Время освежающего дождя

– Я ничего не забыла, преклоняю к стопам царицы цариц свою голову, но Сэм не любим госпожой, и я – в тревоге.

– Теперь вижу, чья сущность в маленьком Сэме, а еду твою я не приму даже в горячем золотом котле, ибо она неприятно напомнит мне вкрадчивое мурлыканье тигрицы!

Иногда затаенная сила, томившаяся в крови, неожиданно выплескивается, и человек сам с удивлением прислушивается к ее буйству. Тинатин-Лелу и черкешенка Зюлейка с удивлением оглядывали друг друга, точно впервые встретились на узкой тропе.

К радости Сефи, прибежала служанка и, запыхавшись, сообщила, что светлую госпожу ожидает женщина в черной чадре.

Тинатин спокойно подошла к мраморной беседке.

– Что тебе, женщина?

Нестан встрепенулась; перед нею стояли Тинатин и прислужница Зюлейки.

– Госпожа, ты вчера забыла шаль…

– Зачем поторопилась? Отнесла бы в мои покои, как раз я иду туда, проводи! А ты, девушка, скажи моим прислужницам, пусть подадут полуденную еду в гранатовые покои.

Тинатин равнодушно пошла вперед. Нестан, набросив на лицо вуаль и держа на вытянутой руке шаль, как рабыня, следовала за подругой. Тинатин шептала:

– О моя Картли! Сладкий сон далекого детства… никогда не увижу я Метехи.

– И я тоже.

– Моя Нестан, ты вернешься к жизни, лишь бы Луарсаб снова воцарился.

– Прекрасная Тинатин, есть два способа вернуть Луарсабу трон. Или устроить ему побег, или… магометанство он не примет, но ради Тэкле… она в Гулаби.

– Святая богородица! Бедное дитя! Я догадалась об этом, прочтя послание Луарсаба. Но Тэкле не допустит Луарсаба унизиться ради нее, как и он.

– Тогда первое.

– Тоже было: не воспользовался охотой, чтобы не расстаться с Тэкле.

Слезы душили Нестан; вот где возвышенная любовь! Тинатин мягко утешала: скоро они сумеют видеться чаще, и время разлуки с любимым мужем не будет тянуться, как утомленный караван в пустыне.

А Нестан думала: «Будет тянуться вечно, ибо Зураб разлюбил меня».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вардан присел на корточки и затаив дыхание наблюдал за площадью большого майдана. Гуськом тянулись навьюченные ослы, – при каждом взмахе бича погонщика Вардан ощущал на своей спине обжигающий рубец. Мелькали ткани в руках торговцев, – и при каждом взмахе аршина Вардан чувствовал удар по пяткам. Разматывалась на лотках золотая и серебряная тесьма, – а Вардану казалось, что вокруг его шеи обвивается грубая веревка. На шампуры нанизывали пряное мясо, – Вардану мерещилось раскаленное железо в руках палача, выкалывающего ему глаза. Холодная испарина выступала на его лбу.

Он, конечно, сын ишачьей дочери, иначе как мог бы полезть в пасть к черту? Человек всегда жаден. Разве у него, Вардана, в его тбилисском саду не зарыты три кувшина с монетами? Или лавка его не полна товаров? Зачем же сунулся он в такое опасное дело?.. Зачем?

Но напрасно упрекал себя мудрый Вардан: на исфаханский майдан ежедневно прибывало слишком много караванов, чтобы скромный въезд купца из Гурджистана мог обратить на себя чье-либо внимание.

Самому Вардану его пять запыленных верблюдов были дороже всех богатств Ирана. Он заботливо перенес тюки в отведенное помещение, удобно устроил верблюдов и пошел присматриваться к торговому дню Исфахана, а заодно поразведать, как здоровье ханов, кто сейчас в почете у шаха, кто нет.

Только на третий день, надев шелковый архалук и толстый позолоченный чеканный пояс, Вардан направился к Караджугай-хану.

Едва дослушав его, гостеприимец бросился к домашнему советнику хана. Не прошло и двух часов ожидания, хотя приличие требовало не меньше четырех, как Вардан предстал перед Караджугаем и его старшими сыновьями.

Приняв от коленопреклоненного купца три послания, Караджугай вскрыл только свиток Шадимана.

Своим посланием Шадиман старался не только разжалобить, но и посеять тревогу. Он подробно нарисовал, какие новые торговые пути прокладывает Саакадзе к Турции. О возрастающей дружбе свидетельствуют послы и гонцы везира, обивающие пороги Метехи, куда Саакадзе втиснул безвольного внука собачника Мухран-батони.

Караджугай морщился: как будто шах-ин-шах сам обо всем не знает; но даже отважное стремление князя вернуться в Метехи не вынудит «льва Ирана» вновь опрометчиво направить свои стопы в картлийскую тину.

Помня указания Саакадзе, купец на расспросы хана, захлебываясь, рассказывал о неприятных новшествах в Картли. Моурави совсем ослеп от власти, он подымает на вершину торговых дел только ставленников азнауров, а обнаглевшие амкары, выковывая оружие для Саакадзе, стуком молотков оглушают путника за два агаджа.

– По-твоему, купец, торговля и амкарства обогащают Картли?

– Высокочтимый хан из ханов, – обогащают сундуки правителя и Моурави. Недаром он возвел новые сторожевые башни на границе Картли с ханствами, подвластными Ирану. Недаром арбами свозит туда оружие, стрелы и медные котлы для кипячения смолы, в каменщики тащат мешками острую мраморную пыль.

– А на турецкой границе не строит башни предусмотрительный полководец?

– Не строит, благородный хан из ханов, с османами золотым виноградом дружбу скрепил. Еще, говорят, Саакадзе дал клятву султану так осветить полумесяц, чтобы солнце на спине льва навеки померкло.

Караджугай не сводил глаз с купца, и от этих проницательных глаз мурашки забегали по спине рассказчика: кажется, перестарался!

– Удостой мой слух, купец, пояснением: почему вместо довольства от дел Саакадзе ты в недостойной ярости? Ведь, обогащая страну, он обогащает тебя?

– Меня? О святой Саркис! Защити и помилуй раба твоего! – с ужасом выкрикнул Вардан, почувствовав, как веревка из золотой тесьмы все сильнее затягивает ему горло.

Но этот искренний ужас ввел в заблуждение зоркого хана, и он уже мягче спросил:

– Вижу, тебя не на шутку напугал Саакадзе.

– О хан из ханов! – Спазмы радости сдавили грудь Вардана.

И снова Караджугай истолковал это иначе. Да и непонятно, почему он вдруг заподозрил купца. Ведь послание привез он не от Саакадзе, а от князя, которого нельзя заподозрить в дружбе с изменником Ирана.

– Говори все, купец, уши мои открыты для истины. Но если ложью намерен затуманить меня, не удивляйся изощренности палачей.

– Глубокочтимый Караджугай-хан, двадцать пять лет меня обогащал князь Шадиман Бараташвили, а сейчас лавку мою обходят даже амбалы, ибо Саакадзе только меня не замечает на майдане… Я уже собрался, захватив семью с товаром, бежать тайно в Иран, но увидел, сон, будто змея в княжеской короне дерется с барсом; поэтому решил раньше проведать, не собирается ли Шадиман вернуться в Метехи, или ему приятнее состариться в крепости?

Вардан пустился в повествование, как за табун коней и кисеты с монетами ему удалось пробраться в крепость и устроить побег князя. Светлейший убедил его, что ждать конца власти Саакадзе недолго. Лишь бы шах-ин-шах – да продлит аллах драгоценную жизнь до конца света! – внял мольбам князей… И вот он, Вардан, по приказанию князя припадает к стопам советника «льва Ирана» с мольбой о заступничестве.

Караджугай строго заметил, что советовать «тени божьей на земле» может только пророк. Но он, «грозный глаз шаха», передаст послание царя Симона и Исмаил-хана. Погладив шрам на левой щеке, добавил: пусть посланник поторгует в Исфахане и запасется товаром более надежным, чем турецкий, ибо, как бы купец ни скорбел о судьбе страны, о торговле он не забывает…

Вардан провел на майдане три дня, а в воскресенье отправился к миссионерам поблагодарить хотя и католического, но все же бога, за удачную торговлю, а также пообещать поставить толстую свечу в случае благополучного завершения своего путешествия.

На площадке мраморного портика, опирающегося на строгие колонны, Вардана встретил молчаливый миссионер в черном облачении. Он весьма удивился, выслушав желание купца принять благословение от Пьетро делла Валле, и стал доказывать, что с такой просьбой надо обратиться к патеру итальянских монахов кармелитского ордена отцу Тхадео ди Сэнт Елизео.

Но Вардан упорно настаивал на своем. Монаху надоела беспрерывная речь и беспокойные жесты паломника, и он отправил Вардана с молодым послушником к дому делла Валле.

Напрасно и тут хотели от него отделаться, купец упорно твердил, что он хочет облегчить душу принятием святых таинств.

И так молитвенно сложил руки, и так вопрошающе вскинул плутовские глаза к небу, что Пьетро делла Валле нетерпеливо спросил: