Инга ложится спать

Инга ложится спать

Инга проснулась от холода. Палатка хлопала набрякшими стенками по рюкзаку, лежавшему рядом. Ноги ломило от вчерашнего перехода. Инга расстегнула молнию и выглянула наружу. Разглядеть что-то было невозможно. Только липкий белый кисель тумана медленно ворочался вокруг. По голенищу зеленого резинового сапога медленно ползла черная точка муравья. Инга густо дышала в сложенные ладони, пробуя согреться. Хлеба осталось на сутки, может меньше. Когда рассветет, она встанет и пойдет по одинаковым сопкам: вверх, вниз, через болото, огибая лесок, и снова вверх, чтобы потом опять вниз. Но это когда отступит туман. А пока только лежать в палатке. Последние спички отсырели еще два дня назад, а воду она набирала в изредка попадающихся ручьях. Но это – когда отступит туман. Инга свернулась калачиком, спрятала подбородок в пахнущий сыростью воротник свитера, закрыла глаза и снова погрузилась в сон. Среди малиновых пятен в темноте возникло лицо Нины – вожатой из пионерского лагеря, в котором Инга была когда-то в детстве. Нина широко раскрыла розовый пухлый рот и закричала:

– Заря-я-я-я-ядка! – крикнула Нина, распахнув лёгкую фанерную дверь двенадцатой палаты. – Ма-а-а-льчики! Четырнадцатый отряд! Зарядка!

Нина постояла, посмотрела, как под одеялами зашевелилось, и пошла открывать соседнюю дверь. Нина не любила будить девочек, потому что с детства стриглась коротко и не могла выносить вида длинных растрепанных волос.

– За-а-арядка! Девочки! Четырнадцатый отряд! – быстро крикнула Нина и захлопнула дверь. Постояла, прислушиваясь: зашуршали тапками по полу, кто-то визгливо хохотнул. Наверное Инга Демьяненко – у неё в отряде самые длинные волосы, которые она закручивает в две крысиные косички. Откуда-то из Мурманска или еще из каких-то никому не нужных городов.

В коридоре заскрипело – это Олег, второй вожатый. Нина пошла ему навстречу:

– Проведи сегодня ты, я не могу уже третий день подряд, они меня затрахали уже, ей богу.

Олег кивнул и что-то плохо и неумело пошутил про “подсудное дело”. Нина уже не слушала его. Она шла по длинному коридору с двумя десятками дверей, откуда выныривали худые, угловатые, пугающе звериные тельца детей, чтобы побежать в умывальные комнаты перед зарядкой. Нина оттолкнула налетевшую на неё девочку пяти лет с длинными рыжими волосами и повернула на лестницу. Внизу были комнаты вожатых. В нининой прохладно – окно всю ночь было распахнуто. Нина закрыла окно, вернулась к двери и в пять скрипучих толчков задвинула ржавую щеколду. Она сняла малиново-зеленый галстук, закрепленный значком “anarchy”, сняла шорты, стащила рубашку, путаясь в рукавах, и легла на жесткую полуторную кровать. Свернувшись калачиком, она спрятала подбородок в пахнущее гниющими кипарисами одеяло, закрыла глаза и погрузилась в колыхающийся под веками утренний сон. Из лиловой взвеси, мелькавшей перед глазами, высунулась узловатая женская рука, в которой была зажата толстостенная мутная стопка с водкой. За рукой вынырнули остатки голоса матери:

– … зря что ли рожала?! Не твоё дело, сопля! Я всех вас еще переживу! – Елена орала на дочь, которая молча стояла перед ней, облокотившись на угол стола. – Иди отсюда! Я сама разберусь, что надо, а что не надо! Двенадцать лет, а уже “мама то, да мама сё”.

Елена схватила Нину за плечи, резко развернула, так, что руки плетьми хлестнули по бокам, и вытолкала дочку из кухни, громко хлопнув за ней дверью.

– Вот, блять, тебе и мяу! – сказала Елена трём котам на большом календаре за 95-й год, который закрывал разбитое дверное стекло. Она подняла стопку, отсалютовала календарю и выпила.

Елена села на табуретку, достала из кармана халата пачку “космоса” и чиркнула спичкой. Огонёк потихоньку забирал у спички жизнь, подползая все ближе к обкусанному ногтю. Елена дождалась, когда боль стала нестерпимой, прикурила и бросила спичку на пол. Выдохнув первую затяжку, она стала шумно сосать обожженный палец.

– Сука, еще учить меня будет. Мама то, да мама сё. Мама может вообще всё может, только тебя бы не было – всё бы по-другому было.

Елена отодвинула стопку и вылила в красную в белый горох кружку остатки водки.

– Да и хуй с вами… – Елена выдохнула слова и залпом выпила. Скомкав под халатом дрожь в теле, она поднялась. Кухню пошатнуло.

Геометрия помещения поползла куда-то влево. Елена вцепилась в стол и рукой выровняла пространство. Открыла котов, прохлопала тапками коридор, наклонилась вперед и расслабилась – дальше просто нужно удариться голенями в разложенный диван и завалиться на бок. Елена свернулась калачиком, спрятала подбородок, икнула и погрузилась в вертящийся, мигающий и воющий водоворот, из которого тут же появился расплывающийся носатый мужской профиль ректора академии Ильи Андреича. Профиль выпустил дым из ноздрей и бархатно сказал:

– А вам не кажется, Елена Васильевна, что ваша девочка крупновата для академии? И зачем, скажите на милость, растить такие длинные волосы? Вы что, в колесницу её запрягать собрались? – Илья Андреич улыбнулся сам себе, вздёрнул брови и окинул взглядом остальную комиссию: кто улыбнулся шутке?

Илья Андреич потушил сигарету, еще раз посмотрел на коренастую маму с длинными узловатыми руками и на худую длинноволосую девочку, которая стояла, уставившись на свои пуанты и мелко тряслась, как карликовые терьеры на морозе.

– Нина, девочка моя, скажи маме, что вам лучше попробоваться на актёрском. Только, молю, не надо трагедий. Балет – это тяжелый труд, и, возможно, я принимаю сейчас главное решение в вашей жизни, отказывая вам.

Илья Андреич поправил воротник рубашки. Он всегда поправлял воротник, когда ему казалось, что он сказал важные и правильные слова.

– Это на сегодня последние? – спросил он у секретаря, сидящего слева. – Если да, то я с вашего позволения вернусь в кабинет, у меня еще непочатый край дел.

Илья Андреич отодвинул стул, наклонился за портфелем, придерживая прядь бывших каштановых волос, и вышел, скрипя сверкающими туфлями. Он прошел длинный коридор, поднялся два пролёта по гулкой лестнице, уворачиваясь от сбегающих вниз и взлетающих вверх учениц. Он еще продолжал приветственно кивать, когда закрывал на ключ дверь своего кабинета. Илья Андреич сел на широкий кожаный диван, расстегнул пиджак, стащил через голову малиновую жилетку мелкой вязки, сбросил туфли и уселся, поджав под себя ноги. Потянувшись рукой вперед и едва не упав с дивана, он подцепил пальцем и притянул к себе тумбочку, на которой стояла печатная машинка и открытая бутылка виски. Илья Андреич налил немного в широкий тяжелый бокал, шумно, с треском вкатил в машинку новый лист, обжег язык первым глотком и, немного подержав пальцы над клавишами, быстро напечатал:

“Инга проснулась от холода”.

Надькин отпуск

Надька перечитала заявление, прицелилась ручкой в правый нижний край и размашисто подписала. Ей нравилось ставить подписи: три твердых уверенных чирка и один лёгкий, округлый, едва касаясь бумаги. Надька называла подпись “автограф” и всегда залезала во все соседние ячейки, когда в день зарплаты расписывалась в ведомости.

Она поставила на прилавок табличку “приём товара”, взяла лист за уголок, чтобы не запачкать, и понесла заявление в кабинет к Ирине – начальнице магазина. Вошла без стука:

– Ирин Пална, можно?

– Да, Надюша, что такое? – хозяйка магазина сидела за старой школьной партой в подсобном помещении, которое считалось кабинетом, и копалась в папке с документами.

– Да вот… – Надька подсунула листок ей под нос .

Хозяйка сняла очки, потёрла глаза пухлыми пальцами, в которые намертво вросли два золотых кольца, и уткнулась в бумажку.

– В отпуск собралась?

– Ну да… – застеснялась Надька.

– Отпускных не дам. Только в августе, не раньше. Квартал закрыли вчера.

– Ну Ирина Пална, я же заранее… За две недели… Ирина Пална, может как-то можно?

– Надь! Ну ты дура или как? Говорю же: квартал за-кры-ли. Только в следующем. Займи пока у кого-нибудь, в августе отдашь, как получишь. Никуда они не денутся.

– Ну Ирина Пална, ну где я займу…

– Не ты первая, не ты последняя. Так. Надь! Иди! У тебя там уже полмагазина вынесли, пока ты тут канючишь!

Хозяйка подписала надькино заявление двумя простенькими короткими закорючками, которые обычно бывают у тех, кто каждый день ставит сотни подписей, и положила лист в большую стопку рядом с собой.

******

– Ты, говорит, Сивохина, дура, иди вообще отсюда, мы тебе отпускные не нанялись платить! – Надька сделала глоток из банки и передала пиво Фроловой, с которой они сидели на лавочке.

– Чо, прям так и сказала? Вот сука! – Фролова поставила пиво на землю и стала прикуривать.

– Ну да. Говорит, займи иди, тебе не в первый раз…

– Вот тварь. Не зря мы ихней Натахе по харе дали с Ленкой. Ты куда собралась-то? Или тут просто?

– Я в Египет поеду, чо мне тут с вами делать. Всё включено.

– В Херипет! Где ты столько денег возьмёшь? – Фролова наконец-то зажгла сигарету и глубоко затянулась.

– Займу. Что мне, негде взять, что ли? Я ж не ты! – Надька разозлилась.

– Ну ладно, чо ты начинаешь… – Фролова поняла, что Надьке и без неё тошно. – А может у Сашки?

– Ты с дуба рухнула? Мы с ним вообще в говно разругались – он даже обручальные кольца забрал. И цепочку.

– Да ладно? Даже кольца? Он же у бати твоего занимал на кольца… – Фролова докурила, кинула окурок на землю и пыталась попасть в него крошечной набойкой сапога на шпильке.

– У бати? Вот куркуль, сука! И молчит! Вот чего он на поминки-то не пришёл! – Надька резко встала с лавочки, одёрнула юбку, схватила сумочку и Фролову, – Пошли! Заберем у него мой ол инклюзив, блять!