Кира в стране дирижаблей

Все забыли о них. И они отвратительные в своем бессмысленном безобразии ходили подобно теням или призракам по обветшалому дому. Учеба в универе прекратилась, производство встало. Работали только военные заводы. Военные заводы, производящие на своих конвейерах войну.

Влад и Кира выходили несколько раз на улицу выменивать золото и платину на талоны, по которым потом получали хлеб, сахар, водку и крупы. И тогда редкие прохожие видели две фигурки: парня в осеннем пальто, полы которого раздумал промозглый ветер и девушку в дешевом полушубке из шерсти дикого полиэстера.

Все мясные консервы скормили Азраилу, и когда припасы кончились, пес начал голодать. Тогда Влад решил усыпить его. Он достал кольт, подаренный отцом на совершеннолетие. Бесполезный и ненужный подарок, саму суть которого он презирал. Однако, как он понял, все меняется и принципами приходится поступаться.

Азраил смирно сидел перед ним во дворе, высунув язык из пасти, когда Влад нацелил дуло псу в голову. Выстрел. И вот Кира смотрит, робко выглядывая из окна, как ее брат копает вторую могилу рядом с первой. Мертвый зоопарк.

Никто не знал, что они живут одни. И поместье, занесенное пеплом и сажей от горящих в городе зданий стояло в преддверии Нового года, как игрушечный домик в стеклянном шаре с искусственным снегом черного цвета.

Они брат и сестра – все, что осталось от их семьи. Он пишет стихи, а она плачет и ходит кругами.

– Ты моя грустная радость… Ты плачешь, но ты так прекрасна… – слышался в доме шелест слов среди обветшалых, облезающих обоев и покосившихся картин.

Старинные окна выбиты взрывными волнами. Стеклянные осколки на полу и зимний холод, живущий в стыках половиц, стали новыми соседями последних обитателей замка.

– Кира, – позвал ее Влад, – я должен тебе что-то сказать. Еще кое-что, что ты должна знать. Отец сказал правду, и я просто делал что он велел, даже когда… когда был с тобой… Но все это было, как сон… я жил в страхе, от которого ты меня освободила… и потом все изменилось… я искренне верил в твое дело… но…

Она не смотрела в его сторону.

– Это я убил твоих друзей. Эрика и Мари. И это я сделал не по воле отца. А потому что сам так решил. Это было мое первое самостоятельное решение. Меня как личности. Таким извращенным образом я начал освобождаться из-под влияния отца. Это мой протест. Шаг от него, навстречу тебе. Это меня не оправдывает. Но это был правильный поступок. Я впервые начал двигаться в нужную сторону. Просто путь к свету лежал через тьму.

Лицо Киры, все также повернутое в профиль, ничего не выражало. Слишком много, слишком много боли. Теперь уже ничего не страшно. Теперь уже ничего не поделаешь. То, что она потеряла их, не значит, что ей придется потерять и его.

– Твой отец, – наконец заговорила она после длинной паузы, с каждой секундой все больше походящей на тишину после титров монохромного фильма. Влад уже решил, что Кира ничего не произнесет, но она заговорила:

– Твой отец, как-то раз сказал: «Мы то, откуда мы идем». Но он ошибался, как и во многом другом. На самом деле, мы то, куда мы идем.

Эти слова, несущее в себе прощение единственного любимого родственника, отняли у нее слишком много сил, и она опустилась на кровать, закрыв глаза.

Вокруг них опадали последние листья, опадала штукатурка и вензеля из лепнины. И в конце не осталось ничего.

42

Дождь накрапывал сквозь грязную, мокрую шерсть облаков. Однабоков оторвался от созерцания свалявшегося неба и опустил глаза на равномерно серую шеренгу юнкеров, стоящих перед ним по стойке смирно.

Ему поручили принимать построение на аэродроме перед экипировкой очередного полка, дивизии, роты… (или как это называется?). Он хоть и носил офицерскую форму, тем не менее, был далек от всей этой военизированной лабуды и ничего в ней не смыслил. Громкое бряцанье торжественных аксельбантов боевых коллег, раздражало его чувствительный слух. Что он забыл здесь? Зачем он стоит сейчас перед солдатами и что-то говорит не своими губами?

Почему-то вспомнился детский стишок, который он сочинил в дошкольном возрасте, ничего не смысля в политике:

Вот к нам катится карета.

Ну а в ней сидят НАЭТО.

Я возьму свое ружье.

Причиню им боль и зло…

Листок со стишком, сжимаемый пухлой мальчишеской рукой, остался всего лишь чернильным памятником его глупости и детской жестокости. Поддаваясь какому-то внутреннему отвращению к сделанному, чувствуя стыд, как от первой мастурбации, он поспешил приказать гувернантке принести урну и спички. Но память не горит. И сейчас спустя полвека он все также отчетливо помнил то четверостишие, как и в день, когда сочинил его.

Тогда он был несознательным малышом, который поступил неправильно, теперь он сознательный взрослый, который поступает неправильно. Может вся его жизнь ошибка? Он жил под крылом Дракулы, в его доме, но всегда идеологически противостоял ему. Противостоял, но ел с ним за одним столом. Ни это ли и называется политикой?

Это он надоумил Киру ввязаться в их игру. И к чему это привело? Вся его жизнь, его книги, в которых он так усердно критиковал власть и говорил о необходимости реформации – все это просто лицемерная маска до тех пор, пока он каждый вечер говорил графу: «Good evening…»

Позор! Стыд! Фальш! Он всего лишь неудачник…

«Так почему же я здесь стою? Я, который всегда был против войны? Я, который ненавидел ненависть? Не потому ли, что таким образом я пытаюсь искупить свои ошибки? Сейчас, когда моя Родина в опасности, когда мой город вот-вот уничтожат, я пытаюсь хоть как-то извинить самого себя. Или же я в очередной раз обманываю себя, пытаясь казаться лучше, чем я есть в своих глазах…»

Однабоков смотрел на стоящие перед ним обездвиженные яростью морды, закованные в железо. Забрало закрывало песье лицо юноши-солдата. Панцирь покрывал его тучное тело. Ни дать, ни взять – доспех! Кинокефалы в погонах. Оборотень лучший друг человека. Полные полчища оборотней, нашпигованных пропагандой, готовых идти на смерть и эту смерть сеять.

Их мясистые животные лица с собачьей щетиной, и пустые глаза, в которых отражались кадры, просмотренных накануне фильмов, снятых министерством пропаганды, их уши еще слышали голос графа Дракулы из репродуктора, и он резонировал в их черепах. Пустой взгляд, не обремененный мыслями. Заторможенные, но резкие, животные движения. Замотанные в кожу сапог голенища и шерсть шинелей – в них больше ничего нет. Они все состоят из униформы.

Ветер шумел в ушах.

«Помнится, некогда жил великий полководец Александр Суровый, служивший при Екатерине Великой. Да… великим правителям нужны великие полководцы. Возможно, будь я не таким мягкотелым, я бы принес больше пользы на фронте. А так… погибну сам и людей сгублю… Но может быть я все же прав? И то, как я жил – было правильно? В конце концов, нет величия в том, чтобы убивать людей…»

К Однобокову подошел генерал. «Дегенерал…» – усмехнулся про себя писатель. Вся его жизнь – это работа со словом. Вот такие вот остроты и колкости – это его способ сражаться. «Может быть, жизнь и не имела смысла, но я зато я отлично повеселился…»

Генерал что-то говорил. Наверное, что-то важное…

Однабоков опустил руку в карман офицерской шинели. По уставу он, как и все, должен был носить военную форму. Но там, в кармане лежала его маленькая шелковая бабочка, которую он бережно грел в руке…

Самолет, планирующий над его лысеющей головой, запутался в переплетениях потока воздуха, резвых, как тысяча белых китайских дракончиков. Двухстворчатые крылья резали, косые полосы прожекторов, скрещенные, как световые мечи в неистовой битве, выискивающие что-то в мрачном небосводе. Но настоящая битва еще предстоит. И дальше, за ней уже ничего не будет, только погорелая мгла, копоть и горы трупов.

Самолет снижался до тех пор, пока не слился с собственной тенью на земле. Капли клацали по обшивке.

Теперь генерал молчал.

Самолет доставит их на боевой дирижабль под командованием Смертина. Не самая лучшая смерть, но теперь поздно о чем-то сожалеть.

Колонна юных солдат начала постепенно погружаться в недра самолета.

«… разве что можно было бы дописать последнюю книгу, которую я начал летом. Самую красивую. Про моих юных знакомых… про Киру и Влада… да… как же я назвал ее? А да «Кира в стране дирижаблей»… Вроде бы звучит неплохо…»

Однабоков садился в самолет последним. Он оглядел аэродром еще раз и, достав руку из кармана, разжал кулак. Бабочка-шелковица, затрепыхавшись на ветру, секунду еще держалась лапками-застежками за его ладонь, но спустя мгновение выпорхнула прочь…

43

Грозовые тучи медленно наползали с горизонта. И по мере их приближения, смотрящие с земли деревенские жители могли разглядеть на тучах палубы, винты, бортовые орудия… Армада железных облаков, надвигающаяся, как гроза, как смерть, несущая за собой в атмосферу гряды темных конденсатов водяного пара заслоняла землю под собой овальными тенями.

Дирижабли плыли подобно тучам или, правильнее сказать, надвигались вместе с ними, потому что и то, и другое было чем-то единым – каким-то ужасным природным явлением, стихийным бедствием, катастрофой. Цеппелин – это болезнь, опухоль, нарост на облаке. Нарост противоестественный и неживой. И уже не важно, чьи эти воздушные корабли свои или вражеские. Подобно тому, как опухоль несет смерть тему, на теле кого она вырастает, так дирижабли несли смерть и разрушение людям на земле и людям в воздухе.

В ходе сражений, которые растянулись на месяцы, то преследуя врага, то отступая, больше борясь с погодными условиями, нежели с противником, цепь цеппелинов разметало по всему фронту на северо-западном направлении. Наконец, армии удалось укрепить оборонительные позиции где-то над Смоленском.

Казалось, что война тянется не месяцы, но годы. Сквозь обледенелый облачный покров не было видно ни земли, ни врагов, так чего же говорить о времени? Аэронавты не могли даже точно сказать, когда в последний раз стояли на твердой земле. Садиться и пополнять припасы было нельзя – слишком велик риск приземлиться на минные поля, которые тянулись по обе стороны границы.

Россссия – страна дирижаблей, но почему? Неужели читатель так ни разу за всю книгу и не задался вопросом, в какой момент Россссия встала на путь воздушной индустриализации? – много лет западная граница была очерчена растянувшимся минным полем по обе стороны невидимой линии. Ни машины, ни поезда давно не ходили. Только с помощью дирижаблей и самолетов удавалось поддерживать авиасообщение с Европией. Великая русссская стена отделила страну от западного мира. И для это даже не пришлось ее, стену строить. Попробуй пройти на ту сторону… – давно уже не было таких смельчаков. Но теперь стена достала до неба – аэромины оказались, может быть, даже страшнее летательных аппаратов, управляемых человеком. Здесь конструкция подчинялась лишь стихии. Пупырчатые железные шары, начиненные взрывчаткой, носились по небу, прикрепленные к баллонам с газом до тех пор, пока топливо не прогорит, или же на них не наткнется несчастный самолет или неповоротливый цеппелин.

Растеряв половину флота на воздушных минных полях, адмирал Шайбу проклинал всех вражеских инженеров-синоптиков, которые рассчитывая силу и направление муссонов запускали беспилотное оружие в сторону русссского флота. Тем не менее, наши корабли медленно прорывались на запад. А обтекаемая воздушная линия фронта не успевала за маневрами войск…