Письма к незнакомцу. Книга 3. Только раз бывают в жизни встречи

Фрейлина герцогини, замужняя, тридцатитрёхлетняя дама, многодетная мать баронесса фон Штейн. Был ли Гёте для неё взрослым ребёнком или всё же был любовником? Или совмещал обе ипостаси? Об этом не прекратили спорить до сих пор. Бесспорным является то, что видавшая виды придворная дама прибывшего новобранца преобразила. Мама Шарлотта отесала буйного, развесёлого молодца и превратила его в величавого вельможу. Примерно так папа Карло выстругал из бревна Буратино.

Литературовед Георг Брандес[89 - Георг Моррис Кохен Брандес (1842 – 1927), датский литературовед, публицист.] посвятил нашим влюблённым этюд, в котором написал об опекунше молодого Гёте следующее: «Она всё сглаживала, смягчала, была успокоительницей, ангелом-хранителем его жизни, сестрой высшего порядка».

Третий участник любовного-воспитательного треугольника – муж баронессы, шталмейстер фон Штейн дома бывал не чаще раза в неделю ввиду особенностей службы. А свято место пусто не бывает… Чем дольше читаешь письма Гёте той поры, тем меньше верится в платонические отношения между молодым темпераментным мужчиной и ещё не старой, соблазнительной женщиной.

На счастье письма «сохранились, я их имею, вот они»:[90 - Неточная цитата из «Евгения Онегина». У Пушкина «Стихи на случай сохранились,//Я их имею; вот они…»]

«Твоя любовь – как утренняя и вечерняя звезда: она заходит после солнца и встаёт до солнца. Словно полярная звезда, что, никогда не заходя, сплетает над нашими головами вечно-живой венок. Я молю бога, чтобы они не заставили её померкнуть на моём жизненном пути. Первый весенний дождь может помешать нашей прогулке. Растения он заставит распуститься, чтобы вскоре мы порадовались явлению первой зелени. Мы никогда ещё вместе не переживали такой чудной весны, пусть у неё не будет осени. Прости! Я спрошу около 12 часов, что будет. Прощай, лучшая, любимая.

«Рано, не до рассвета, но всё же с рассветом, совершал я моё первое паломничество. Под твоими окнами поклонился тебе, и пошёл к твоему камню. Теперь это единственное светлое место в моём саду. Чистые небесные слёзы падали на него; надеюсь, что в этом нет дурного предзнаменования. Я прошёл мимо моего покинутого домика, как Мелузина, мимо своего жилища, в которое ей не суждено было вернуться, и думал о прошлом, в котором ничего не понимаю, и о будущем, которого не знаю. Как много потерял я, когда должен был покинуть это тихое убежище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебе и, благодарение Господу, эта нить – крепчайшая. Последние дни я просматриваю письма, писанные мне, за последние десять лет, и всё меньше и меньше понимаю, кто я, и что мне делать.

Будь со мной, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этих подводных камней… Прощай, сладкая грёза моей жизни, успокоительный напиток для моих страданий. Завтра у меня чай. Сообщи мне, свой день».

Мелузина – фея из кельтских легенд, дух свежей воды в святых источниках, «свой день» – по всей вероятности день, когда возлюбленная может принять поэта (предположительно – в объятия). Что касается «у меня чай», то, скорее всего, Гёте был приглашён на чай к герцогу. Сообщать про чаепитие у себя дома – глупо. А ещё глупо пытаться воскрешать прошлое и предвосхищать будущее вместо того, чтобы полно проживать преходящий момент. Ну да в этом ошибка всех молодых людей.

Наполеон.

Поясню, почему после Гёте – Наполеон.

Наводящий ужас на правителей Европы Бонапарт один раз прочёл и шесть раз перечитывал сентиментальные «Страдания молодого Вертера». Эта книга была с ним в египетском походе. Во время Эрфуртского конгресса[91 - Эрфуртский конгресс (1808), переговоры между Наполеоном и российским императором Александром I, в рамках конгресса Наполеон беседовал с выдающими личностями Германии. С Гёте импертор обсуждал роман «Страдания молодого Вертера». Попросил написать стихи в честь императора Александра. Писать стихи Гёте вежливо, но твёрдо отказался.] император удостоил Гёте аудиенции, наградил орденом Почётного легиона, а когда великий немец уходил, великий француз обронил Талейрану своё знаменитое: «Vous etes un homme!» («Вот это человек!») Сказал вроде бы своему министру, но так, чтобы услышали многие. Наполеон любил говаривать, мол, бываю в зависимости от обстоятельств то львом, то лисой. Вдогонку Гёте императору угодно было поиграть в лисичку.

Теперь о женщине, которая заставила страдать грозного Бонапарта.

Это – Жозефина де Богарне, вдова, мать двоих детей от первого брака, женщина нестрогого поведения и к тому же старше Наполеона на шесть лет. Будь я НАПОЛЕОНОМ, понятное дело не пирожным, не коньяком, но ИМПЕРАТОРОМ, ни за какие пирожные с коньяком близко не подошёл бы к такой вдове. Но сердце – не солдат. Не капрал. Не фельдфебель. Ему не прикажешь…

Читая письма Наполеона к Жозефине, мы видим всемогущего и овеянного славой человека зависимым, ранимым, неуверенным, вынужденным добиваться любви, хотя ему, казалось бы, достаточно пальцем пошевелить…

«Моя единственная Жозефина – вдали от тебя весь мир кажется мне пустыней, в которой я один… Ты овладела больше чем всей моей душой. Ты – единственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, – тогда опускаю я руку на сердце: там покоится твое изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье… Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…

Недавно еще я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя еще в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю. Это доказывает ложность мнения Ла-Брюэра, что любовь возгорается внезапно. Все в природе имеет свое развитие и различные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна, и прежде всего – менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слезы лишают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе».

Одерживая победу за победой, Наполеон пишет из военных походов:

«Если ты меня уже не любишь, то мне нечего делать на этой земле».

А что же возлюбленная и впоследствии жена? Наполеона она не любила. Замуж вышла по расчёту. Во время отлучек мужа с удовольствием ему изменяла. Жозефина стала для Бонапарта «первым Бородино». И вроде бы, поле боя осталось за императором, и вроде бы, – победитель. Но такая победа очень похожа на поражение!

Всё на сегодня, мне ещё надо сгонять в мясную лавку. Это у Пушкина «кот учёный», а у меня кот – недоученный. Он не понимает, что нельзя из-за куска мяса будить человека, щекоча его нос усами, царапая острым ногтем за ногу при этом мяукая так, словно это животное не ело ничего и никогда.

Спешно жму Вашу руку и – до следующего письма.

-15-

Приветствую Вас, Серкидон!

Так! На чём, а вернее, на ком мы остановились?.. А вот и неверно! Какой Наполеон? Никак нет, император Серкидон! Остановились мы на Пушкине. Мы с Вами припомнили учёного кота из вступления к «Руслану и Людмиле», который, как сходивший налево муж, сказки говорит.

И по сему – Пушкин.

Они познакомились благословенным летом 1925 года в Тригорском, где делами заправляла Прасковья Осипова[92 - Осипова Прасковья Александровна (1781 – 1859), псковская дворянка, хозяйка усадьбы Тригорское, близкий друг Пушкина.], соседка и закадычная приятельница Пушкина. Вокруг Прасковьи Александровны отирался целый выводок барышень, состоящий из дочерей, падчериц, племянниц… Надо ли говорить, что Александр Сергеевич наведывался в сей цветник чуть ли не ежедневно. В этом доме он встретил приехавшую погостить Анну Керн, в которую не преминул влюбиться, и был пылко влюблён в неё целый июнь. Гулял с Анной Петровной по аллеям, читал ей стихи. Из мемуаров соблазняемой:

«Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения».

Рукой было подать до наслаждений иного толка. Огонь, бушевавший в поэте, вот-вот мог перекинуться на молодую, двадцатипятилетнюю женщину, и помещица Осипова к пушкинским страстям решила отнестись по-хозяйски, а именно – не плескать ими на сторону. Посему племянницу стали собирать обратно к мужу. Анна Петровна была отправлена едва ли не в одночасье. Пушкин успел излить в неистовстве бессмертное «Я помню чудное мгновенье….», а потом писал письма.

Почитаем окончания двух из них:

«…Прощайте! Уже ночь, и ваш образ является мне, грустный и сладострастный; мне кажется, будто я вижу ваш взгляд, ваш полуоткрытый рот. Прощайте. Мне кажется, будто я у ног ваших, сжимаю их, чувствую ваши колени, я отдал бы всю кровь мою за одну минуту такой действительности. Прощайте и верьте моему бреду: он нелеп, но правдив».

«… Ваш приезд оставил во мне впечатление более сильное и более мучительное, нежели то, которое произвела некогда наша встреча у Оленина. Самое лучшее, что я могу сделать в глуши моей печальной деревни, это постараться не думать более о вас. Вы должны были бы сами желать для меня этого, если б в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, – но ветреность всегда жестока, и вы, женщины, кружа головы, всегда бываете рады узнать, что чья-то душа страдает в честь и во славу вам. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысяча нежностей Ерломаю Фёдоровичу и привет г-ну Вульфу[93 - Вульф Алексей Николаевич (1805 – 1881), сын Осиповой П.А, мемуарист, друг Пушкина.]».

Как это верно написано – «отдал бы всю кровь». Именно всю! В своих письмах к любимым, беря пример с классика, обещайте девушкам всё небо, а не полнеба, все звезды, а не только звёзды, к примеру, только Северного полушария. Не дайте заподозрить Вас в жадности!

Позвольте скупые промежуточные комментарии:

Ермолай Фёдорович – законный супруг «гения чистой красоты», полковник Керн, находившийся с Пушкиным в приятельских отношениях.

Г-н Вульф – ученик Александра Сергеевича по амурным делам. Он же сынок помещицы Осиповой. Ухаживая за Анной Керн, г-н Вульф преуспел куда больше Александра Сергеевича. Конечно, диспозиция вблизи вожделенного женского тела делала его шансы куда как предпочтительней, но всё же вспомним: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться».[94 - Несколько изменённая строчка из стихотворения Е.М.Винокурова.Винокуров Евгений Михайлович (1925 – 1993), поэт.]

Всё. Остальное, связанное с увлечениями Александра Сергеевича, читайте у пушкиноведов, имя коим легион. Ядовитый Юрий Тейх по этому поводу отметился так: «Ещё и тем ты долго будешь мил,//Что тьму пушкиноведов прокормил».

Тургенев.

Объясню, почему после Александра Сергеевича – Иван Сергеевич. Он – отъявленный пушкиновед. Именно к нему обратилась дочь Пушкина – Наталья Меренберг[95 - Пушкина-Дубельт Наталья Александровна (1836-1913), дочь Пушкина.] с просьбой подготовить к печати письма отца, адресованные матери, Н.Н. Гончаровой-Пушкиной.

Польщённый Тургенев писал: «Я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры. Быть может, до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя с «младых ногтей» и считаю до сих пор…».

Поведаю Вам о «чудном мгновенье» Тургенева, которое длилось сорок лет… Осень 1843 года. В Петербурге гастролировала Итальянская опера, и столичный бомонд потянулся к Мельпомене. В «Севильском цирюльнике» плутовку Розину пела французская певица испанского происхождения, молодая и страстная – Полина Виардо[96 - Полина Виардо (1821 – 1910), испано-французская певица, педагог, композитор.]. Как и отцу принца датского, яд был влит русскому барину в уши…

О том, что случилось далее, читаем у Василия Розанова:[97 - Розанов Василий Васильевич (1856 – 1919), религиозный философ, литературный критик и публицист.]«Чувство Тургенева вспыхнуло к лицу, глазам, волосам, голосу, манерам, улыбке, фигуре, корпусу, к крови и нервам… к цвету и запаху её».

За последующие, освещённые и освящённые этой любовью, годы жизни Иван Сергеевич написал идолу своему около пятисот писем, и о любви, и о том, о сём. Но в каждом его письме живёт обожание, то явно, то подспудно, то зримо, то незримо.

«Я ходил сегодня взглянуть на дом, где впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с вами. Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; ваша квартира была на самом углу, – помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам…Мне приятно ощущать в себе после семи лет всё то же глубокое, истинное, неизменное чувство, посвящённое вам; сознание это действует на меня благодетельно и проникновенно, как яркий луч солнца; видно, мне суждено счастье, если я заслужил, чтобы отблеск вашей жизни смешивался с моей! Пока живу, буду стараться быть достойным такого счастья; я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище. Вы знаете, – то, что я вам говорю, правда, насколько может быть правдиво человеческое слово… Надеюсь, что вам доставит некоторое удовольствие чтение этих строк… а теперь позвольте мне упасть к вашим ногам».

«Я не могу жить вдали от вас, я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею. День, когда мне не светили ваши глаза, – день потерянный».

«Дорогая моя, хорошая m-me Виардо, theuerste, lieb ste, beste Frau, как вы поживаете? Дебютировали ли вы уже? Часто ли думаете обо мне? Нет дня, когда дорогое мне воспоминание о вас не приходило бы на ум сотни раз; нет ночи, когда бы я не видел вас во сне. Теперь, в разлуке, я чувствую больше, чем когда-либо, силу уз, скрепляющих меня с вами и с вашей семьёй; я счастлив тем, что пользуюсь вашей симпатией, и грустен оттого, что так далёк от вас! Прошу небо послать мне терпения и не слишком отдалять того, тысячу раз благословляемого заранее момента, когда я вас снова увижу!»

«Ах! милостивая государыня, сколь хороши длинные письма! (как, например, то, что вы только что написали вашей матушке). С каким удовольствием начинаешь их читать! Словно входишь среди лета в длинную, очень зеленую и прохладную аллею. Ах! говоришь себе, как здесь хорошо; и идешь небольшими шагами, слушаешь птичье щебетанье. Вы щебечете гораздо лучше их, милостивая государыня. Продолжайте, пожалуйста, в том же духе; знайте, что вы никогда не найдете более внимательных и более благодарных читателей. Представляете ли вы себе вашу матушку у камина в то время, как я по её просьбе читаю ей вслух ваше письмо, которое она имела уже возможность почти выучить наизусть?»

«Господи! Как я был счастлив, когда читал Вам отрывки из своего романа. Я буду теперь много писать, исключительно для того, чтобы доставить себе это счастие. Впечатление, производимое на Вас моим чтением, находило в моей душе стократный отклик, подобно горному эхо и это была не исключительно авторская радость».

Серкидон, заметили какая странная несоразмерность произошла у нас? Пушкин подан скромно, а Тургенев – богато. В полном соответствии с материальным положением писателей. Можно подумать, Иван Сергеевич нашёл возможность приплатить мне, дабы я осветил его поцветастее… Клянусь, Серкидон, ни копейки не брал.

Дело вот в чём: в первом случае имеем дело с кратковременной интрижкой, во втором – с чувством высоким, глубоким, длинной в четыре десятка лет, шириной во всю Европу.

Порывистый Пушкин преследовал одну «похвальную» цель – соблазнить чужую жену. Не получилось – ну и ладно. Основательный Тургенев делами амурными не ограничивался, он писал либретто комических опер для мадам Виардо, приглашал на охоту и охотился с мужем певицы, читал письма матери, заботился о её дочерях (Луиза, Клоди, Марианна), вкладывал в семейство Виардо значительные суммы денег.