Время освежающего дождя

– Говори, откуда ты и зачем прибыл?

Благочестие мгновенно сползло с лица Вардана. Он вынул кольцо и положил его перед тайным посланником римского папы Урбана VIII. Хотя итальянец сразу узнал, чье оно, но притворился непонимающим. Даже после подробного описания, зачем несчастный Вардан здесь, Пьетро холодно заметил, что сын Моурави, преславный Паата, из христианского сострадания погребен монахами, и он, гость персидского шаха, больше ничего не знает. Купцу следует договориться с миссионерами.

Вардан отказался: дело требует большой тишины, ибо, если кто из шахских лазутчиков догадается о поручении Саакадзе, то благородному итальянцу придется отправить в Картли два праха.

Подумав, делла Валле обещал уговорить монахов помочь купцу… Пусть придет в католический храм в следующее воскресенье. Вардан возмутился: исфаханская земля жжет ему пятки, он только тогда вымоет свое лицо водой, когда очутится за пределами «солнца Ирана». А до этого дня холодный и горячий пот от бесед с ханами вполне заменяет ему баню.

Пьетро, смеясь, посоветовал явиться через четыре дня.

Все эти дни Вардан замечал, что за ним неотступно скользит какой-то человек в одежде дервиша. Заходил ли он в шире-ханэ выпить каве, или бродил по торговым рядам индийских купцов, или кружился у стен монетного двора – сераб-ханэ, всюду за ним следовал безмолвный дервиш.

И вот настал наконец счастливый день, когда Вардан собрался к Пьетро делла Валле.

Навстречу, подхлестываемый погонщиком, понуро плелся тощий ослик. На нем, сидя лицом к хвосту, угрюмо покачивался кади – судья. Поверх его богатой одежды на шее болтались внутренности овцы. Половина бороды была сбрита, что придавало лицу наказываемого двоякое выражение. Руками он крепко держался за хвост, от чего неприятно вздрагивал ослик. Джарджи – глашатай, идя рядом, выкрикивал вину судьи, взявшего по пятнадцать туманов с каждой из тяжущихся сторон. И, захлебываясь от восторга, вещал: «Так всемогущий, справедливый шах Аббас обещает поступить с каждым, кто захочет одновременно пить драгоценную воду из двух источников!»

Вардан с завистью смотрел на судью: «Счастливец! Если бы и меня за двойное служение: Георгию Саакадзе и Шадиману – подвергли только прогулке на осле, пусть даже приказав держаться за хвост зубами!»

Воспользовавшись суматохой, Вардан юркнул в боковой проход Кайсерие и, выйдя на темную улочку, поспешил к католическому храму.

Пьетро встретил купца радушно и сообщил, что прах Паата уже приготовлен к дальнему путешествию. Он завернут в белое полотно, сильно пропитанное бальзамом. В ночь, когда купец окажется готовым покинуть Исфахан, гроб вынесут из прохладного погреба в шелковом ковре и зашитым в тюк.

Купец понял: теперь остается одно – как можно скорее исчезнуть из пасти шайтана. Но тут его ждало новое препятствие.

Караджугай еще раз удостоил его беседой, во время которой купец чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Подозрительный хан объявил о желании шах-ин-шаха удостоить купца беседой. Пусть торговых дел мастер ждет спокойно солнечного часа, ибо прибывшее из Русии посольство должно удостоиться первым созерцать властелина Ирана. А кроме того, старший евнух гарем-ханэ, Мусаиб, советник шаха, уступая просьбам жен, разрешил купцу Вардану пригнать его верблюдов с грузинским товаром на малый двор Давлет-ханэ. Особенно хотелось ханшам купить бисерные вышивки и тонкие, как паутина, кружевные покрывала.

Накануне Мусаиб долго беседовал с Тинатин…

Мусаиба боялись. От него зависело внимание шаха, евнух мог годами не показывать властелину ту или иную хасегу, мог рассказывать про законную жену всякие небылицы и, напротив, совсем незнатную наложницу выдвинуть на первое место, сравнив ее поцелуй со вкусом меда. А это значит – богатство, много слуг, много драгоценностей, гордость опуститься на ложе «льва Ирана».

И обитательницы гарема, ненавидя страшного евнуха, заискивали перед ним, одаривали дорогими подношениями, льстивыми заверениями. Но Мусаиб слыл не только у ханов, а даже у шаха, умным и прозорливым. Он знал цену лести, ибо каждая женщина гарема, даже служанка, готова была подмешать яду в его еду. Он платил красавицам той же монетой.

Как-то, отдыхая за кальяном на цветочном лугу, где резвились молодые принцессы, дочери и племянницы шаха, Мусаиб заметил большие лучезарные глаза, смотрящие на него в упор.

– Царевна Лелу хочет меня о чем-то спросить?

– Да, Мусаиб, – Тинатин опустилась рядом, – как называется страна, где ты жил мальчиком?

Мусаиб вздрогнул: вот уже пятьдесят лет, как никто не интересовался его детством. И сам он забыл о нем.

Забыл об острове, потонувшем в кипарисах, о первом поцелуе смуглянки, растворившемся в годах. И вот девочка, дочь грузинского царя, всколыхнула его душу.

– А зачем тебе чужая жизнь?

– Дорогой Мусаиб, ты всегда такой одинокий, скрытая грусть светится в твоих глазах, я сразу заметила это, ибо сама грущу об оставленных мною в родной стране.

Мусаиб помолчал, потом тихо посоветовал царевне ни с кем не делиться ни своей грустью, ни своей радостью.

– Мне скрывать нечего, – ответила Тинатин, – мои думы никому вреда не принесут, но ты умнее всех, не откажи в полезном слове. Настоящая дружба начинается с открытой беседы, ты обо мне знаешь все, я о тебе ничего.

Изумленно смотрел суровый евнух на девушку, едва вышедшую из детского возраста. Он давно проник в извилины женского сердца и сразу понял чистоту ее помыслов и чувств. Враг откровенности, он рассказал ей о том, как любил ползать по влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле – козы пощипывали зеленую траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в Бейруте…

На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая у него тайну жизни, потом досыта нахохоталась с подругами. В сад Мусаиб вышел мрачнее тучи. Наложницы разбежались, боясь стать жертвой его гнева. Исчезли даже принцессы, сад казался вымершим… Но кто-то осторожно коснулся его руки. Он обернулся, и улыбка расплылась по сухому желтому лицу. Перед ним стояла заплаканная Тинатин.

– Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто посмел обидеть царевну?

– Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и отеческого совета.

Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла настоящая, большая и долгая…

Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания.

Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра в нарды или в «сто забот» тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана.

И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из возвышенных Лелу – жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом.

Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на слегка смущенную доброжелательницу.

– Ты знаешь, мой Мусаиб, – тихо проговорила она, – источник моих тайн для тебя открыт всегда… хочу твоих мыслей в очень тонком деле.

– Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть.

Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам сына.

– Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую жену?

– Нет, хасегу.

– Уже выбрала?

– Да. Ты, вероятно, заметил мое внимание…

– К Гулузар?

– Да, мой Мусаиб… Она самая неискушенная.

– Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе сына?

– Да… Жену не стоит брать: шах-ин-шах – да продлит аллах его жизнь до конца света! – будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и сыновей.

– Гулузар уже знает о твоем благосклонном намерении?

– Нет, мой Мусаиб, я раньше хотела проверить ее, на днях даже посетила домик хасеги. А сейчас жду твоего совета и помощи.

Мусаиб облегченно вздохнул: ему, конечно, донесли о посещении царицей наложницы. Огорченный, он думал, что Лелу украдкой захотела повидаться с Нестан. Это его встревожило: значит, Лелу уже перестает доверять другу, а сама рискует попасть в немилость к шаху. Но нет, первая ханум по-прежнему откровенна с ним, приблизила Гулузар ради сына, а княгиня Нестан тут ни при чем. Мусаиб повеселел, попросил еще чашку каве и, насколько мог, мягко сказал:

– Свет моей одинокой старости, все желанное тобою – для меня повеление. Я сумею убедить шах-ин-шаха подарить Сефи-мирзе хасегу, но тогда княгине придется переселиться к другой, или пожелаешь оставить ее у Гулузар?

– Твоя мудрость да послужит мне отрадой, ибо долгие колебания мои происходили как раз из нежелания причинить новые огорчения Нестан. Шах-ин-шах в своем милосердии скоро позволит мне взять бедную в мой дом.