Африканский дневник

Арабская уличка

Кто побродил по трущобам Каира, ее не забудет; она – сверхъестественна: в ней безобразие – давит, страшит, ужасает; и, наконец, восхищает: убийственной гаммой махровых уродств; все дрянные миазмы спаляют гортани, щекочут носы; средь рычаний толп и оскала дверей – дыры окон, как черные очи; а гнойный урод подкатился – болячками; и – теребит за пиджак; черной гарью и бурым хамсином прихлопнуто небо; все тело – зудит и горит; раздираешь его: наградили блохами; потеряны вы безвозвратно у кривых малюсеньких входов, подходиков, переходиков, недоходиков, тупичков, тупых стен; тщетно тычете пальцем в развернутый план: не понять, не вернуться!

Чернейшая серень глазастого трехэтажного дома и справа и слева на вас навалилась, сливаясь почти; и смеется бурлеющей щелью хамсинное небо; извилины улички нас – поведут; и нигде не свернете; и – снова вернетесь на прежнее место; бесконечно вы кружитесь; грязь, вонь и пыль возрастает; а щель закоулка – смыкается; гвалты – растут: вас задергали, вам проломали все ребра; сквозь вас повалили пестрейшие толпы; вы – сами проход, по которому тяжко шагает… верблюд…

Вы свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: еще, и еще, и еще, и еще, и еще, и еще… Раз пятнадцать, раз тридцать, раз сорок – свернули; и снова – на прежнем вы месте. Где выход из гама, из лая, из плача, из рева, из хрипа, из рыка – где выход?

Опять повернули: из тесной гарланящей улички в более тесный проходик; оттуда ведет вас проходик: его – ширина пять шагов; завернули в грязнейшую щель (ширина ее только три шага); свернули еще (ширина – два шага!), а угрюмость и тень – много метров: вперед и назад; а толпа напирает, толкает и давит; прососаны множеством вы капилляров огромнейшей толпоноснои системы, которая гонится, точно мельчайшие шарики по венам, артериям города: ищите – где тут сердце, где площадь, где тут полицейский; и – площади нет: полицейского нет.

Вдруг свернули, и – диво: как будто редеет толпа; повернули еще – поредела; еще – побежали, спеша, одинокие хахи; еще – никого; и еще – никого; вы попали в пустыню; вся кровь – отлила; вы – стираете пот, поднимаете взор: простирается жаркая, темная мгла; то песчинки; хамсин уже дует три дня, отнимая дыхание; руку вы нервно прижали к груди: продохнуть, додохнуть! Ни прохода, ни выхода!

Где полицейский? Как выбраться: он полицейский на «Avenue de Boula-que», а не здесь; ни европейца, ни даже египетской фесочки! Чистые фесочки все в Измалиэ, в Эсбекиэ, или в Абассиэ.

Тронулись, вновь завернули: бежит вам навстречу халат; и проходит, лазурясь, абассия; снова – свернули – толпа подхватила; и вот после долгих скитаний вы брошены к площади; к площади вышли три улицы; и на одной – слава Богу! – трамвайные рельсы.

Вы прыгнули в первый попавшийся трам; он – уносит; он выбросит вас – где вы не были; там, где он выбросит вас, вам укажут, как вам возвратиться.

    Боголюбы 911 года

Толпа

Она – катится россыпью пестрых халатов, и синих, и черных абассий, неся над главами длиннейшие шеи верблюдов, горбы их, с вершины которых семейство, переезжая на дачу, с улыбкою смотрит на море голов; два феллаха, слипаясь хитонами, вам поднесли на плечах принадменную морду верблюда; и он – оплевал вас; разжались феллахи; и только теперь вы, прижатые к боку верблюда, увидите, что у него есть действительно ноги, которыми он протирается в вяжущей, в бьющей гуще; вы – выперты к площади; вот изо всех закоулков повыперла пестрядь халатов: вот – розовый, вот – лимонный, а вот – опушенный рысиного цвета мехами; громадным комком нависает чалма; борода протянулась; нос – сплюснутый, глазки – раскосы, цвет дряблого личика – желтый; да это – монгол! А за ним пробегает тюрбан над подрясником, а на подряснике – мерзость! Напялен кургузый пиджак с отворотами; и сочатся из улочек: эфиопы, чалмастые турки, сирийцы: они – полосаты; плащи состоят из полос: черных с белыми, серых с красными; их капюшон стянут толстой веревкой; какие-то толстые палочки, точно рога, обложили его; орлоносый, седой абиссинец, вон там сухопаро проносит чернь лика, беседуя с коптами; старый еврей, в меховой, большой шапке упрятал слезливые глазки в роскошные кольца слетающих пейсов; он тут ненадолго; Иерусалим его родина; перс замешался в толпу; э, да это – кавказец; попал он из Мекки сюда; синекистая фесочка, фесочка вовсе безкистая; вот же – вертящийся константинопольский дервиш в аршинной барашковой шапке, в песочного цвета халате, с кудрявой по пояс седой бородой.

Это все – налетит, обдав запахом пота и лука, расплещется в пыль рукавами халатов; в неизреченного вида штаны утонул кто-то там; в шароварах, подобранных кверху на быстрых ногах, пробежит митиленский, трескочущий грек, заломив на затылок, как гребень петуший, малиновую фригийскую шапочку, выше колен натянул он чулки; они – черные, туфли – заострены.

Азия, Африка здесь размешалась с Европой.

Высокогорбый верблюд косолапо навалится из закоулка; арабская, важная дама, – двуглазка с закрытою нижней частью лица, восседает на нем, онемев от величия; а за верблюдом второй повалил, третий, пятый, девятый; все девять влекут на горбах: арабчат, тюфяки, утварь, кладь, косолапые ящики: чтущее местный обычай семейство переменяет квартиру.

Толпою вы втиснуты в празднество: празднуют!

Что, – вы не знаете: где-то, кого-то почтили; и медные трубы оркестра гремят: там – процессия; и оживились тюрбаны, куда-то помчались: на лицах написано:

– «Празднуют, празднуют!»

Сотни кровавых флажков перекинуты там через улицы плещущей веей гирлянд; затрепетали флажки на стенах; вот – трепещут в руках; выбегают феллахи, и машут флажками: на красном флажке пробелел полотном полумесяц; мне вспомнился прежний обычай какого-то праздника: он ежегодно справлялся в Каире; мулла вылетал из мечети на белом коне, а себя приводящие в ярость экстаза поклонники (я не знаю какой только секты), упавши на камни, образовали сплошной живой мост распростершихся тел, по которому мчался мулла, попирая копытом коня – груди, ребра, затылки и спины.

* * *

Толпа загоняет вас в крытый базар, где любезнейший турка дымит фиолетовым, желтым и черным клокочущим шелком; или тащит кровавый халат: обливая благовонием; или под ноги валится черный оборвыш: вы – вот загляделись, а черный оборвыш, подкравшись к ноге, расшнурует угрюмо ботинку, сорвет; и просунет в носок зеленейшую туфлю; невольно ударишь ногою по цепкой руке; зеленейшая туфля опишет дугу; и просунувши ногу в ботинку бежишь от оборвыша (после ее зашнуруешь); оборвыш погонится с туфлей в руке, претендуя на что-то. Вы выскочили прямо в воздух: к бассейну, прелестная форма его поразила на миг; и веранда над струями вод, и витые колонки над ней; это – выступ дворца: ты подумаешь – чей? Никакого дворца; он остался в дали – за спиною; толпа протолкнула вперед и вперед: пролетели на пестрой толпе: протолкнула вперед; впереди перед вами разъята; и – новые зрелища видишь.

    Боголюбы 911 года

Форма мечетей

В заторах горластого города, – там, где приподняты трое ворот (Баб-Зуйлэ, Баб-Футун, Баб-ен-Наср) – истечение мечетей: мечеть ель-Хакем, и мечеть Абу-Бакр, и мечеть ель-Акмар и мечеть ель-Азар.

Ель-Азар удлинилась раздвоенной формой меча минарета; в ней собственно пять минаретов; один высочайший – с раздвоенным верхом; вокруг округленного тела его утолщения балконов (балкон над балконом), как кольца на пальцах; с вершины второго балкона приподняты две параллельные башенки; два куполка их венчают; один минарет изощренно-узорен; и он – трехбалконен; один из пяти есть отчетливый кверху протянутый куб; и тунисская форма в нем явственна, хоть изменилась она; фатимиды построили эту мечеть[88 - Окончена в 917 году.]; именитая школа она, или – арабский Оксфорд; отмечаются мрамором многоколонные портики; и отмечаются – явно персидские арки.

Мечеть ель-Хакем: ель-Хакем, внук Моэца построил ее[89 - Окончена в 1003 году.]; ель-Акмар[90 - В 1125 году.] развалилась.

Мечеть ель-Гури[91 - 1516 года.] расставляется пестрою прелестью стен; мы надели у входа на ноги широкие туфли, перебегая глазами по ясности мозаических плит, по плетенью упорного черного и черно-серого мрамора; внешности я не запомнил; внутренность вся: оцветнилась она углублением в сторону Мекки (в стене углубление: в том месте, где в наших церквах начинается скрытый дверями алтарь); по бокам углубленья колонны из мрамора; сверху же тонкой дугой слагают рисунок изящные мраморы; сбоку – квадраты; и в них пробелели два круга; здесь стекла – цветные; узорчатый пол оцветнился рефлексами окон; от стен и до стен; посредине мечети стоишь, как в цветистом, зажженном фонарике.

Вот ель-Махмудиэ (около Цитадели она); симметрии в ней нет; вся она – странный вызов пропорций; она – прототип, как мне кажется, стиля каирских мечетей; полосатые стены с узорчатым, резаным краем суть стены каирского стиля, как все минареты мечети описанной (ель-Азар), как колонны массивного портика Ак-Сукнор и как стены мечети Султана Гассана; пространство стенного страннейшего выступа точно вобрал в себя купол Махмудиэ – пересосал свои стены, втянул, подтянул: выси вытянул; явно: на кряжистых кубах мечетей Туниса лежат полукруги снежеющих, каменных куполов; все каирские стены протянуты ввыси; взлетающий купол Каира высок, яйцевиден; кончается он истончением; весь изощряется маленьким пиком; его ширина уступает длине; таков купол мечети Барзай; таков купол мечети Султана Гассана; и купол фонтана Ибн-Тулун – той же формы; боками не выдут тот купол; нет луковки в нем; этой луковкой явно отмечены храмы Дэли; эта луковка вновь появляется в наших московских соборах (Успенский, Архангельский).

Эллипсовидное расширение купола видим в Стамбуле (влияние, может быть, Айя-Софии); и видим слияние эллипсов (эллипс на эллипсе); точно такою же формой (слиянием полуэллипсов) ярко отмечена форма пышнейшего купола цитадельской мечети; мечеть Магомета Али повторяет стамбульскую форму; ее строил грек. Архитектоника формы мечети Султана Гассана – типично каирская; купол, подъятый в пространство стены расставляет в пространство свою вышину; и он, помнится, гладкий (иные рябеют рельефом, как струпьями); стены мечети прочерчены рядом полос, как и всюду в Каире, где розовый цвет полосы чередуется с красным, коричневым, серым и желтым (продольные полосы – здесь, поперечные – там); округлением двух минаретов неравных размеров протянуты стены мечети Султана Гассана; и так округлением двух минаретов неравных размеров протянуты стены каирских мечетей; пускай восхищаются ими, как наш Елисеев; по-моему: нет ничего тяжелей рококо этих стен; а в Стамбуле стреляются равными пиками справа и слева мечети.

Мечеть Магомета Али также точно стреляется в небо тончайшими пиками: справа и слева от эллипсовидного купола; и в ней – переход от мечетей Стамбула к мечетям Каира.

И переход к Кайруану – страннейшая форма мечети Султана Баркука; квадрат ее тела – типично тунисский; он – белый (опять, как в Тунисе); белеют его купола, как в Тунисе белеют они; их продольные полосы врезаны так, как в Тунисе; взошли минаретики трех этажей, как в Тунисе; квадраты лежат в основании башенки (так, как в Тунисе). Особенно много мечетей таких в Кайруане. В Каире их мало.

Мой вывод: Каир есть смесительство; и на восток и на запад цветут две различные формы; одна через Багдад, через Персию пышно вскрывается в Индии; и процветает другая в Берберии, здесь развивая свою мавританскую форму; в Каире те формы, встречаясь, друг друга съедают.

    Боголюбы 911 года

Султаны Египта

В Египте скрестились три мира: Европа, «Офейра»[92 - Мифическую страну «Офейру» искали в Индии, и в Африке.] и Азия; борются здесь европейцы с арабами; борется здесь Мавритания с мощным Мосулом, с Багдадом: огромные личности малой Европы идут просверкать – в Палестину, в Египет и в Сирию: Наполеон, Барбарусса, Ричард; возникают отсюда фигуры: вот ель-Моэц[93 - Завоеватель Египта, владыка Кайруна, перенесший в Египет династию Фатимидов.], Нуреддин[94 - Султан Мосула, которому подчинен был Египет.], Саладин.

Созерцаю мечеть ель-Азар; ее пять минаретов (раздвоен один) прихотливы: вот этот – квадратен; вот тот – почти кругл; ель-Моэц – раздвоил ее стены в этот двойной минарет; ель-Азар создал славу ей – школой; какой-то амальгамой построек раскидано здание; вот его портики: 300 колонок! Здесь сотни начетчиков, тысячи верных студентов доселе живут в утончениях мысли пророка; четыре суннитские толки встречаются в залах ее; у коринфских колонн под арками кучки халатов чалм; те – сидят; эти – бродят; я думаю: некогда сам Нуреддин, благосклонно внимая речам просвещенного суфи, ходил под колонками; видели старые стены почетнейшего Саладина, которого «львиное сердце» глубоко ценило Ричарда (по прозвищу «Львиное Сердце») – тот лик Саладина, который грозил Барбаруссе, которому Фридрих Второй был обязан: спасением жизни (когда темплиеры хотели его погубить); он вливает через Фридриха импульсы просвещения, формируя задания нашей культуры; ему мы обязаны: он – просветитель.

Мечты увлекают меня.

* * *

Вот высокой сухой фигурой, закутанный в скромный бурнус, сам Султан Нуреддин показался под зонтиком, пересекая тот двор, к группе суфи, сидящих под портиком; суфи встают; Нуреддин очень быстрым движением бронзовой смуглой руки их сажает: садится на корточки, благоговейно внимает – я вижу его: его мощный, приподнятый бронзовый лоб в перегаре[95 - Характеристика по Ибн-Алатиру (1160–1233), автору «Всемирной истории» и «Истории Атабеков».]; под ним извивают покорную кротость два пристальных глаза; рукою он гладит бородку, которая у него – с подбородка; прочерчены безбородые щеки; ты спросишь:

– «Кто этот покорный студент?»

И владыки Мосула, Египта, Аравии, Месопотамии, Сирии – в нем не узнаешь!

Потом на коне под круглеющим зонтиком он величаво гарцует по улице Шарауйяни к колодцу стариннейшей Ибн-Тулун; в шестивратной мечети все ждут Нуреддина; как пляшет копытом снежайший, зафыркавший конь; но прямой и приросший, как палка – под белым бурнусом он мечет на все черный огонь черных глаз; почему на нем нет украшений? Он – беден; казну государства не трогает он, одеваясь, питаясь из малых доходов; султан занимается скромной торговлей; в Эмессе построил он лавки; недавно еще отказал он любимой жене в ее малых потребностях.

Ибн-Алатир уверяет, что образом жизни сравнялся с Омаром, Османом, Али, Абубекром, тишайший, строжайший, скромнейший султан, днем творящий расправу и милость в судах, а ночами молящийся (редко заходит к жене он); единственной слабостью, развлекающей дни его – мяч; выезжает порою в равнины на белом коне; издалека навстречу султану? бросается мяч; он бросая поводья, сложив под бурнусом свои обнаженные руки, бросается ярым конем под полеты мяча, и дощечкой, ожимаемой в правой руке (руку же держит скрещенной под белым бурнусом), он бьет по мячу: прыткий мяч отлетает обратно; при этом весь облик султана суров, неподвижен и хладен; так ловок ловчайший из всадников!

Как-то писал Нуреддину какой-то суровый смельчак, что Султану Мосула, святейшему повелителю Месопотамии, Сирии и Египта не следует предаваться пустейшим занятиям этим; султан ему лично ответил, что в этих занятиях он упражняет себя, чтоб на поле сражения быть воином; все уже знают, каков он в бою: увидавши врага, он, хватаясь за лук, устремляется с возгласом: «О, сколько времени я ищу правой смерти за дело Пророка; а смерть – убегает». И верной рукой, натянув тетиву, он пускает: стрелу за стрелою.

Он – первый в молитве; он – первый в отваге; то кротким ребенком сидит перед суфи, даря ему только что полученный пышный тюрбан (не пристало ему украшаться), то строгим отцом разрешает он тяжбы, то хитрым расчетливым он пауком заплетает тенета политики: будут неверные биться в них мухами!

Часто султан приглашал на трапезы шейхов, имамов, философов; им уступая беседу; на этой беседе все чинно молчат, а один кто-нибудь говорит; скажет: после ему отвечают; перебирают вопросы политики, права, религии; вот образованный старый гафец[96 - Знающий наизусть Алкоран.] вспоминает священные тексты; султан, чтобы лучше услышать, поближе сажает его; этот старый гафец после смерти султана ругает пиры Саладина, где все говорят в одно время, где грубые шутки эмиров напоминают безчинный базар, так что новый султан (проницательно видящий негодование старца), пытается из угождения к нему укротить голосящих эмиров; и – тщетно; не то Нуреддин[97 - Боаеддин.]; он умел водворить тишину.

Он был сам образованный; в строгой системе учился всем тонкостям права; и право возвысил над собственной властью: однажды его отвлекли от мяча, подведя неизвестного:

– «Что тебе?»

– «Я имею судебную тяжбу к тебе».

– «Что я сделал тебе?»