Возвращение в Атлантиду

Немертиды снова взвыли, возвестив о наступлении новой жизни, об обновлении молодости ещё одного атланта.

– Теперь собери их, отрок Прометий, и брось в котёл с кровью земли!

Колосок встал и, сгрёбши волосы руками, посмотрел на них. Белокурые волосы, которые мать бережно причесывала ему, когда Колосок был молочным малюткой, весело сучившим ножками, неуклюже бегавшим по Зелёному и Сиреневому залам и пытавшимся голышом залезть на слишком высокий для него трон отца. Эти волосы жалко сжигать. Но… Колосок твёрдой поступью подошёл к котлу с кровью земли и высыпал волосы в него. Решимость пожертвовать дорогим для себя – тоже одно из умений сына Атлантиды.

Стерон подошёл к котлу с факелом в высоко поднятой руке и снова провозгласил торжественную формулу:

– Внимайте все, слушающие слово, внимайте все, кто жив и способен слышать, внимайте, кто слеп и искалечен, внимайте, отроки и старцы, внимайте сильные и отважные мужи-воины, и внимайте мудрые, ибо слово уйдёт и наполнит воздух, а после скроется навеки!

Внимайте и узнайте, что пришёл черёд торжества самой жизни, торжества молодости!

И опустил факел к котлу с кровью земли, который воспылал синим чадящим пламенем.

Стерон с улыбкой отступил. Официальная церемония была закончена, присутствовавшие радостно сорвались с мест, стараясь подойти поближе к Колоску и засвидетельствовать своё почтение, но тут снова взвыли кариатиды, и царь встал со своего трона. Все взгляды мгновенно обратились к нему.

– Прошу отведать от стола царского, свидетели!

Сообщение было воспринято радостным свистом и хлопками, оркестр заиграл музыку, прислуга со столами и яствами начала носиться по залу…

И в этот момент впервые за всю историю Атлантиды джегова не предупредил распорядителей о толчках. Дворец затрясся, словно в последней агонии, и с оглушительным грохотом, ранив осколками нескольких приглашённых, пала первая стена – каменная стена, в которой было пять локтей толщины.

Землетрясение началось.

Отступление четвертое, 12440 год до рождества Христова

Камасади внимательно рассматривал находку. Каких только вещей обезумевшие толпы мародёров не навезли в новую столицу цивилизованного мира Нанпу – старые бронзовые и стальные мечи, изумруды, вечные спутники Ушедшей В Волны, измочаленные обломки кораблей.

Понятно, что искали не в океане, а в землях окружных. В скальных кладовых Нанпу валялись в беспорядочном множестве шлемы, щиты и клинки со знаком Оз, ещё не позабытым после потопа, атлантская утварь, бог знает каким путём занесённая в прибрежные кочевые племена рыболовов. Там же были сложены золотые слитки, гранёные изумруды и даже полуразложившийся механизм неивестного назначения.

Нанпу покупала остатки цивилизации – или меняла на пищу и пресную воду. Мародёры приходили на чёрных от плесени кораблях, в том числе атлантских Кариатидах, но сразу их было не узнать – никто не снимал бережно налёт водоросли с облуплявшейся краски, и краска была съедена ржой, навсегда скрыв принадлежность к Атлантиде.

Мародёры причаливали, вываливали нарытое и награбленное у уцелевших племён добро, и загружали на корабль установленное регламентом Нанпу продовольствие.

Но вот письмена прибыли впервые. Терракотовые таблички частью поискромсались, частью имели отломанные края, но они были читаемы. Около пятидесяти. Не столь много. Камасади приоткрыл окно в невысокой покатой крыше из листьев папоротника и стал разбираться.

Пятую табличку спустя полчаса он зло кинул на утоптанную песчаную землю хижины и вышел наружу. Успокоиться. В табличках было что-то не так.

Вид на горы и океан всегда настраивал мудреца и философа на вечное. Хижина находилась на высоте около двадцати тысяч локтей над уровнем моря, теперь уже успокоившегося и видневшегося вдалеке-вдалеке несколькими отблесками восходящего солнца. Горы, горы вокруг, сине-серые снежные вершины с гуляющими между ними обрывками облаков. Земля и вестники не знают более высоких гор на Земле, чем эти. И никого…

Здесь, на Нанпу, издавна не было городов, как на Атлантиде. Мудрый Камасади видел внизу, в долинах, маленькие серые точки, рассыпанные словно бисер там и сям. Посёлки были центрами кустарничества, земледелия, а стены – стен не было, потому что завоёвывать в Нанпу было нечего. Деревянные плуги были не нужны жадным до побрякушек да доспеха воинов, земля – ноги сломаешь, пока заберёшься сюда. А мудрость веков да умение жить в мире и согласии – и вовсе не та монета, которая нужна диким племенам.

Да и не много их теперь, диких. Камасади задумался.

Он ещё помнил те времена, тридцать лет назад, когда по огромной шарообразной планете людей ходили океанские волны размером в три тысячи локтей. Камасади было тогда двадцать пять, и земля содрогалась под ногами. Дышать в тот год было тяжело – словно сам воздух стал давить на виски виноградным прессом, тучи носились по небу неприкаянно, рывками, в разные стороны, и не живительная влага падала с небес, а пепел сгоревшей земли.

Собственно, о волнах на другой стороне он лишь догадывался, но логическая мысль говорила о том, что так оно и было, и спасённые с Атлантиды были тому доказательством.

Макасади вернулся в хижину и снова сел на циновку, подогнув ноги. Таблички повествовали, что Атлантида была завоёвана могучим воином, который позже вызвал землетрясение ударом кулака. Бред.

Разбить их и прах рассеять по ветру? Нет. Согласиться и попытаться найти логику в триумфальном шествии абсурда?

Макасади зло завернулся в белое полотнище, традиционно приличествующее мудрым учителям, но холодное и не защищающее от пронзительного ветра вершин. Зашёл обратно в хижину, трением запалил очаг и вскипятил густое варево из чахлой травы акитанаси, что росла пучками в скальных карманах.

Эти странники, говорящие, что они дети Ушедшей В Волны и спаслись от потопа… Они не шли из головы Макасади. Он уже собирался записать для неведомых поколений их правдивую историю, историю Великого Острова, чья судьба прервалась так нежданно и трагично.

Но теперь… Эти письмена… Да, они лгут, да, они не обманули Макасади! Но теперь – где гарантия, что эти странники в своих историях не преподнесут ему очередные бредни о падении Атлантиды или сотворении мира в угоду каким-то своим низменным интересам или в память о поверженных давно идолах?

Макасади считал себя свидетелем судеб, вестником истины. Ему не нужны сплетни, искажённые верованиями в злых божков или идеологией носителя. Ему не нужны просеянные через сито страха или предпочтений псевдодокументальные рассказы, в которых самим рассказчиком, не говоря уж о слушателе, будут пропущены важнейшие детали, которые были сочтены крамольными или непопулярными.

И Макасади отверг своё намерение. История всё рассудит. Он оставит в закромах этот бред – не он его создал, не ему его и растрачивать. Он не будет записывать слова странников. Они прошли через много ударов стихии и многие потери дорогих людей и родины – в их умах нет порядка. Им нет доверия.

И мудрец с посеревшим сердцем и сжавшейся душой сжал кулаки. Где теперь в подлунном мире, измочаленном морем и злыми людьми, в этих обломках цивилизаций, найти сияющее зерно истины? Не в сундуках ли мародёров? Не в скудной ли земле пахарей Нанпу, которую они усердно и честно скребут в низинах плугом, пытаясь выжать хоть крупицу жизненной силы?

Макасади горько усмехнулся и сильнее укутался в свою ветхую плащаницу. Наступали тёмные, злые, дикие времена.

Глава пятая

Нет волос – нет прошлого. Нет прошлого – нет страха. Нет страха – есть прозорливость и холодность, беспрепятственность скольжения мысли. А если есть и горячее сердце, которое не остудила морская волна прошедшей ночи и дуновение сквозняка по непривычно бритой голове, – значит, настала пора быть воином духа, и отложить решение будет смерти подобно.

Колосок шёл к отцу, который как и сам принц, наверное, провёл весь день, вечер и ночь не сомкнув глаз и в попытках собрать последние силы подданных в спасении от стихии, а потом и в минимизации убытков. Весь уклад жизни в последний день был безнадёжно испорчен, поскольку самой жизни могло не стать. И в первую очередь уклад жизни царя.

Так и было. Дворец был пуст, только несколько дряхлых стариков-лакеев сидели, ссутулясь, на деревянных скамейках-постах около дверей, но в их душевном здоровье Колосок сомневался.

Он прошёл долгой галереей, окружавшей дворец по периметру. Ему следовали фрески на морские мотивы – дельфины в упряжи тащили рыболовецкую лодку, моменты сооружения стены, добыча изумрудов в шахтах на востоке острова, их вживление в городские стены… Сама история, чуть было не прекратившая своё существование, пробегала перед рассеянным взором Колоска.

Когда-то давно изумруды были ценностью на Великом Острове, но позже, когда Стерон открыл способ добывать их промышленным способом, выращивая кристаллы на длинных слюдяных нитях, словно землянику на грядках, приобрели скорее эстетический смысл и неожиданно стали, будучи вживлёнными в башни, символом Атлантиды. Когда из-за розового горизонта выходило Солнце, неистовые по своей интенсивности переливы бликов атлантских зданий и городских островерхих крыш становились столь сильны и причиняли столь сакральное, редкое чувственное переживание для чужеземца, что остров стал чуть ли не прижизненным местом-обиталищем земных богов. Чтобы неокрепший глаз не поразила слепота от зелёных изумрудных вспышек и перетекающих сполохов, путешественникам выдавали затемнённые сажей слюдяные пластинки в оправе. Но люди не могли выдержать, снимали пластинки в преклонении перед божественной красотой – и потом долго ходили в немом изумлении со слепящими ореолами в глазах.

Колосок зашёл в радужные залы, огромную спортивную арену посреди и немного ниже дворца, где вместо метательных снарядов валялись камни и осколки штукатурки с полуобвалившейся крыши. Никого. Не нужно было и надеяться – отец был не их тех князьков, что прятали свои жирные зады в подземных бункерах.

Он вышел из дворца, схватил первый попавшийся цепник и помчался, не жалея педалей, на север – Тритон и брат могли быть только там.

Когда грянуло землетрясение, люди в первый момент остолбенели, не ожидавши столь сильного гнева матери-Земли. После второго толчка все ринулись наружу, спотыкаясь и падая – мозаика на полу вздыбилась буграми и, как костёр угольками, больно щипалась отлетающей смальтой.

Ринулись, выбежали – а там кромешный ад… Начали кидаться в разные стороны, кто – прятаться, кто – верещать в безумии непонятные слова, и опомнились только, когда царь Тритон, схватив по пути у глашатая громкоговоритель-рупор, во всю силу голоса прокричал:

– Слушайте и услышьте, мой народ!

Люди остановились и бросились, огибая небольшие трещины в земле и вывороченные жёлтые кирпичи дорог, к единственному известному и потому безопасному в беснующемся мире символу, царю Великого Острова, чью голову всё ещё венчал величественный символ мировой власти – трезубая корона с платиновым символом Оз повыше лба.

– Держаться вместе! Вместе! Смотреть под ноги! Раненым – помогать! – кричал Тритон, пытаясь пересилить зловещее шипение фонтанов кипящей воды за стеной. Никогда буруны моря не поднимались столь высоко.

Тора не было. Колосок выхватил, еле увернувшись от куска цемента, упавший из держателя флаг на деревянном древке, и, бегая, размахивал им над головой – на флаг начали сбегаться селяне, перепуганные, тащащие какой-то домашний скарб, клетки с джеговами и даже упирающихся коз с обезумевшими глазами.

Группа, постоянно разрастаясь прибывшими, обеспокоенно толклась на месте и не разбредалась. Тритон с помощью Колоска залез на невысокую, в три локтя, скалу и пытался предугадать масштабы катастрофы и пути спасения, оглядывая горизонт.

Кучной толпе повезло – поперечная трещина проползла в паре тысяч локтей от них. Земля взвыла, Колоска с отцом, как шрапнелью, полоснуло издалека ошмётками дёрна.

Трещина поползла, начинаясь из центра, с такой скоростью, что глаз едва мог уследить. Словно украшенный слоёный пирог положили на острие топора, и он разламывался медленно, с одной стороны разрушаемый силой тяжести, а с другой – поддерживаемый свою целостность тягучими полосками полупрозрачной карамели. Тритон бросил взгляд на юг, на север, и повернул лицо к Колоску.