Деньги для путан

Была квелая попытка успокоить приятеля:

– Еще не вечер. Сделаем сообща и постепенно вторую книжку.

– Да, но язык!

– Ты же хохол.

– Был хохлом в миру. А подспудно я – кацап… Да хрен с ним, с этим членством!

Олега Карпича прорвало, потянуло на исповедь. И тут снова пригодился Вотуш с его всегда чистым листом в душе: вписывай, старик, прочту! – и умением молчать, разумеется, по мнению Карпича. И не задумывается приятель, что умеет молчать старый писака только устами, но… Не он владеет пером, а перо владеет им. Все, что окружает созерцателя, идет в дело, все для него – сырье для рассказа. И чем материал пикантней, тем старик усердней покоряется перу. А уж этот его владетель, за что ни возьмется, не описывает, а поносит.

Карпичу такое невдомек, он дорвался до слушателя, да благодарного, продолжает яро, скороговоркой:

– Я вот замахнулся жить иначе, чем прежде жил. Сплеча погнал подателей лепты. Решил было дотянуть на заработанное до отставки, пожить на покое, в конце концов, умереть порядочным обывателем. Надоело грешить и каяться, преступать и бояться.

– Бояться – кого?

– Не поймешь ты. Кто подаст взятку, тому стаешь приятелем до скончания века. Задабриваешь, напоминаешь о знакомстве. Он про тебя забыл, подает другому, нужному, а ты все звонишь под праздник: как вы там, что с вашим студентом?.. Не приведи Боже, заложит, попрут с синекуры… – Карпич выплескивался, как трагик на подмостках.

– Но теперь ведь легче стало? – как очередную реплику на сцене подал Афоныч.

Вотуш чувствоал себя маленьким шутом и в компании шута. Никто из двоих не остался на троне – в к олпаках и на полусогнутых бегали оба где-то у изножья. И не было у них ни достойных профессий, ни почетных званий. Прозвища: Карпич да Афоныч только и остались для внутреннего пользования. А бывший профессор и заслуженный деятель продолжал:

– Полгода держался идеи очищения. Признаюсь, страшно было – а я ли это, а не сдвиг ли по фазе – во мне или в природе? Ну, иначе не скажешь, что-то во мне надорвалось. Не хватало звена в цепи, пропала планка для прыжка и прорубь для нырка. Всех просителей разогнал, успел прослыть неподкупным. И остался – перст, обрубок – одиночество. Кажется, весь мой мир отвернулся от меня. Теперь сплю хреново, теряю уверенность в себе, в завтрашнем дне… думаю об экономике страны: там купи-продай и – на истощение, власть – скоропортящаяся… Скажешь, все, что можно объяснить, можно и одолеть. Согласен. Мозги еще ворочаются. А что делать с нутряными, имманентными, извини за умное словечко, побуждениям? Этакая потребность, зов, вожделение, ну прям, как молодая жажда бабы! Свыше заложено – там продолжение рода, а тут – хрен знает что, но не меньшей силы. Слышишь, от стресса старые болячки пробудились: то нога ноет, то в глазу мурашки, то давление вверх-вниз! Сам себе снюсь, сон и явь путаю…Спасибо, ты пока еще заходишь… могу высказать себя.

– Понятно, понятно, ладно… – сипит Афоныч виновато.

– Но с такой моей жизнью боюсь и тебя потерять…

Вотушу крайне неприятно было вникать в изнанку его души, у самого такая же подмоченная изнанка. Но исповедь не унималась:

– Да что там, ладно? Внутренняя потребность, ритуал, обряд: оказывается, визитеры не могут не давать, а я не могу не брать. С ума сойти, запрограммировано веками и властями, поставлено высшим режиссером. Взятка – как составная духовной жизни, ну не едри его мать!!

Прорвало и Афоныча:

– Ужасно сознавать, но когда я сунул тебе в карман зелененькие, для меня вроде бы жизнь прояснилась. И ты обрел свой натуральный образ, и я поверил в твое бытование, могу теперь не страшиться ни тебя ни себя…

В кабинете прошумел вздох всеобщего облегчения.

– Выпьем, что ли?..

– Кумэ, налывай!

Две души на двух тарелках весов и впрямь обрели равновесие.

А цель, ради которой напрягался старый ловелас и ходил по приятелям и познавал сущий круг обитания… уплыла по течению. Свет – бардак, а люди – бляди!