Африканский дневник

Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, – коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод – что нежней, что странней?

Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на грусти; и юркою рыбкой из грусти мелькает улыбка; светлеет, ширеет; и – птица летит: высоко-высоко – уж не это ль египетский ибис? Когда-то и здесь выползал крокодил на пески; и, позавтракав негром, он грелся в песочке, на солнышке, радостно вскрыв свою челюсть, чтоб стая голубеньких птичек влетела в разинутый рот: его чистить; когда-то метал пузыри, кувыркаясь в воде, бегемот; он – уплыл к голубому далекому Нилу; проливши слезу, убежал крокодил; а все та же тишайшая ясность: и Ася, и я, и феллах понимаем ее.

Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:

– «Что?»

– «Порт-Саидская?»

И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир – не Каир; не Египет – Египет; и даже земля – не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, – миголетом ландшафтов; и лента – вернется; и ночь упадет…

Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?

Зачем? Порт-саидская сигаретка – сладка; я платил за нее…

Я не помню.

Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно мчатся лавины веков; весь Каир – на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома – ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.

Лишь Нилом смывается все, отплывая, сплывая, и окружая кольцом ожерелий из пены.

– «И нет: никогда не вернется Москва; эти – письма, придирчивость, мелкость, меня укусила, как здешние блохи»…

– «А ты еще сердишься?»

– «Да!»

– «Невозможно сердиться: смотри», – улыбаясь, Ася рукой показала на зыби.

Плывем, уплываем, отплыли, – ужель навсегда?

– «Никогда не вернусь!»

– «Никогда?»

– «Никогда!»

* * *

– «Ты – не думаешь?»

«Нет»…

«Я – не думаю тоже»…

И можно ли думать, когда утекает – то все, как вода? Утекает она; утекает кругом берега; утекает испуганно, запепелевши, и пепелами сжатое солнце: оно, – как лимон: паруса набежали и дрогнули; остановились на солнце; закрыли: закроется все, чем мы жили; откроется то, чем мы не жили; и – паруса отбежали от солнца; оно зеленеет незрело под праздною пальмою.

Мы – повернули; и снова с каирского берега желтые здания, точно чудовища, вдоль водопоя – бегут из пустыни: по берегу.

* * *

К парусу тихо теперь подбирается месяц; и так неприметно играет серебряной рыбкой в струе; распадется рыбка на быстрые искры: и мухами, мухами бешено мечется рой искряных бриллиантов.

* * *

Фелюга – несется обратно: несется за нами мир тусклостей; эта погоня – бесшумна; вот – тусклости глянут, склонясь из-за плеч, куда канули синие линии берега, где в непонятной мольбе дерева заломили, страдая, огромные руки, чтоб рвать и ломать; непокойная скорбь поразила прибрежные земли; они – прилетийские; мы возвращаемся вновь в непокойный Аид; непокойные тени Аида простерты от берега; смолами медленно пережигается мгла, подавая из воздуха золотокарие земли; испуг поразил их; в египетском ужасе окнами смотрят дома.

Беспокоится, выюркнув в струи, весь серебряный рой пролетающих месячных мух под мостом: Каср-ель-Нил; поползли скарабеи, сцепившись ногами, в ползучую скатерть: зигзагами ножек; и вот уже – черви ломают клубок серебра, заплетаясь в смену арабских серебряных знаков под месяцем; смена письмян пробегает по водам арабскими знаками.

Только в какое вот слово сливаются буйные буквы? Кто нам перескажет беседу висящего месяца – в водах?

Мы вышли: фелюга качается; хлюпнуло тихо весло, разгребая серебряных скарабеев.

* * *

Проходим в бесшумный египетский сад, где качаются днем в ветвях изумрудные сирины-птицы, где лепеты капелек из ноздреватого камня подкрадутся сладкою болью; та сладость Египта есть ложная сладость.

Проходим в бесшумный египетский сад – в то мгновение, когда перед ночью все звуки сладчают, а краски нежнеют: и все обдает нестерпимою нежностью нас, на мгновение только; потом поразит и придушит откуда-то рухнувший серый египетский пепел; а в пепельной синесиреневой серости грознокоричневый вечер задушит, схвативши за горло; и снимутся сирины с резкого скрежета улиц.

    Боголюбы 911 года

Кварталы Каира

Отсутствуют грани.

И вот в азиатский восток проливается Африка – с юга и с запада; с севера – веет Европа; контрасты отсутствуют; а непрерывность – везде; и черта за чертой незаметно проходит в проспекты Европы кривой закоулок из… Азии: капля за каплей экзотика капает; если бы от окраины перенестись на окраину, – можно бы воскликнуть:

– «Что общего?»

Право, Каир, не есть город; между Европой и Африкой-Азией – пояс смешений кварталов; в летучих пробегах нельзя очертить весь Каир.

В указателях делят его на две части: на запад и на восток от Калиг (это – улица).

Вот на восток от Калиг протянулись кварталы Европы, теряя свою чистоту постепенно; во-первых: квартал Измаилиэ – центр европейской торговли; он вас поражает салонами, вскрытыми в улицу – серией магазинов, где в мягких коврах средь растений у входа порою расставлены кресла; вы – входите, в кресла садитесь, а долговязый и выбритый бритт в белоснежных пикейных штанах, обижая изяществом вас, подает папиросы: для пробы, и вы за двенадцать египетских пьястров[87 - Египетский пьястр – 9 копеек.] получите пряную пачку египетских папирос; да, у нас в ресторанах такая коробка дешевле; средь многих блистающих стеклами пышных гнездилищ торговли и агенств – обилие лавок египетских древностей (большая часть сфабрикована); песья головка зеленой фигурки торчит из окна вместе с брошкою, изображающей коршуна (точно такого же, какой залетал над проспектом на пламенной сини); египетский скарабей фигурирует здесь; ожерелье из матовых, мертвых каких-то камней; и – всевидящее сбоку око; сюда – не ходите: в булакском музее вы купите подлинно древность: ее продают в отделеньи музея; там древности установлены специалистами.

По улицам Измаилиэ праздно фланируют – смокинги, дамы и фесочки (в палевом); каменный англичанин проедет в кровавом авто – в серой каске; вуаль, голубая, причудливо плещется с каски; стоит полицейский феллах в туго стянутом, в новом мундирчике; и поднимает над улицей белую палочку, строя рукою египетский угол; другой же феллах поливает из мощной кишки пламень плит; здесь на площади – садик; и брыжжут в газон оросители, пышно, – фонтанчиком; всюду – киоски: с газетами; здесь – людоход.

Во-вторых: величавый квартал, центр общественных зданий: Эсбекиэ; в-третьих: новый квартал, где взлетают гиганты семи этажей; он растет не по дням – по часам, раздувайся новою кладкою зданий: Абассии.

Здесь многоглазые, солнцем блистают строения, в желтых, кирпично-коричневых, рыжих, взлетающих каменных выступах, напоминающих круглые бастионы чудовищной крепости; всюду на окнах решетки сквозных жалюзи, сеть балконов, веранд, парусина, где фрачники, снежно-кисейные дамы, в шезлонге издалека лорнируют пыльную улицу; неподметенный, широкий проспект от сжимающих справа и слева громадин демиморесок мучительно, неестественно узится; сеть электрических фонарей приседает; и – кажется низкой. Паллас за Сплэндидом: отэли, отэли, отэли; обставлены пышно садами, где – спорт; за стенами – ковры, чистота, тень и тишь; а на улице, перед окном фешенебельной лэди, уселись феллахи; один из них – ищется; блохи снедают его.

Интересен Тефтикиэ, чистый квартал, столь излюбленный администрацией; а кварталы Муски, Абдин, Фаггалах – уже смешаны; в первом – гремящие центры торговли: и левантийской и греческой; бьют из грязнейших лавченок каскады восточных пестрот; подозрительный грек, армянин, турок, старый сириец, еврей из-за роскоши кажет свой нос и лукавое око, как жадный паук, среди блещущей паутины засел; и – ждет мух; великолепия перемешаны с европейскими ситцами; всюду на вывесках здесь фигурирует: пестрый чалмач, жгущий оком, или жгущий усами, стоящими вверх, европеец (весьма подозрительный; он – вяжет галстук; те улички бьются восточной толпою и грязью кофеенок; дворики ранами грязно зияют наружу; везде постоялые дворики, с вывеской, где кровавою краскою намазаны буквы: «Hotel d'Europe» (ну, конечно, а как же иначе?); уже этажи провисают мрачнеющим выступом; грязный армяно-араб, или греко-сириец кричит из дверей.

Такова здесь центральная улица: улица Муски.

В квартале Абдин проживает турецкая аристократия: стиль всех построек – несносная помесь; она, как чудовище.

К западу от Калиг – настоящий Каир; в получасе ходьбы от реки: от Аббасиэ, до Ибн-Тулуна протянуты сети арабских кварталов: Баб-ель-Футун, Баб-Зуэйле, Баб-ен-Наср и – другие.