На изломе

– Ну зачем не могу! Только это так страшно. Казаки придут и узнают. А! Лайзер панну держит, а царь велел всех убивать.

– Что ты врешь! Мы женщин не бьем!

– А казак бьет! Сейчас меня паф и с пистолетом на голова.

– Не болтай! Бери и прячь, – сказал резко Петр, – да покажи нам!

Девушка оставалась недвижна, словно не о ней шла речь.

– Ну а пан даст пять карбованцев? А?

– Десять даст. Прячь!

– Ну и сейчас! Пойдем, пан!

Уже было совсем темно. Петр охватил рукой девушку, но она выпрямилась и сама встала на ноги. Он взял ее холодную руку, и они пошли по извилистым узким улицам, заваленным трупами и обгорелыми бревнами. Кое-где еще дымились догоравшие здания. Изредка раздавался слабый стон раненого. Собаки с окровавленными мордами отбегали от трупов при приближении людей.

– Я не найду сюда дороги, – сказал Петр после нескольких поворотов.

– Ну я приду за паном и проведу! – ответил еврей.

– А обманешь?

– Пусть пан не даст мне карбованцев!

– Ладно!

– Я найду пана завтра и приведу! Ривка, отвори! Это я, Лейзер! – закричал он, застучав в калитку крошечного домика, и, едва калитка отворилась, быстро залопотал что-то на своем языке.

– Сюда, паны, сюда, панночка! – заговорил он. – Осторожненько: тут полена везде!

Они осторожно в темноте вошли в какие-то сени, где увидели маленькую толстую еврейку с каганцом в руке.

– Сюда, сюда, – и еврей ввел их в небольшую чистую камору. – Здесь панна будет, и никто ее не увидит, – сказал он.

Был уже поздний вечер, когда Петр с Кряжем вернулись в стан и отыскали свой отряд.

Антон бросился к Петру:

– Княже, ты? Где же ты пропадал? Мы тебя везде искали, чуть город не перерыли! Князь-барюшка себя не помнит! – воскликнул он с укором. – А ты, – накинулся он на Кряжа, – чего думал? Где шаты шатал?

– Батюшка! – испуганно сказал Петр и бросился в свою ставку.

Князь беспокойно ходил по шатру и, увидев вернувшегося сына, протянул ему руки. Петр бросился в его объятия. Князь победил свое невольное волнение и сказал:

– Ну, слава Богу! Думал я, уж не убили ли тебя ляхи. С утра ведь пропал, а сеча была лютая. Ну, Бог миловал! Голоден, устал? Подожди, я крикну. Выпей меду да съешь кусок, а там к царю. Он тоже тревожился о тебе.

– Спасибо, батюшка, – ответил Петр, когда князь, вызвав слугу, приказал подать меду и еды.

– И я с тобой выпью! – сказал он уже весело. – Ну что, хорошо рубился?

– Ай, – ответил Петр, и лицо его побледнело, – я ничего такого не видел! Это погано!

– Что, что погано?

– Когда мы бросились в ворота и бились с ляхами, я бился не хуже иных, но потом, когда город был уже наш и стали рубить всех, всех, – я не мог! Зачем это?

Лицо князя стало строго.

– За то, что они царевы супротивники, а мы слуги царские. Нам ли думать?

– Но царь не знал, что убивали жен, девок, детей малых, старцев! Царь не видел этого, а то бы он сейчас остановил. Люди что звери стали, бегают в крови все, воют, зубами грызут. Один ухватил женщину за волосы и бежал по улице, а она билась головой о каменья, зачем это? Она ли пред царем виновата?

Лицо Петра разгорелось. Князь вздохнул и ответил:

– Не нашего разума это дело. Все у Бога во власти!

XVII

Юродивый

Тихо стало в Кремле с царевым отъездом из Москвы. Царица и царевны не показывались из теремов, по утрам не спешили со своих концов бояре ко двору на поклон, и эта тишина передалась и по боярским домам. У Морозовых, Милославских, Урусовых, у князя Теряева, у Щетинина, у каждого кто-нибудь из дома в поход, и тихо было по всему двору, потому что женщины того времени и при мужьях вели теремную жизнь, а без них и подавно.

Но в самой Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по царевым кабакам и рапатам; грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствуют о том современники, – и Разбойный приказ работал вовсю, ибо князь Пронский, оставленный царем в качестве как бы полицмейстера, хотел сразу вывести всякое зло.

Тимошка-кожедер, а теперь и сын его Васька почти не выходили из застенка. Что ни день, на Козье болото ехали мастера и, окруженные стрельцами, шли колодники, рубили руки, резали уши, клеймили, секли головы, и народ глазел на кровавые зрелища, которых количество увеличивал и Патриарший приказ.

Никон был неумолимым, беспощадным гонителем своих супротивников, а их день ото дня делалось все больше и больше.

Когда, ревнуя о чистоте православного учения и боголепии, Никон решил исправить священные книги, текст которых оказался совершенно искаженным, и стал вводить в богослужение согласное пение и порядок, сначала все подчинились его воле, начиная с царя и высших бояр, но потом вдруг возгорелся протест.

Нашлись изуверы, которые увидели в его намерениях посягательство на веру, всполошились темные люди, старые попы, и Аввакум с бешенством фанатика начал отстаивать и пение соборное, и двуперстное знаменье, и «Исуса» с одним «и». Никон не знал к ним пощады. Волоклись староверы на патриарший двор, бились там, истязались и в глазах своих единомышленников приобретали мученический венец.

Крупную ошибку творил Никон своими гонениями, но не знал середины его непреклонный характер.

И все шире раздвигалась пропасть между староверами и никонианцами, образовывая раскол, впоследствии принесший такие горькие плоды. Но и в корне он не был сладок своим первоучителям и последователям.

Темны были люди того времени, и слишком искренна, пламенна была их вера.

Вот хотя бы боярыня Морозова, Федосья Прокофьевна. И молода, и красива, и знатна, а держит себя строгой постницей и молельщицей. Щеки ее не знали белил и румян, не чернила она зубов, и они сверкали молочной белизной, не пила она ни медов, ни настоек в теремах у боярынь на их пирах, а все дни тратила на молитвы и дела богоугодные. Особенно в последнее время, с той поры, как муж в поход уехал.

Не могла простить она себе окаянства и упорно, страстно гнала от себя образ Терентия, князя Теряева, да трудно, видно, бороться с дьяволом!

Вот она с раннего утра стоит коленками на голом полу молельной, смотрит на образ Спаса и перебирает пальцами листовицу[10 - Листовица – кожаные четки с кистью кожаных лепестков.].

Побледнело ее прекрасное лицо, умиление светится в ее глубоких глазах, и страстная, горячая вера огнем палит ее душу.

Но вдруг заливает лицо краска, негодованием вспыхивают очи, и она опускает руки. Опять он! Опять наваждение! Стоит на коленях, тянет к ней руки и говорит, говорит…