Черные сны

– Какими судьбами, камрад? – инвалид произносил слова мягко, обтекаемо, словно облизывал речные камешки. Егор сразу догадался, еще до того, как нос уловил сивушные запахи, что тот пьяный.

– Я тебе гайку, как, обещал, принес, – немного разочарованно произнес Егор. Он совсем не рассчитывал увидеть старика в таком состоянии.

– Более не потребно, милейший. Пырься и умиляйся.

Хазин лихо, размашисто крутанул правое колесо, и коляска встала к Егору боком. На оси поблескивала гайка.

– Кто это тебя так одарил? – ухмыльнулся Егор, перенимая модестовскую манеру говорить. Подбросил теплую гайку, которую от самого рынка нес в руке и с легким разочарованием убрал в карман.

– Задержись с деталькой, голубчик. Хотя она некстати, я ее приобрету, но марки уже не получишь. Извиняй, милейший, появились заманчивые предложения, спрос падает, а с ним, соответственно, и бартерный эквивалент. Могу предложить…

– На черта мне, Модест, твои марки? Так бери. – Егор протянул гайку инвалиду.

– Вона как? – Хазин наигранно удивился, откидывая назад голову, и подставляя ладонь. – В тот раз помстилось, что ты сиречь разумеешь.

– Модест, харе язык коверкать.

– Глашу…, говорю в тот раз, показалось, ты по-другому смекаешь. Не думай взять, а думай отдать. Думали свежи, ан все те же. Думаться или думить. От думки с ума сошел. Хмельной да сонный не свою думу думают…

– Успокоишься? Нет?

– Нельзя так, любезнейший. Что-то надо взять. В следующий раз забудешь. Купи сигарет что ли, – он ласково подмигнул Егору.

– Отстань. Скажи, кто гайку принес? Тот же, кто и водку? – не дожидаясь ответа, Егор прошел на кухню. На столе стояла опорожненная на половину бутылка «забойкальской», рюмка, банка с корнюшонами и нарезанный лимон.

– Соотич твой. – Хазин вкатился следом.

– Паршин что ли? Он ведь на больничном.

– И я про то. Возьми что-нибудь. – Хазин подкатил к столу, взял бутылку и быстро плеснул в рюмку, – угостишься, любезнейший?

– Спасибо. Тебе самому мало.

– И то правда.

– Хазин взял рюмку, развернул каталку, закинул голову, шумно сглотнул горькую, выдохнул, с минуту сидел неподвижно, затем развернулся и выловил из банки рукой огурчик. Захрустел, вытер пальцы о штанину. – Видит Бог…лечимся.

– А ту, что, так и не нашел?

Хазин, молча жевал огурец, не моргая, вглядываясь в Егора. Проглотил, затем сказал, – она не закатывалась, а на шкап за колесом лазил.

– Куда лазил.

– На шкап, милейший, на шкап.

– Какого черта?

Хазин долго не отвечал, все смотрел Егору в глаза. – Да соотич твой туда его прибрал.

– Зачем? – искренне удивился Егор, совершенно не понимая о чем речь. Он припомнил груду книг под шкафом в комнате.

– Чтобы я импорт не контробандил. Наказание у него такое. – Хазин заметно разнервничался. Его сухая голова с грязными патлами мелко дрожала. Подрагивающей рукой он до верха наполнил рюмку. Отвернулся, махнул, выдохнул, замер и оттаял. В этот раз он не закусывал.

– И правильно, стервец, делает, – инвалид оправился и выглядел прежним хмельным старикашкой, – каждый должен оберегать свои интересы. Тогда порядок будет. Так сказать, секторный рынок, цепочка товарооборота. Примитивная, но все же цепочка, а не бедлам, раскардаш, беспорядок. – Хазин уперся невидящим взглядом в столешницу и склонил голову на бок, отчего стал казаться безумным. – Беспорядочный, неустроенный, расстроенный, нестройный. Беспорядник – беспорядок допускающий, дурно и бестолково распор… – вдруг встрепенулся, словно зуб сломал и стал прежним. – Я стараюсь говорить понятно… Порой, дается это с трудом. Привычка, знаете ли, милейший. Я человек зависимый, как и мы все в целом. Я от горькой, вы от денег или чего там еще, дети от родителей, старики от милости. В этот раз он изобличил меня на лестнице, когда я пытался в магазин стабуниться и схлопотал второе предупреждение. Первое истребовал полгода назад, когда я через окно кликал одного кента. Попросил его водочки прикупить. Закалдыка твой словно демон, вырос из-под земли и меня за шкварник. Сдается, подкупил он соседку снизу. Прощай меня, любезнейший. Душа опрокинуться просится, – Хазин наполнил до краев рюмку, бережно, не пролив ни капли, развернул кресло, выпил одним махом. Выдохнул, окунулся в безмозглое оцепенение. Очнулся.

– Она стучит, – вновь заговорил Хазин, разворачивая каталку к столу. – Ей Богу, она. Два раза пытался и два раза был изловлен. Как такое объяснить? На второй раз он гайку и открутил. Мало того, колесо на шкап прибрал. Надо знать, с умыслом. Чтобы я поистязался. На мое счастьице, ты соизволил. Но уже поздно, братец, я в штаны наделал. – Хазин противно, скрипуче засмеялся, оголяя желтые зубы. – Я на него не в обиде. И ты возьми что-нибудь. Так и быть, я сегодня добрый, – осклабился и покосился на бутылку старик. – Марку дам.

– Успокойся, Модест. Паршин говорил, у тебя вроде дочь есть. Она навещает тебя?

Улыбка растаяла на лице старика, – а тебе, что за нужда? Старика охаживай, а коросты не ковыркай. – Лицо Хазина стало неприветливым.

– Мне ничего, а вот ты скоро сковыркнешься. Я к тебе не лезу, и лезть не собираюсь. Только по глупости и в нервах совершаем порой непоправимые вещи, а потом ни сил, ни смелости не хватает их ни признать, ни исправить. Сам-то я не знаю, что такое семья. Как-то не пришлось, а вот другим завидую. У тебя есть богатство, о котором другие только мечтают. Тебе же лучше будет. Да я почти уверен, пьешь ты из-за этого.

– Нет, – как-то поспешно выпалил старик, – мне все равно. Alea jacta est – Жребий брошен. У нее своя юдоль, моя дорога стороной. Плюют на родителей, добра не помнят, ноги раздвигают, как портниха ножницами, пускай сами хлебают. Плевать мне теперь.

– Врешь, дедушка. Так как ты пьешь, скоро… Ничего, что я так с тобой фамильярно?

– Валяй, – Хазин подрагивающей рукой наполнил рюмку. – Deest remedii locus, ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt. То бишь, нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем. Сенека.

Егор дождался, пока старик исполнит питейный ритуал, и когда тот вновь повернулся к столу, продолжил. – Скоро помрешь…

– Дальше давай, – в голосе старика улавливалась ирония, казалось, что он хочет разговор обратить в шутку. – Это уже слыхамши.

– Так вот, скоро, говорю, помрешь и камень свой в могилу потащишь. Не поднимется душа к райским вратам с таким грузом. Чего сложного, наверняка ведь знаешь где она. Паршин говорил где-то рядом, в каком-то поселке. Письмецо бы чирканул, а я за просто так в ящичек бы его опустил. Чего скажешь, Модест?

– А ничего не скажу. Подожди, только за маркой сгоняю. Decipimur specie recti. Мы обманываемся видимостью правильного. – Работая руками, высоко задирая локти, Хазин прокатился мимо Егора в коридор. Когда он вернулся с маркой восемьдесят седьмого года с портретом П.П. Постышева с ошибкой даты смерти, зажатой в губах, Егора на кухне уже не было.

Егор шел по тротуару, глядя себе под ноги. Уже не замечал солнечного дня, хрустального ледка и россыпи алмазной пыли. На его лбу, где еще только наметились складки, проступили морщины. Сосредоточенно смотрел себе под ноги и со стороны выглядел чем-то очень озабоченным.

В шесть минут одиннадцатого Егор стоял под кованным козырьком и жал на кнопку домофона. Долго никто не отвечал. Егор нажал еще раз. Через минуту с сожалением признал, что, скорее всего, дома никого нет, и уже собрался уходить, когда из микрофона донеслось сухое, короткое.

– Войдите.

Следом щелкнул магнитный замок. Егор открыл стальную дверь с антивандальным покрытием и зашел в подъезд.

– Добрый день, Жанна Евгеньевна, прошу прощения, – Егор стоял перед приоткрытой дверью, ограниченной цепочкой. В просвет виднелся черный прямой силуэт вдовы. Она неподвижно стояла вполоборота и смотрела куда-то в сторону. – Я немного задержался. Если меня впустите, я расскажу о причинах и передам вам продукты.

Женщина с минуту еще стояла скалой, затем сбросила цепочку и открыла дверь.

– Егор Владимирович, – начала она, тщательно подбирая слова, делая после каждого короткую паузу. Тонкая морщинистая кожа на ее шее натянулась, а интонация говорила о серьезности и исключительности разговора.

– Я в тот раз позволила вам задержаться. Теперь вы решили сами устанавливать время посещений. Ваше руководство меня уверяло, что единственное мое условие в обмен на благотворительность, будет нерушимо исполняться. И что же я вижу? – Она пристально посмотрела на Егора.

– И что же вы видите? – Егор принял вызов и смотрел ей в глаза. – Безобразие? На сколько? – он достал быстро из кармана телефон и посмотрел на часы.

– На восемь минут я смел задержаться. Ах, какая непростительная халатность и безалаберность. – Егор закатил глаза и покачал головой. – А вам не приходило в голову, уважаемая Жанна Евгеньевна, что кроме вас у меня есть еще старики, которые нуждаются во внимании более вашего? Не приходило в голову, что кто-то, кроме вас, может болеть, голодать, мерзнуть, страдать? Нет? Егор быстро неаккуратно поставил пакет на пол. Банка с груздями опасно ударилась донцем о паркет. Вдова и бровью не повела. В упор смотрела на дерзнувшего.

– Купаетесь в роскоши, нанимаете домработниц, грузди с молоком кушаете. Продукты, наверное, по телефону заказываете. Хоромы у вас какие, заблудиться можно. А вы хоть раз видели, как старики живут в доме престарелых? По четыре, шесть человек в палате. И у них, кроме того, что в тумбочках, ничего нет. Куда вы жертвуете? Буквально на днях, женщина одна мужа недавно похоронила, двух пацанов растит, не знает как концы с концами свести, вещи передала старикам. И еще по городу есть добрые люди. Не знаю, куда вы перечисляете, только толку от вашей филантропии никакой. Вот так. Можете жаловаться. И вообще дешевле вам будет нанять специального мальчика на побегушках, чтобы вам за грибками бегал. А я пошел. Егор развернулся, взялся за дверную ручку.