Бабло побеждает зло

Я всхлипываю от ужаса, животный страх липким потом выступил на моей спине, мне так страшно, что даже трудно дышать, я делаю судорожные вдохи, словно нахожусь глубоко под водой. В машине стоит мертвая тишина, я смотрю в окно, мы выехали из города и за окнами начались пролески, машина съезжает на проселочную дорогу, мы долго петляем по ней. Меня абсолютно покинули силы, я весь обмяк, как подтаявшее мороженое, все мои мышцы превратились в студень, мне так страшно, что, наверное, я не смогу даже сопротивляться. Все происходящее кажется мне нереальным, этого просто не может происходить со мной, этого не должно происходить со мной. Мне всего двадцать три, у меня впереди вся жизнь. Машина останавливается и меня вытаскивают из машины, нас ждут еще двое, они такие же, как эти – здоровые и неразговорчивые, они сидят прямо на комьях свежей земли, позади их вырытая яма.

– Наконец-то, чего как долго? – ворчат они, поднимаясь на ноги.

Я замечаю у одного из них сбоку кобуру пистолета, они хотят меня убить и закопать здесь, где меня никто никогда не найдет. Меня не станут даже искать, мои непутевые родители думают, что я свалил в Штаты на ПМЖ, у меня нет ни единого друга, который бы стал беспокоиться обо мне. Я исчезну, словно меня никогда и не было в этом мире. Так просто не должно быть! Я толкаю того, кто меня держит плечом, он падает от неожиданности, и я бегу изо всех сил, они бросаются за мной. Я ожидаю услышать выстрелы, но они не стреляют, в голове всплывает мысль, что человек не может услышать звука выстрела пули, которая его убивает, все происходит мгновенно. Я оборачиваюсь и вижу, что все четверо бегут за мной, я петляю по лесу и мои преследователи теряются из виду. После получаса изматывающего бега я в изнеможении прислоняюсь к стволу корявой сосны, ее ствол холодный и шершавый, я спиной ощущаю жесткие неровности ее коры, я быстро распутываю веревки, кожа на запястьях саднит и ноет. Мои преследователи никуда не делись, я точно знаю, что они от меня не отстанут, они загоняют меня как зверя, видимо, двое бегут сзади и двое обходят меня с обеих сторон, поэтому у меня нет ни одной минуты, мне нужно бежать иначе они найдут меня. Они совсем близко, я слышу их голоса:

– Эй, выходи по-хорошему, сучонок! Мы все равно тебя поймаем…

Я бросаюсь бежать дальше, мои новые Air Jordan стали совсем черными от налипшей грязи и насквозь пропитались водой, грязь скрыла их ярко-красный цвет. Мелькает совершенно ненормальная мысль, что теперь они безнадежно испорчены, как будто это вообще имеет сейчас какой-то смысл. Если они сейчас убьют меня, наверное, мне будет уже все равно.

– Вон он, вон там, слева! – слышу я совсем близко.

На лес надвигается темнота, я понимаю, что они выследили меня по моей белой куртке, я не раздумывая снимаю ее и остаюсь в тонкой футболке, мне дико, непередаваемо страшно, кажется, от страха я поскуливаю на бегу я загоняемый охотниками зверь. В моей крови бурлит адреналин, я ничего не вижу и не соображаю от страха. В голове стучит только одна мысль – если я сейчас остановлюсь, я умру, я должен бежать, пока у меня хватит сил.

Меня внезапно сбивают с ног, и я оказываюсь на земле, я абсолютно не чувствую холода, просто мое тело вдруг перестает принадлежать мне, я перестаю его чувствовать. Меня поднимают и ставят на колени, я вижу направленный на меня ствол:

– Хорошо бегает, пиздюк, – со злостью восклицает один из них, – я последний раз бегал такие кроссы только в армии… Надо кончить его прямо здесь…

Второй усмехается:

– Будешь рыть тут вторую яму? Или потащишь его тушку по лесу чтобы он все вокруг заляпал кровью? сначала с ним поговорят… Поднимайте его…

Меня поднимают на ноги и волочат куда-то, я покорно перебираю ногами, я выдохся, сдулся, как воздушный шарик. Я вспоминаю как в детстве смотрел фильмы про войну и концлагеря, тогда меня удивляло, что люди, идущие на расстрел, покорно шли на смерть, не сопротивлялись и не боролись за свою жизнь. Теперь до меня с трудом доходит, что когда тебе так страшно, ты не можешь не то, что сопротивляться, но даже дышать. Я смотрю на свои руки, перепачканные темной жирной грязью, на моих штанах в области паха большое пятно, я обмочился от страха. Один из них окидывает меня взглядом, в нем презрение, смешанное с жалостью:

– У него нет куртки… замерзнет же. Найти его куртку?

Второй махает рукой.

– Да хер с ним… Не замерзнет. Не успеет…

Меня тащат через лес, на проселочной нас ждет джип со снятыми номерами, меня толкают вперед.

– Давай иди. Только без глупостей, понял?

Дверь открывается, из машины выходит человек, он одет в темную куртку с капюшоном, капюшон падает ему на лицо и скрывает его, он скидывает его с головы, но мои глаза полны слез, и я никак не могу рассмотреть его лица. Он делает шаг мне на встречу. Это мой отец.

– Отец, эти уроды похитили меня… – мой голос срывается, он качает головой:

– Я в курсе, это же мои люди, – совсем тихо говорит он и не смотрит мне в глаза.

Только сейчас до меня доходит, что именно он приказал этим уродам похитить меня, я просто не могу в это поверить. Ведь всего лишь за несколько месяцев до этого…

Глава 2

Кофе – мой друг

Музыка – мой drug

И всё, что вокруг – я могу сыграть

Дорога – мой дом

Небо – моя тетрадь

Пока мы вдвоём, мы точно не будем спать…

Нервы

Я слышал, как поздно ночью вернулся отец, сквозь полудрему я слышал, как внизу еле слышно гудели ворота, и я слышал звук двигателя его автомобиля, хотя производители этих монстров и утверждают, что их движки работают почти бесшумно. Я сплю довольно чутко и мое ухо сразу улавливает какие-то посторонние звуки, даже если это всего лишь урчание движка. Я недовольно морщусь и снова пытаюсь провалиться в ускользающий от меня сон. Значит, отец вернулся из командировки, ворочаясь в постели я ловлю себя на мысли, что он всегда возвращается поздней ночью, как будто нельзя эту лишнюю ночь провести в отеле, а не гнать по ночной трассе, выматываясь из последних сил. Он странный. Несмотря на то, что мы живем с ним вместе, я его практически не знаю, и, если честно, совсем не хочу знать. Он для меня лишь источник денег и других материальных благ, которыми он не очень спешит меня одарить. Я вспоминаю, что человеческие детеныши, как самые сложные организмы, наиболее поздно из всех детенышей животных могут жить самостоятельно. Мне двадцать три, а я все еще не могу жить самостоятельно.

Это очень плохо, он вернулся из командировки раньше, чем я рассчитывал, а это значит, что утром меня ожидает семейный завтрак. И разборки. Нудные нотации. У меня уже выработался своеобразный иммунитет на его недовольный взгляд, которым он постоянно ощупывает меня, на его нудный голос, которым он вечно сравнивает меня и его, когда ему было столько же лет, как и мне сейчас. Сравнение, как вы понимаете, никогда не бывает в мою пользу. Он всегда мной недоволен, ведь я, его единственный сын и наследник, вечно не оправдываю высоких надежд, возложенных на меня. Если раньше я как-то и старался соответствовать его высоким ожиданиям, то довольно скоро забросил это занятие, это также невозможно, как допрыгнуть до луны. Кроме меня у него есть еще две дочери, но они еще совсем мелкие и спрос с них небольшой, все-таки они бабы. А с баб в нашей патриархальной семье обычно вообще не бывает никакого спроса, здесь я полностью согласен с отцом. Утром его жена робко входит в мою комнату и отдергивает шторы, в комнату сразу проникают солнечные лучи и причудливыми узорами раскрашивают потолок. Здесь, за городом, всегда просто чудесно, чистый сосновый воздух, птичьи трели по утрам и застывшая в ветвях огромных сосен серебряная луна летними темными ночами. Словом, здесь все по самому высшему разряду:

– Доброе утро, мы ждем тебя на завтрак. Отец приехал…

Она поспешно выходит, теперь мы с ней уже не собачимся, у нас молчаливый нейтралитет, мы оба стараемся вообще не разговаривать друг с другом, кажется, за три недели, что отец был в командировке, мы не сказали друг другу и пары слов. Я наскоро умываюсь, тщетно пытаюсь пригладить торчащие во все стороны кудри. Они, как и имя, достались мне от матери, и они также жутко меня раздражают. Из-за них у меня уж слишком слащавая внешность, хотя девчонкам нравится. Я спускаюсь вниз, вся семья уже в сборе, отец сидит во главе стола, а девчонки, мои сводные сестры, жмутся к нему со всех сторон. Старшей из них, Дине, десять лет, а младшей Алле шесть, и они обе блеклые и бесцветные, с мышино-серым цветом волос, со светлыми, почти не заметными на невыразительном лице ресницами и бровями, как и у их матери. Я также стараюсь с ними не общаться.

– Здравствуй, отец! – широко улыбаюсь я и сажусь на свое место, он долго смотрит на меня в упор и хмуро кивает головой.

– У тебя круги под глазами, – наконец скупо роняет он после продолжительного молчания, – чем занимаешься ночами?

Его тон очень холодный, недовольный, я мгновенно понимаю, что после завтрака меня ждет неприятный разговор, эта сука моя мачеха уже настучала, что я последние две недели частенько не ночевал дома. Я развязно улыбаюсь ему в ответ:

– Знаешь ли, любовь… Первые трепетные чувства…

Он смотрит мне в глаза, у него тяжелый пронизывающий взгляд и я привычно опускаю глаза вниз, спорить с ним бесполезно. Особенно перед тем, как собираешься просить у него денег. Мы все некоторое время молчим, я равнодушно ковыряю испеченные мачехой сырники, лишь девчонки негромко переговариваются между собой.

– Ян опять обзывал меня жирной коровой и говорил, что на мне никто никогда не женится… – восклицает Дина, отец строго смотрит на ее и она мгновенно замолкает, осекшись на полуслове. Мелкая тупая сучка. Весь наш дальнейший завтрак проходит в полном молчании, отец неспешно допивает кофе и просматривает газету, я пытаюсь незаметно улизнуть из-за стола, но он окликает меня:

– Ваня, жди меня в кабинете… – бросает он мне в спину.

Я чертыхаюсь про себя и послушно плетусь в кабинет, отец входит следом и кивает мне на стоящее перед ним кресло, сам он садится за свой массивный письменный стол, отчего наше общение сразу приобретает некий официальный характер, я сразу же начинаю чувствовать себя провинившимся школьником, ожидающим выволочки в кабинете директора. Он вновь окидывает меня тяжелым взглядом:

– Что еще за Ян? – бросает он после длительного молчания.

Я развязно улыбаюсь:

– Ну это что-то вроде… творческого псевдонима. Иван по-польски…

Он хмурится:

– По-моему, мы в данный момент находимся не в Польше. Чтоб я этого больше не слышал…

Я протестующе дергаю плечом:

– Я уже сто раз говорил, что мне не нравится мое имя. Я же не виноват в том, что меня назвали этим тупым деревенским именем, как сиволапого крестьянина… Могли бы и подумать подольше…

Я встаю на ноги, я уже знаю, что во время споров нужно находиться выше собеседника, тогда у тебя есть шанс быть услышанным, но потом опять сажусь в кресло под его тяжелым взглядом.

– Это красивое русское имя, – цедит он, разлепив свои мясистые губы. – Так назвала тебя мать. Чтоб я этого больше не слышал, ты понял?