Люди

Видимо, кто и искал повода порвать отношения, так это она. Но оно и к лучшему, теперь мне не придется перед ней оправдываться, и с ней точно ничего не случится.

Нужно успокоиться и все обдумать. Я пару раз глубоко вдохнул и шумно выдохнул. Мысли не хотели упорядочиваться и раскладываться по полочкам, такое чувство, что они существовали одновременно, скучивались, переплетались, перепрыгивали одна в другую. Их бесконечное течение и появление представлялось мне длинной змеей, кусающей себя за хвост, а оттого не имеющей ни конца, ни края.

Но на самом деле: может ли такое быть? Рассудок отчаянно твердил: нет. А раз нет, то все это роковые случайности. Просто день не задался.

Я встал и направился к своему дому. По пути спланировал, что напишу начальству, отпрошусь на пару дней, – нужно привести нервы в порядок. Щелкнул ключом в замке, открыл дверь в свою квартиру. И услышал какое-то копошение из ее глубины.

Не может быть! Вот их-то сейчас и не хватало!

– Когда Рома вернется, поговоришь с ним об этом, – раздался с кухни голос матери.

– Обязательно! – ответил голос отца.

Я тихо стал закрывать дверь, пока они не решили выйти в прихожую, – вернусь, когда их здесь точно не будет. Но я не успел.

– Ромочка, это ты уже вернулся? – из-за угла вышла невысокая женщина – моя мама. Я замер в одной позе, ни туда и ни сюда. – Чего ты так крадешься? – продолжила она.

И тут с кухни вырулил папа.

– О, Ромка, привет, я вот нашел те самые документы! – и бросился ко мне, тряся какими-то бумагами. Что за те самые документы, я в упор не мог вспомнить.

Я отрицательно повертел головой, но мама меня уже втащила внутрь, а папа за моей спиной захлопнул дверь.

– Вот, сыночек, я же говорила тебе…

– А эти документы ты просил, я все проверил, – радостно перебил ее папа.

– Сейчас не время! Оставьте меня, у меня проблема! – вдруг не выдержал я.

– Что за проблема? – схватилась за голову мама.

– Я не могу говорить! – и в страхе схватился руками за лицо, думая, что вот-вот произойдет какое-то несчастье.

Но несчастья не произошло. Я с недоверием выдохнул. Но мама не унималась и требовала у меня разъяснений.

– Да несчастья случаются, если я говорю! Вот что! Я сегодня из-за этого ушел с работы! – я перевел взгляд на отца и понял, что выдохнул с облегчением рано. Тот побледнел, оперся спиной на стену, как-то странно держась рукой за грудь, а через пару секунд нашего замешательства стал сползать на пол.

– Звони в скорую! Это опять приступ! – закричала мама. Я вытащил из кармана телефон и стал было набирать номер скорой, но одумался – ведь я не смогу им ничего сказать.

– Я не могу с ними говорить! А вдруг!.. – и телефон выскользнул из моей руки и разбился о пол.

Я схватился за голову. Мама уже набирала номер и со слезами кричала в трубку. В это время я помог отцу сесть в кресло. Мой бедный папа, не достойны вы такого сына, как я. Из комнаты вышла мама и бросилась к отцу, потом открыла свою сумку, стала искать какие-то таблетки, приговаривать что-то под нос. Я отшатнулся. Она вдруг подняла глаза на меня, наши взгляды пересеклись. Она меня ненавидела, я видел этот злой укор в ее глазах, она винила меня. Не верила, но винила. Где-то глубоко в душе она знала, что я во всем виноват. «Прочь! Прочь!» – кричал мне голос в голове. И я молниеносно выбежал из квартиры.

И мчался, мчался куда глаза глядят. Прогремел гром, у меня заложило уши, рядом стоящие машины запищали сигнализацией. Я замер от неожиданности. Выбежавшие откуда-то дворовые коты пронеслись мимо так стремительно, что чуть не сбили меня с ног. Начался ливень. И я опомнился. Опомнился, но не двинулся с места. Вода сплошной стеной лила вокруг, я промок до нитки. Сверкали молнии, гремел гром, шумела вода, улица опустела. Я был один в центре бушующей стихии. Не было ни мыслей, ни чувств, ни каких-либо желаний – все оставило меня. Я даже перестал желать разобраться с тем, что происходило со мной. Все – ерунда, ничего не имеет смысла.

– За что? – чуть слышно спросил я.

И молния ударила в большое дерево в центре двора, расщепив его на несколько частей. Части повалились на детскую площадку, погребая под собой качели, на окна дома, выбивая их, на машины, припаркованные рядом. Запахло гарью.

И вдруг, неожиданно даже для самого себя, я пошел.

И путь был мой длинный, долгий. Мне неважно было, куда идти, важно – само движение. Одежду не менял, и она превратилась в ветошь, мылся на вокзалах и в платных туалетах, попрошайничал на улицах, спал где придется, ел что найду, запивал тем же, зарос, истощал, забыл, как говорить. Притворялся немым, слепым, калекой, беженцем. Меня пинали, обзывали, выгоняли, били, проклинали. Я все потерял. Но ничто мне уже не было нужно, раз я был проклят. Проклят и богом, и матерью. Иногда вспоминал о семье. Интересно было, как их здоровье. Но тут же думал, что приму любое их состояние, лишь бы я был вдали от них. Начал молиться. О них, о других людях, о тех, кому я молчал в ответ, о тех, с кем очень хотелось заговорить, но я сдерживался. Молился как мог и как умел.

Два дня не ел. Все шел. Нашел себе удобную палку и опирался на нее своим усохшим телом. Нашел веревку и ею подвязал штаны. Нашел клеенку и прятался под ней от дождя во время пути. Машины обливали грязью, люди – бранью, и только животные были ко мне добры. Прибился ко мне пес. Небольшой, такой же худой, как я. Такой же обросший. Такой же голодный. Прибежал ко мне, когда я отдыхал от летней жары в тени деревьев и думал над своей судьбой, совершенно погрузившись в себя и свои проблемы. Я обнял его, угостил куском размоченного в луже сухаря. Он с аппетитом съел, не побрезговал. Лизнул мне руку и улегся рядом. Так мы и шли с моим верным другом. Искали вместе еду, грели друг друга ночами, купались в реках и озерах, любовались закатами, рассветами, звездами. Загорали под солнцем. Кутались в тряпки от мороза. Я ничего не говорил, и он не проронил ни звука. Никогда не слышал, чтобы он лаял. Может, он не умел? Или, может, так же был проклят небесами и родной стаей?

Так сменилась пара зим в нашем совместном пути, наступила весна. И вдруг в один день я услышал, как пес залаял. Я обернулся на лай и увидел, как он выбежал на скоростную трассу, он чем-то был напуган. Все дело происходило недалеко от заправки, и напугать его могло что угодно.

– Назад! – вдруг совершенно неожиданно для самого себя закричал я. Произнес я это слово с каким-то странным акцентом – и не удивительно, я так долго молчал. Я слышал голос, и мне казалось, что он не мой. Ну не мог я уже говорить, и с этим я смирился. И страшно сделалось до ужаса от моего крика, замерло дыхание, замерло сердце, замерли мысли. Замер весь я. Все было в один миг. И лай, и крик. И свист шин, и ужасный грохот. И больше не стало лая – он растворился в воздухе. И вдруг исчезли все неестественные звуки, оставив лишь шепот природы. Я опомнился и побежал туда, к оврагу, где лежало тело моего друга. Ужас поразил меня, сначала я отшатнулся, закрыв глаза, но после совладал с собой и упал на колени рядом с искореженным телом моего маленького глупого друга. Такого же глупого, как и я сам. Не скажи я слово, он был бы жив. И не скажи он слово, он был бы жив. В тот миг я подумал, что лучше бы умер я, а этот бедняга жил и радовался жизни. Что же я за человек такой, что радом со мной все гибнет?

И я снова шел дальше, не ел, не пил, не спал. Я шел из последних сил, я очень хотел, чтобы их совсем не стало, чтобы я замертво упал и лежал до тех пор, пока дух окончательно не изойдет из меня. И совершенно изнеможенного и больного мои ноги привели меня прямиком к простой деревянной калитке. Я уже не мог думать, с трудом дышал и еле держал глаза открытыми. Но я собрал оставшиеся силы и дернул за веревочку здесь же висящего колокольчика…

…Когда я пришел в себя, то чувствовал облегчение и радость. Я лежал в мягкой постели, на мягкой перьевой подушке, казавшейся облачком. В комнату через небольшое открытое окошко пробивался солнечный свет, слышался щебет птиц. Я повернул голову набок, желая осмотреть помещение: совершенно простое, аскетичное – кроме кровати были стол, стул и икона в углу.

Я хоть и отдохнул, но с кровати поднялся с трудом – мышцы ослабли так, что еле держали мое тело. Я сел. И заметил на себе простую, старую, но чистую одежду. Я снова порадовался – быть в чистоте и уюте казалось сейчас для меня наивысшим счастьем. Я поднялся на ноги, от чего потемнело в глазах, и я слегка пошатнулся, хватаясь за деревянную стену. С немалым трудом я вышел на улицу, толкнул дверцу, закрывающую от меня белый свет.

Я оказался во дворе, в центре которого стоял высокий стройный мужчина средних лет в свободной светлой одежде и сыпал пушистым курочкам зерно. После он наклонился и погладил каждую из них. Солнце только вставало, и я повернул голову вправо, к рассвету, и увидел, как красноватое солнце освещает силуэт маленькой церкви. С моего положения виделось, что крест на куполе необычайным образом попадал прямо на солнечный диск. Вдруг стало так ярко, что я прикрыл глаза, но все равно будто видел ослепительный свет, исходящий не то от солнца, не то от самого креста.

– О, ты уже проснулся, – услышал я мягкий сильный голос. Я открыл глаза, передо мной, сияя улыбкой, стоял тот самый мужчина, который кормил кур. – Тебе нужно поесть, пойдем, – он кивнул в сторону соседнего небольшого домика, и мы пошли. Он – легко и энергично, я – чуть волоча свое тело.

Мы зашли в светлый, вкусно пахнущий древесиной дом.

– Здесь я живу, – пояснил он, – извини, не представился, – сказал он, выставляя на стол миски с овощным супом и простыми ржаными лепешками. – Я настоятель церкви, которую ты видел, отец Константин. Для тебя можно просто Константин. А тебя как звать?

Я поднял на него глаза, покачал головой. Ну не мог я заговорить с этим человеком, не мог я доставить ему горе.

– Немой?

Я снова отрицательно покачал головой. Мы сели за стол. Я дрожащей рукой взял ложку и стал есть. Суп не лез в горло. Он был невероятно вкусный после протухших объедков, но, видимо, за бесчисленные дни голоданий мой организм отвык принимать пищу.

– Не спеши. Тебе нужно принимать пищу по чуть-чуть. Думаю, для первого раза тебе хватит и нескольких ложек. Через пару часов мы можем повторить.

Этот мужчина был так добр ко мне и так нежен был его голос, что на мои глаза навернулись слезы. Несколько из них скатилось по щекам и носу и упали прямо в суп. Он не утешал меня и не останавливал. Я съел еще одну ложку и почувствовал, что больше не могу. Поднял на него глаза, он все понял, убрал миски со стола, предложил выйти на улицу. Сам он тоже не доел.

– Давай пройдемся к церкви, покажу, как у нас там. Ты был когда-нибудь в церквях?

Я отрицательно покачал головой. Мы приблизились к простому деревянному строению, оно совершенно не было похоже на те огромные, богатые и сверкающие золотом храмы, что часто встречались в городе.

– Скромно, – будто прочитав мои мысли, сказал Константин, – но роскошь не признак присутствия бога.

Мы вошли внутрь, он перекрестился трижды, деревянный пол чуть поскрипывал. Пахло ладаном и воском, через окна пробивался яркий солнечный свет и полосами ложился на пол. Это было скромное продолговатое помещение с небольшим алтарем и парой-тройкой икон.

– Иконы принесли жители соседних деревень – отдали свои, когда церковь только построили. Потому их так мало.

Но, несмотря на скромность внутреннего интерьера, я что-то почувствовал здесь. И это было нечто такое, что вряд ли бы я ощутил среди многочисленных прихожан, среди ликов, смотрящих с икон, золота, камня, света; это что-то, что я никогда не чувствовал ни в одиночестве, ни с друзьями, ни на природе, ни в городе. Церковь молчала вместе со мной. И мы словно слились в этом молчании. И молчание одновременно и звенело какими-то неуловимо высокими нотами, и обволакивало густотой. Это молчание что-то говорило, но я не мог расслышать что.

В глубокой задумчивости я вышел из церкви во двор. Константин что-то усердно вскапывал на небольшом участке. Но он казался мне призраком, не касающимся моей жизни, я всецело был поглощен собой, своими чувствами, я плавал в своих мыслях и тщетно пытался разобраться в том, что на миг мне почудилось. Я не заметил, как он разогнулся, отер пот со лба и пристально смотрел на меня, пока я делал неуверенные шаги по двору. Он оставил свое дело и подошел ко мне.

– Вижу, не по своей воле ты молчишь.