил его рисовать, обводя по многу раз не отрывая руки. Их смерти стали продолжением их жизней. Папа бы все равно разбился не на этом перекрестке, так на следующем, и Славика рано или поздно кто-нибудь бы убил, и не окажись там штыря, торчащего из земли и выживи, Вовка все равно нашел бы себе высоту с какой прыгнуть. Да, среди них не было самоубийц, и они все предпочли бы жить, но каждый из них опять бы жил в полной уверенности, что можно, как этот карандаш, рисовать бесконечность пока не кончится грифель. К значку я дорисовал сверху носик, глазки, снизу два торчащих зубика и усики по бокам. В детстве Лада меня учила так зайчика рисовать.

Перевернул лист альбома. Здесь я рисовал волнистые вертикальные линии, несколько такими и остались, а остальные я превратил в профили человеческих лиц. Разных лиц, и мужских и женских, смешных, красивых и таких, которые никуда не годятся. Я, безусловно, виноват. Виноват тем, что хотел эти смерти больше, чем кто-либо. Я думал о них, вынашивал планы, высматривал возможности. Любовник Славикиной мамы этого всего не делал, он, наверное, хотел другого: чтобы их свиданиям с милой никто не мешал, чтобы у него не воровали сигареты, может, предпочел бы, чтобы Славик и вовсе не рождался. И однажды, не найдя пачки сигарет на привычном месте, пошел и убил мальчишку. Ведь если бы он думал об этом, готовился, как я, он наверняка сделал бы это так, чтобы не быть узнанным, чтобы не сидеть сейчас в тюрьме. И папу не любили многие. Он много плохого делал людям, я слышал, как шептались об этом наши гости. Но ведь никто не хотел ему смерти, так чтобы убить. Иначе он бы не умер по своей оплошности. Уже не говоря о хорошем Вовке, он писал в интернете, что не боится смерти, что и жизнь ему не дорога, но умирать он не хотел, он просто играл. Хотел только я, и хотел всей душой. Хотеть, может быть страшнее, чем убить. Поэтому мой профиль на этом листе черный. И навсегда таким останется.

– Леш, пошли!

В комнату заглянула мама.

– Иду.

А на этом листе я освоил новый способ. С помощью чайной ложечки раскрошил в пыль грифель от карандаша и размазал его пальцами по листу. Рисовал на этой дымке стирательной резинкой. Плавные линии, завитушки, так нежно, красиво получилось. Только в одной смерти нет моей вины, потому что я ее не хотел. И Лада сказала: «Никто не хотел». Таинственная и странная, вопиющая, ужасная, неправильная, необъяснимая. В Ладе умер ребенок.

– Ну, Леш, мы же тебя ждем!