На изломе

– Уйди, отойди, окаянный! Чур меня! – шепчет она в смятении и потом, рыдая, начинает класть поклоны и молится до полного изнеможения.

– Господи, не попусти! Сохрани и помилуй! Грешница я окаянная, геенне обреченная!

– Мати боярыня, почто крушишься так? – раздалось за ее спиной, и она обернулась.

В дверях стоял мужчина с блаженной, бессмысленной улыбкой на губах, со сверкающим взглядом. Вид его был неистов: босые ноги покрыты пылью и грязью, посконная рубаха с открытым воротом спускалась почти до пят, волосы на голове торчали копной, спускались беспорядочными космами и путались с бородой.

С палкой в руке, огромный, неуклюжий, он был страшен, но боярыня его не испугалась, а, тихо улыбнувшись, встала с колен и ответила:

– По окаянству своему, Киприанушка!

Он закивал лохматой головой.

– Радей, радей, мати! Ноне всюду пошло окаянство, так хоть там спасать душеньки бедные! Радей, мати! – сипло заговорил он, стуча посохом и разгораясь по мере слов. – Грядет антихрист, близко! Стонут праведники, в огне горят, но поют славу Господу! Ой, мати, мати, грядет им всем мзда по заслугам, и застонут они, антихристовы дети!

Речь его была темна и сбивчива, но на Федосью Прокофьевну она действовала неотразимо.

– Киприанушка, – робко сказала она, – али знаменье было?

– Знаменье? Буде оно, буде! Распалится гневом Господь, пошлет мор, голод, проказу любую. Слышь, как вопят окаянные? – И он стал прислушиваться, но кругом было тихо.

– Истинно, – заговорила боярыня, – великое поношение терпим!.. Киприанушка, не слыхал чего про попа Аввакума?

Юродивый поднял руки кверху.

– Грядет! На Москву буде страстотерпец наш.

– Когда?

– Сверзнется с трона своего Божий хулитель! Аки червь в пыли крутиться станет!

– Про кого говоришь?

– Про антихриста! Молись, мати, о наших душеньках! – И юродивый, резко повернувшись, быстро ушел из покоя, куда вход ему был во всякое время невозбранен.

Боярыня долго смотрела на дверь, за которой он скрылся, и старалась проникнуть в смысл его речей, наполнивших сердце ее и надеждой, и страхом.

Ах, если бы сбылось и вернулся из ссылки ее духовник, ее пламенный Аввакум!

– Бедненький! – и душа ее умилилась. – Страстотерпец миленький! Бьют тебя, заушают[11 - Заушать – бить по щекам.], поносят. Терпишь ты и голод, и холод в Сибири лютой. Слышь, там и солнышко не светит, и кругом погань…

– Матушка боярыня, – сказала, входя, пожилая женщина, – Иванушка свет проснулся!

– Проснулся, соколик! – с умилением произнесла Морозова. – Иду к нему. Помолюсь с ним, ангелочком!

Лицо боярыни осветилось материнской любовью, и она пошла к своему сыну, шестилетнему Иваше.

А юродивый Киприан шел по городу, махая палкой, и вопил:

– Радейте, бедненькие, радейте, миленькие, близок час расплаты за окаянство Никоново!

– Что он говорит? – шептали в толпе, идущей за ним.

– Слышь, Никона клянет! – отвечала старуха какому-то приказному.

Юродивый услыхал ее фразу и воскликнул:

– Истинно кляну! Что видим? Имя сыну Божьему переменили! Печатают ныне с буквой ненадобной?! Это ль не окаянство? Гляди, в государевом имени сделай описку, того казнить, а дерзают нарушать имя Божие? Антихристовы исчадья. Окаянные!.. А звоны? И те переменили! К пенью звонят дрянью, будто всполох бьют… Пожди, будет им ужо, как Господь разгневается!

– Ты опять здесь народ мутишь? О чем болтаешь? – вдруг закричали два человека с палками, внезапно пробившись через толпу к юродивому. Это были патриаршие приставы.

Юродивый радостно протянул им руки.

– Миленькие, вяжите! – заговорил он. – Ввергните в тюрьму, в яму злую, да приму поношения во славу Господа!

Приставы рады были такой добыче, но толпа оттеснила их, и послышался кругом глухой ропот.

Юродивые пользовались огромным уважением в народе. Приставы испугались.

– Нам вязать тебя не надо, а народ не мути!

– Слуги антихристовы, – закричал тогда на них юродивый, – геенну себе готовите и малых в сети свои уловляете. Ужо будет вам! – И он гневно поднял свою палку, от которой приставы поспешно увернулись. В толпе раздался смех.

– Ужо мы вас, государевых ослушников! – пробормотали злобно приставы и снова затерялись в толпу, которая увеличивалась с каждой минутой, слушая юродивого.

А тот уже с пеной у рта громил Никоновы нововведения.

– Книги святых отцов испортили. Православные семьсот лет молились по тем книгам, а ныне новые, и в них антихристовы словеса! Али святители до сего мудрого истинной веры не знали? Ох, ох, бедная Русь! Чего захотелось тебе за немцем вслед? Миколе-чудотворцу – имя немецкое Николай, а во святцах и нет Николая!.. Везде соблазн, везде окаянство!

Речь его лилась неудержимым потоком и словно электризовала толпу. Со всех сторон начинали раздаваться крики, вопли, и толпа бессознательно влеклась к патриаршему двору, готовая мстить за старую веру, но в это время в нее врезался отряд стрельцов и приставы с батогами – и посыпались веские удары направо и налево. Толпа рассеялась.

Но впечатление от слов юродивого осталось неизгладимо, и каждый понес в дом свое смутное недовольство и неясный страх.

Война, дороговизна, голод, разбойники.

Не есть ли это кара Божья за никонианство, за отступление от веры отцов и дедов?

И вверху, в теремах, также шло смутное брожение, хотя не в столь грозной форме, как в народе.

Но Никон был тверд, как скала среди бушующих волн, которые с плеском и шумом разбиваются о гранитные бока ее, не в силах даже потрясти ее, не только разрушить.

– Твори во истину и славу Божию, – говорил он, поддерживаемый восточными патриархами.

XVIII

Божья кара

Солнце только подымалось с востока и кровавым заревом озарило полнеба, засверкав лучами на куполе Ивана Великого. Народ в Москве уже проснулся, и начиналась шумная, суетливая жизнь на площадях и улицах.