Вракли. Почти правдивые истории, переданные честно и беспристрастно. Ну, почти…

Вракли. Почти правдивые истории, переданные честно и беспристрастно. Ну, почти…
Андрей Ставров

Связав всю свою жизнь с ядерной физикой, на склоне лет ощутил неудержимый писательский зуд. Длительное время травмировал родных и друзей своими произведениями. Пока по наущению окружающих не решился собрать всё написанное в книги. В их основе – почти всё, что происходило с автором в его жизни и жизни семьи. Кое-что, что могло бы произойти, если… А также то, что точно не происходило. Хотя…Илл. на обложке: И. Босх (1450—1516). Операция глупости. Милан, Прадо Книга содержит нецензурную брань.

Вракли

Почти правдивые истории, переданные честно и беспристрастно. Ну, почти…

Андрей Ставров

© Андрей Ставров, 2019

ISBN 978-5-4490-2348-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается моему самому близкому и самоотверженному другу, моей любимой музе и жене по совместительству, которая единственная из нашего окружения не причитала ни строчки из всего мною написанного. С надеждой, что таки прочтёт…

Врать – означает приукрашать истину

в целях её более художественного изображения.

Обманывать – говорить неправду, т.е. лгать

Вракли – письменное изложение вранья.

Врать можно – нельзя обманывать

Я.

Каждый человек может написать

как минимум один роман – роман о его жизни.

Кто-то

В школе я ненавидел писать сочинения,

поэтому не любил уроки литературы

Предисловие: как я стал графоманом в смутной надежде, что это не так

Еще совсем недавно появление этого субъекта в коридорах издательств или редакций толстых, не совсем толстых и совсем тонких журналов вызывало панику сотрудников и желудочно-кишечные колики у директоров и главных редакторов. Толстый или худой, высокий или низенький, брюнет, блондин или совсем лысый, чаще мужчина, реже женщина. Всех их объединяло одно – горящие глаза и толстая папка под мышкой. В папке – гениальное. То ли роман, то ли сага, реже повесть, иногда стихи. Бывали и сборники рассказов и даже пьесы. Каждый из авторов, вне всякого сомнения, был выдающимся творцом, инженером человеческих душ, а проще – великим писателем. По крайней мере, таковым в собственных глазах, а также, по мнению родных и близких. Которые также весьма вероятно рассчитывали на часть гонорара, как компенсацию морального урона, полученного в течение многих часов прослушивания бессмертного творения. Что двигало этими людьми? Слава, красивая жизнь, которую по слухам вели удостоившиеся права увидеть свои имена, набранные типографским шрифтом, заоблачные, опять же по слухам, гонорары… А может просто не мог этот субъект не писать. Как почти по Жванецкому – писать как и п?сать надо, ну, когда уже не можешь… Кого-то вышибали за двери издательства или редакции бдительные дежурные, кто-то добирался до секретарш, кому-то повезло попасть к заму, и совсем уж счастливые или просто везучие, представали перед очами главреда или директора. Бесспорно, среди орд этих графоманов были настоящие таланты. Редкие, как жемчужина в куче навоза. Их появление доказывало остальным неудачникам, что все это дело случая, что это совсем незаслуженно, что вот я, именно я должен был быть на его, этой бездарности, месте… Можно было, конечно, и по почте отправить свою нетленку. Можно, конечно. Чтобы получить стандартный ответ типа – портфель заказов редакции сформирован на этот год, впрочем, и на следующий, а также на пятилетку, да и вообще до конца столетия. Так что, уважаемый, принять Ваше, в целом интересное произведение, мы не можем.

Вот так, или приблизительно так, из год в год шла невидимая для остальной части наших граждан битва. Сколько судьб было изломано из-за непризнания и равнодушия. Сколько инфарктов и инсультов поразило редакторов журналов и директоров издательств. Сколько реально талантливых произведений не встретили своих читателей? Кто знает? Но тут как ангел с неба упал на головы человечества Великий и Ужасный Интернет вместе с неразлучным и не менее великим, но совсем не ужасным Компьютером. Зачем ночами скрипеть пером, к счастью хоть не гусиным, зачем бегать и унижаться перед машинистками, платить им за то, чтобы нашкрябанные вами сотни листов перевести на читаемый даже без очков машинописный текст. С тем, чтобы потом сложить эти листики в красивую папку с завязками, надеть парадный костюм и рубашку с галстуком и бегом в редакцию. А там, прямо с порога в морду… Сейчас же благодать. Стучи по клавишам, исправляй, сохраняй. Тут тебе красненьким подчеркивает, что тут два п надо, а тут ни одного. Можно распечатать любым шрифтом, можно и рисуночки вставить, и свое фото с женой на фоне Эйфелевой башни….А можно….

Кто те гении, что первыми придумали эту proza.ru и ему подобные сайты? Кто спас сотни редакторов журналов и директоров издательств, а также сотни тысяч пишущих соотечественников? В конце концов, неважно кто, важно к чему это привело. Каждый может стать писателем. Именно писателем, потому что писателем становится любой пишущий, как только у него появляются читатели. Нет, не те родственники, которые из вежливости или от безысходности выслушивают ваше авторское заунывное прочтение. Нет, совсем вам незнакомые люди. И мало того, что они читают, так они и реагируют! Более того, чаще всего благожелательно. Может быть, правда, они ваши собратья по этому ремеслу. Но и это не важно. Главное, вы теперь имеете возможность самовыражения. Графоман в сети интернета уже и не графоман. Он не ищет славы, не рассчитывает на гонорар или всемирное признание. Конечно, может его и поддерживают легенды, как один крупный издатель случайно прочитал, предложил, заплатил.. Может быть и так. Но вот что интересно. Там, на этих сайтах, действительно можно встретить что-то забавное, интересное и даже увлекательное. В конце концов, почему бы и нет? Разве мало талантов на просторах нашей необъятной?

Среди ненавистных предметов в школе, литература и русский язык были самыми мной ненавистными. Русский язык потому, что читал я целыми абзацами. Следовательно, запомнить правописание отдельных слов не мог. Учить же правила было нестерпимо скучно. Я был и есть абсолютный технарь и любой предмет, в котором логики было мало или вообще не было (История КПСС или научный коммунизм) мной воспринимался с трудом. По этой причине в дневнике физика, математика, химия и кое-что еще были на пять, язык же выше трех не получался. Не лучше дело было с литературой. Т.н. классика восторга не вызывала. За исключением весьма ограниченного числа произведений большинство вызывало зевоту и дойти не то, чтобы до их конца, а даже до средины было не в мочь. Хотя читал я много. Так много, что дневного времени не хватало и много раз родители вылавливали мне под одеялом с фонариком и книгой. А что же говорить о сочинении. Темы – идиотские. Типа: пейзаж в «Войне и мире» на примере известного описания дуба. У меня вообще позже в душу закралось подозрение, что Лев наш Николаевич был супер графоманом. На эту мысль, как ни странно, навело меня именно то описания дуба, о котором размышлял Болконский. Не меньше проблем было и со свободной темой. Считалось, что надо писать о чем-то возвышенном, о народе, партии, комсомоле. Какие там рассуждения о партии, когда вид коротенькой юбки соседки по парте наводили на иные, уж совсем не печатные мысли.

Окончив физфак, я попал по распределению в Ядерный центр, где требования к писательству были просты. Заявления разного типа – по форме. Отчеты – по правилам. Статьи – по требованиям редакции. Диссертации – по указаниям ВАКа. И никаких вольностей. Заявления писались от руки и в таком виде пускались в дело, все остальное попадало в руки секретарш-машинисток, и их грамотность придавала документу, статье, диссертации окончательный приемлемый вид. Я же нес ответственность лишь за содержание.

С появлением компьютера секретарши-машинистки вымерли как класс, а я благодаря Word с удивлением узнал, что «в течение», оказывается оканчивается не на И, а на Е! И перестал краснеть, сдавая в редакцию очередной опус. Так продолжалось до тех пор, пока я не послал на три буквы одну сволочь зам. министра и не оказался в частной компании. Среди новых коллег я выглядел поначалу белой вороной, чему способствовали моя предыстория, уровень образования и остепенненость, а также интеллигентный вид. По этой причине помимо основных обязанностей зам. гендиректора по науке, на меня возложили подготовку информационных материалов, которые я обозвал «вракли». Они должны были убеждать купивших наши приборы, что те не только не ошиблись, но обязаны продолжать покупать до скончания веков и убеждать остальных следовать их примеру. Требований было никаких, точнее два. Первое – нравиться Гендиректору. Гендиректор, он же единственный владелец фирмы, жесткий и требовательный руководитель не прощал промахов, был криклив и крут на расправу. Зная историю моего предыдущего увольнения, он меня уважал, любил и побаивался, чем я беззастенчиво пользовался. По этой причине фактически оставалось лишь одно требование нравиться покупателям.

И к собственному изумлению я обнаружил, что писательство представляет собой приятное занятие. Более того, когда фирма из небольшого кооператива превратилась в довольно известное предприятие не только на просторах бывшего СССР, но и в Европе, Азии и даже США, появился еще один вид моей деятельности. Выступления на конференциях, выставках, семинарах и прочих мероприятиях в маняще привлекательных местах типа Вены, Парижа и прочих. Я убедился, что на Западе статьи и доклады принято писать в легкой, можно сказать даже в слегка легкомысленной форме. И меня понесло. Я упражнялся в собственном остроумии, украшал свои произведения эпиграфами, цитатами любимых авторов. Более того, я умудрился переводить эти вставки на английский и срывал аплодисменты на своих выступлениях. И несло так до тех пор, пока жизнь круто не изменилась. Не суть в том, как и куда меня понесло, но важно, что обязательность в писательстве на благо фирмы ушла вместе со мной.

Прошло пару лет. Я нежился в новых условиях своего существования. Необременительные обязанности свободного эксперта и научного консультанта, многочисленные приятные командировки по замечательным местам Европы и Америки, причем в сопровождении любимой жены (ее участие в обязательном порядке определялось в каждом контракте) в полной мере соответствовали лозунгу «Жизнь удалась!» И вот, однажды, наш питерский друг известный под прозвищем Бухарец, который был уже довольно известным писателем на просторах Интернета, обратился ко мне с просьбой написать предисловие к очередному его сборнику. Этот сборник он намеревался выложить опять же в Интернет с робкой надеждой, что заметят… (см. выше). Я поупирался для приличия и согласился. Предисловие – пару страниц – не проблема. Дойдя до шестнадцатой, я уже не мог остановиться. С трудом, наступив на горло собственной песне, я выдрал из неё четыре или пять и отправил другу. А далее…. Далее меня засосало. Но.. Я удачно женился много лет тому назад. Хотя, это, конечно, не означает, что моя жена удачно вышла замуж. По этой причине в нашей семье она умная, а я симпатичный. И умная моя жена сказала:

– Милый, ты, несомненно, талантлив! Пиши, только не лезь со своим творениями ни в Интернет, ни, боже упаси, в редакции. Пиши для себя и тех, кто любит тебя таким, какой ты есть. У тебя много замечательных историй и твоим друзьям и родственникам это будет интересно.

Мне кажется, что основная мысль, которую она не высказала, была: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы детей на стороне не заводило. По крайней мере, это подтверждается ее твердым отказом читать мои писания.

– Я за эти долгие годы наслышалась от тебя этих историй многократно и принимала в них непосредственное участие, чтобы их еще и читать!

Я последовал этому мудрому совету. Друзьям и родственникам нравится. Так они говорят. Некоторые выражают такой бурный восторг, что закрадывается подозрение в неискренности. Тем не менее, чем грубее лесть, тем приятнее ее слышать. А что касается жены, то я ее предупредил о своем завещании: чтобы стать единственной моей наследницей, она должна будет выучить всё написанное мной наизусть и зачитать на поминках, на девять и сорок дней и окончить на годовщину! Кроме этого решил издать книгу с тем, чтобы раздать друзьям, а ей облегчить процесс запоминания материала…

Бабушка и не только

Моим воспитанием почти никто не занимался.

Даже улица. Кроме Бабушки.

Как ей удалось не испортить меня – ума не приложу.

Так случилось, что отец мой умер, когда я был пацаном тринадцати лет. Помню я его смутно, так как виделись с ним не часто и недолго. Мама в то время училась в аспирантуре в Питере, а отца после его аспирантуры отправили по распределению в маленький полесский городок Мозырь. Родители, видимо, сочли, что школа в Питере, точнее в то время в Ленинграде, была несколько лучше, чем в этой полу-деревне на берегу Припяти. Кроме этого, мне кажется, что отношения между родителями были далеко не безоблачными и, если бы отец не заболел, вероятнее всего, что они бы развелись. Таким образом, лето я проводил с отцом, а остальное время в «скворечнике». Так прозвали друзья и родственники крохотную комнатушку в коммунальной квартире, где жило 5 семей. Площадь скворечника была метров 16—18, плюс небольшой коридорчик длиной пару метров и шириной чуть больше полутора. Все прозвали этот коридорчик предбанником. В нем стоял маленький холодильник, стол и сундук, на котором мне стелили постель. Стена предбанника выходила на лестничную площадку и те, кто приходил к нам, не звонили в дверь, а стучали ногой в стенку – это означало, что свои. Низкие сводчатые потолки, два окна, выходящие в типичный питерский двор-колодец, где по утрам шумели грузчики, разгружавшие машины мясной и овощной лавок. И, что совсем удивительно, еще в начале шестидесятых годов дом отапливался дровами – в каждой квартире стояли печки. Такая же печка была и у нас. Черная, чугунная и круглая она напоминала большую буржуйку, но в отличие от неё долго хранила тепло. По рассказам бабушки и другой ленинградской родни в тех домах, где было печное отопление, блокаду пережить было гораздо легче. Людей губил не только голод, но в первую очередь холод. Позже печка исчезла и в скворечнике, как и в других комнатах квартиры, появились привычные батареи центрального отопления. Все неудобства типа высокого четвертого этажа, единственного крана с холодной водой на кухне и тогда еще керогазов вместо нынешнего природного газа с лихвой окупались местоположением жилья. Центрее трудно придумать – угол Невского и Герцена. За одним углом Дворцовая площадь, за другим – набережная Мойки. Через Неву дивный музей военно-морского флота, далее музей артиллерии – что еще нужно мальчишке. Дома лишь ночевали, а остальная жизнь кипела в школе, музеях (вход школьникам бесплатный), в изумительных пригородах. Красотища, если еще учесть, что бытовые проблемы в том возрасте не осознавались и не мог я себе много позже представить, как же взрослые умудрялись жить в тех условиях, и почему мама плакала, когда мы уже здесь в Городе въехали в собственную двухкомнатную квартиру.

После окончания аспирантуры и успешной защиты диссертации маму направили в наш Город создавать молочную науку в виде НИИ. Она его таки создала и директорствовала до самой своей смерти в совсем далеко еще непреклонном возрасте. Отец умер вскоре после воссоединения нашей семьи, и я остался с мамой. Которая в силу своих служебных дел моим воспитанием занималась лишь по вечерам после очередного вызова в школу по поводу безобразного поведения ее сына, т.е. меня. Странно, но формулировка «безобразное поведение» не отражала реальной сути дела. Да, я был в понимании учителей отъявленным хулиганом. А как еще, если шесть раз был изгоняем из школы. В действительности все мои проблемы происходили от излишней любознательности и подвижности. Стырить в кабинете химии кусок натрия и проверить, взорвет он унитаз или нет? Взорвал, в женском туалете. Неделю я блаженствовал вне школы. Однако был водворен обратно после того, как мама оплатила восстановление сортира, и вымолила прощение у звероподобного директора. Который был звероподобен лишь внешне, из-за чего мы, ученики младших классов, боялись его до икоты. А на самом деле отличался добрым и даже излишне мягким характером, чем мы уже в старших классах беззастенчиво пользовались. Другой раз, перегнувшись через подоконник, я вылил ведро воды на головы, как предполагал, двух девиц из параллельного класса этажом ниже. Они периодически высовывались из окна и кричали нам что-то очень обидное. В момент опоражнивания ведра вместо двух голов появилась одна. Но уже завуча, противной тетки, которая в отличие от директора имела ангельскую внешность и звероподобный характер. Опять неделя дома, опять мольбы мамы и опять же водворение в школу. Подобных случаев было аккурат шесть, что и соответствовало числу исключений. До последнего полугодия выпускного класса у меня по поведению была крепкая четверка. Но, появление этой оценки в аттестате грозило почти волчьим билетом, с которым соваться в любой ВУЗ было почти бесполезно. Я, скрипя зубами, смирился и вымучил пять баллов за год и, следовательно, в аттестат. Но это все было потом.

А вскоре после смерти отца мама стала интенсивно привлекать бабушку для воспитания, отбивающегося от рук ребенка. Процесс воспитания протекал на двух основных временных отрезках – мои приезды в Ленинград на каникулы и приезды бабушки к нам. Надо отметить, что в силу специфического бабушкиного характера, они с мамой могли уживаться лучше всего на расстоянии или в случае крайней необходимости не более пары месяцев подряд под одной крышей После чего был необходим антракт. Таким образом, график моего воспитания выглядел следующим образом: лето в Ленинграде или на даче у родни в Луге, сентябрь-октябрь у нас, осенние каникулы там, вторая четверть у нас, зимние каникулы там. В основном в Комарово на лыжах с дядей, маминым двоюродным братом. Самую длинную четверть, третью, обе стороны целиком не выдерживали, и я получал месячную передышку, когда бабушка съезжала к себе, а мама моталась по командировкам. Понятно, что на последнюю четверть, отдохнувшая от выяснений отношений с мамой, бабушка возвращалась к нам и по окончанию четверти забирала меня к себе на лето.

Итак, бабушка. Родилась в самом начале 20 века в семье полковника и была предпоследним ребенком из шестерых детей (четырех девочек и двух мальчиков). Родители бабушки потомственные польские дворяне. Достоверно удалось установить самое раннее упоминание их фамилии – 1684 год. Так как оба родителя были католиками, то все дети при крещении получали по два имени. Бабушка же, как самая любимая, получила три: Алина, Станислава и Беатриче. В миру же все знали её по первому. По юношеской тупости я особо не интересовался бабушкиной жизнью того периода. Лишь иногда по какому-либо поводу она вдруг вспоминала забавные сценки. Многое я уже забыл, но некоторые помню. Например, несколько воспоминаний Стефании Ивановны, моей прабабушки.

«Один эпизод в моей жизни укрепил во мне веру в сверхъестественное. Когда моя сестра Ядвига скоропостижно умерла, все решили, что причиной тому был сердечный приступ. Но какая-то невидимая сила тянула меня посмотреть вполне определенный ящик ее стола. В нем оказалось много вещей, и опять что-то толкнуло меня чтобы посмотреть именно кошелек: там была записка, из которой я узнала, что она покончила с собой».

«Я видела императорскую семью на маневрах в Тамбове. Мы, жены офицеров стояли в толпе зрителей. Когда кавалькада всадников проехала мимо, Великий Князь обернулся и посмотрел на меня».

«Однажды в Москве я увидела, как какой-то человек, стоя на бочке окруженной толпой, говорил речь. Мне сказали, что это некто Ленин….»

«Среди студентов, приходивших к нам, был один, не выделявшийся среди остальных. Я никогда бы не подумала, что из него выйдет Пилсудский…»

Образование бабушка получила весьма специфическое. Окончила в Москве Благородной дамы Чертковой институт благородных девиц. В отличие от Смольного института таких же благородных девиц, собственно образования она практически не получила. Основной задачей выпускницы было стать образцовой женой. По этой причине бабушка знала три языка – английский, французский, немецкий, умела рисовать (учителем был известный художник Архипов), знала хорошо историю (ее преподавал Н. А. Кун – автор широко известной книги «Легенды и мифы древней Греции), прекрасно готовила. А все остальное – постольку поскольку. Это, как ни странно, я впервые услышал от нее про географию и извозчиков. Особенные нелады у бабушки были с математикой, хотя, вот парадокс, всю свою жизнь после революции она проработала бухгалтером! Я описываю начало её пути с тем, чтобы было ясно – понятие о воспитании детей у неё было крайне своеобразное и можно считать чудом, что она этим воспитанием умудрилась не нанести непоправимый вред мне и через меня обществу, в которое я со временем влился.

Во времена совместного проживания в Ленинграде, как я отметил ранее, свободного времени у меня было немного. Помимо школы бабушке вздумалось обучать меня английскому языку. Сначала она написала 300 английских слов русскими буквами и заставила просто выучить наизусть. Можете себе представить моё произношение! Видя результаты, бабушка устроила меня в группу таких же страдальцев, с которыми частным образом занималась преподавательница английского языка в каком-то ВУЗе. Звали ее Милица Теодоровна. Говорили, что большую часть жизни она прожила в Англии, и её особо ценили за истинное произношение. Занятия были в целом необременительными. Мы учили стихи, читали, ставили небольшие сценки, рисовали. Особое удовольствие доставлял мне путь домой. Дорога шла от Васильевского острова и я делал большой крюк, чтобы полюбоваться на корабли у пристани. А когда занятия проходили по воскресеньям, заходил по дороге в Зоологический музей или музей этнографии.

По выходным дням было принято встречаться с родственниками и друзьями. Недалеко от нас жила семья, состоявшая из трех дам: Зои Павловны, подружки детства и однокурсницы бабушки по тому самому институту, тети Риммы, её дочери и одной из ближайших маминых подруг и Тани, её внучки и почти моей ровесницы. В хорошую погоду, как правило, мы встречались посредине между нашими жилищами в Таврическом саду. Зоя Павловна с Таней и мы с бабушкой. Как я понял гораздо позже, постоянство встреч, вероятно, обуславливалось мечтами обеих семей о нашем совместном с Таней будущем. Как женщина Таня меня в том юном возрасте не интересовала, но зато я считал её верным другом. Как Таня считала, я не знаю, а ныне она говорит, что не помнит. Может и не врет. В те годы в Ленинграде ещё не вымерла особая категория старушек. Хотя какие они старушки в том своём раннем пенсионном возрасте. В прохладную погоду они, как на подбор сухощавые (последствия пережитой блокады), в неярких пальто и аккуратных платьицах, в простых, но кажущихся изящными туфельках и в шляпках удивительно разнообразного фасона. На пальто или платье брошки, на шее бусы. В основном недорогая бижутерия, но встречались и натуральные вещи. Летом, легкие платья с обязательными кружевными воротничками и манжетами, белые носочки и белые панамки. Именно такие панамки носили в Союзе юные пионеры. Ленинград в те годы был тихим спокойным городом. То ли последствия блокады, то ли не выветрившаяся память о столичном статусе делали этот город совершенно особенным. Приезжих удивляли очереди на остановках общественного транспорта. Никакой толкучки, все стоят в одну линию и заполняют транспорт без суеты и толчеи. Продавцы вежливые, прохожие идут не спеша, по эскалатору в метро никто не бежит. Колоссальный контраст с Москвой, куда я попал первый раз уже студентом. Да и сейчас Питер во многом остался таким же, особенно в то время, когда заканчивается туристский сезон. Да и в сезон, пожалуй, только на Невском, да у музеев толпы. А стоит нырнуть от Невского чуть дальше и зачастую всего несколько человек в поле зрения.

Пока мы с Таней носились по парку, бабушки вели степенную беседу о чудесных прошлых временах.

– Вы помните, дорогая Алина Габриэльевна, – начинала Зоя Павловна, – приезд великой княжны в 1914! – Как же, конечно, помню. – А помните, что нам всем тогда в честь её приезда подарили чудесные наручные часики. – Да, да, На таком черном бархатном ремешке! – Помните, как мы передразнивали противную француженку – Же ву зем, же ву за дор, живо за ноги и об забор! Ха-ха-ха! и так далее и тому подобное.