Операция Моро

Ущемление грыжи.

Лежу я на кушетке, а нянечка рассказывает мне сказку про четырех братьев. А внутри моего живота добрый дядя-доктор что-то делает. Что потом? Больничная койка, книжка про Чипполино, а читать я не умею, поэтому сам сочиняю историю по этим картинкам. Принесли мне карасиков, жареных в сметане, но не дали.

А нельзя мне карасиков, доктор сказал. А зачем тогда приносили? До сих пор обида у меня, что не попробовал я этих карасиков. С тех пор я не ем синий тутовник. И карасиков…

В сметане. Сильно обиделся я тогда.

Четыре или пять лет мне стукнуло, когда соседская девочка, ровесница моя, вечером, когда уже стемнело, пригласила меня за сарай.

Темно, страшновато, прохладно. Рядом мусорная свалка, я там иногда находил интересные вещи – ножик сломанный, банку или колесико, не очень ржавые. И запах этой свалки помню – то ли селедкой, то ли капустой квашеной. А Людка, так мою соседку звали, зачем-то разделась наголо и начала вертеться передо мной, и так и этак себя показывая.

Ничего интересного для себя я в этом зрелище не нашел. Но запомнил…

Что еще такого было? А вот еще один интригующий эпизод припомнился. Родители ушли в кино, я позвал в гости Ирку и Наташку. Наигравшись с моими незатейливыми игрушками, они затеяли игру в русалок. Они прыгали по моему дивану голышом и хохотали. А чего смешного? Я смотрел на этих голых русалок и думал о том, что мне обычно не разрешали прыгать по дивану. А ведь запомнил я и этот эпизод…Почему?

Скорее всего – голые девчонки встречались мне не так часто. Скажем так – в дошкольной моей жизни больше не встречались.

Поэтому и запомнил.

Внезапно затарахтел мой механический будильник, бабушкин, «Слава» на циферблате и кнопочка потеряна. Поэтому заткнуть его невозможно, будет греметь, пока завод пружины не иссякнет.

Это что, уже утро? Ну, слава Богу! И слава «Славе»!

В институте меня приняли сразу, без проблем, по первому звонку. Вот и сижу в кабинете, за письменным столом, весь взмокший от боли и волнения. Разные специалисты ходят вокруг меня, сочувственно хмыкают, мекают, бекают. По латыни выражаются, между делом.

Ничего не понимаю, мне еще толком никто ничего не сказал. А я уже полдня совал голову в разные приборы, меня ощупывали, облепливали всякими присосками, даже кололи иглами. Я подолгу лежал в разных камерах, облепленный датчиками, как пиявками, и что? В результате имеем кучу каких-то перфокарт, лент самописцев, снимков, где всякие картинки цветные, в форме бабочек.

Бабочки в моей голове. У меня возникает такое чувство, что эту фразу я уже где-то слышал… Или ещё услышу?

И что они там высматривают, специалисты эти, о чем они потом беседуют между собой? О чем они бубонят? Наверняка, говорят друг другу разные умные вещи.

– У Вас нарушение мозгового кровообращения, – наконец сделал вывод один специалист с козлиною бородкой и серьезно на меня посмотрел.

Вот это новость! Надо же, а я в полном неведении… Вот спасибо, доктор.

Видимо, эта мысль так отчетливо отобразилась на моем лице, что козлобородый смущенно хмыкнул и развел руками.

– Да, ничего хорошего, к сожалению, – продолжил он, принимаясь что-то писать в своем талмуде.

В кабинет вошел еще один человек в белом халате. Все присутствующие как-то подтянулись, втянули животы, словно на строевом смотре при виде генерала. Он сделал малозаметный жест, и все специалисты покинули помещение весьма скоро.

Кто это, где это – уже неважно, голова опять раздувается и кипит, как самовар в Мытищах.

Незнакомец мельком просмотрел записи, оставленные козлобородым, и присел напротив.

– Голова болит? – он облокотился на стол и посмотрел мне в глаза. Взгляд уверенный, но какой-то недобрый, холодный.

Я кивнул.

Лучше я бы этого не делал. Словно расплавленное олово закачалось в моем многострадальном котле.

– Понимаю… Полных лет сколько? Гуманитарий?

Я сморщился.

– Биолог-химик, – отвечаю, почему-то как бы извиняясь. – Тридцать семь.

– Русская рулетка, понимаешь? – сказал он тихо, почти на грани шепота.

Я не испугался.

– Есть один способ, но чрезвычайно рискованный. Если повезет – боль исчезнет навсегда, если нет – инсульт неминуем.

Да? Вдруг понимаю, что мне как-то уже все равно.

– Лучше убейте меня, – говорю ему без тени сомнения, без света надежды, без дули в кармане.

Он никак не отреагировал.

Он понял.

– Это наше новое оборудование. Экспериментальная модель. Лапароскоп для операций на мозге. Вам повезло, именно этот аппарат позволяет добраться до требуемого отдела. Мы Вам поставим имплантат, своеобразный клапан, который будет нормализовать Ваше мозговое кровообращение. Другой способ оказать Вам помощь науке пока неизвестен.

Доктор протянул мне какие-то бумаги.

– Это пакет необходимых документов. Дело в том, что мне лично нужна страховка в случае неудачного исхода. Надеюсь, Вы меня понимаете?

Я механически все подписываю.

После укола боль растворилась, исчезла, расплылась в необозримом пространстве, и какая-то легкость необыкновенная в мыслях появилась, радость и спокойствие, ясность и счастье невыразимое.

Мне предстоит провести здесь еще сутки, назавтра – на стол с колесиками и в операционную. Повезет – пойду обратно, домой, не повезет – в морг поеду.

Меня определили в небольшую палату, где уже лежал один пациент. Я переоделся в пижаму и стал похож на матрац. Посмотрел я на себя в небольшое зеркало над умывальником и задумался.

– Вы как посоветуете, – спросил я у своего соседа. – Может быть, мне еще живым побриться? Мертвому сложнее будет…

Из коридора раздался зычный голос санитарки:

– С этим бесполезно разговаривать! Он полный идиот!

Каждый слог этой прочувствованной фразы отозвался в моем черепе колокольным ударом. Черт бы Вас побрал, девушка, со своей шваброй…

Пижама влажноватая, и запах у нее какой-то тифозный, из времен гражданской войны. Укладываюсь в койку, пружинная сетка скрипит. Простыня колючая, подушка душная, одеяло кусачее.

Последний приют поэта. Неизвестно, выйдет ли он отсюда, а поэтические мысли не покидают его душу грешную. Он еще иронизирует… Кто это? Кто это иронизирует? Ну да, это я.

Значит – не все потеряно.