Fide Sanctus 2

С такой жадной нежностью, что заныло сердце.

– Я тебя понимаю, – вполголоса повторила Вера, наблюдая за юркими каплями на лобовом стекле; гравитация не щадила и их. – Тяжело, когда…

– Когда бьёшься рожей в стену, – перебил Свят; его лоб прорезали злобные морщины. – Когда умоляешь тебя услышать и понять. Но зря. Разговаривают не с тобой, а с навязанной тебе ролью. С нужной картинкой, что наклеена на твоё лицо. Для твоей жизни давно написан план, но следовать ему сможет только юродивый. У которого вообще нет личных амбиций, желаний и убеждений.

Слова сыпались из него жарким артобстрелом.

Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.

– Это отец тебя ударил? – пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза, но по-прежнему не решаясь её коснуться.

Ссадина была похожа на укус пчелы под бурой корочкой – до того опухла кожа.

Чем он его ударил? Выглядело так, будто кастетом.

Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания – и бережная лояльность внутри подросла и расправила крылья.

Она почти забыла, что этот день задумывался, как посвящённый её наединессобою.

Да. Это так. Ему и правда хуже.

Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.

– Они закрывали меня в ванной. Без света, – тихо произнёс Святослав; его глаза потемнели и стали похожи на чёрные колодцы. – Тянули туда за волосы и закрывали. Может, поэтому меня до сих пор трясёт, когда кто-то трогает волосы. Кто-то… такой же чужой, я имею в виду. Закрывали часто и надолго. Это было… ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда час плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И когда долго так сидишь, то начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было пять. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная – слишком большой. А вообще делали так, пока я в двенадцать дверь не вынес ногой. Рома избил за это от души, конечно. Но понял, что метод себя изжил.

…Дождь бил по крыше Ауди гулкой россыпью капель, а Свят говорил и говорил.

Он говорил так проникновенно и порывисто, словно до этого молчал десять лет.

– Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Дала задышать. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, то завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно – тошнит. Страшно до безумия – рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.

Договорив, он взмахнул рукой и уронил её на колени. Вера молчала, боясь взглянуть на ладони в шрамах глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки.

– Ножницы от меня потом долго прятали, – хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. – Мать причитала, что у отца руки в шрамах, и у меня будут. Как будто если причитать, то это шрамы рассосёт. А потом они делали вид, что ничего такого не было. В нашей семье ведь – что ты! – такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Срём фантиками.

– А откуда они? – тихо спросила Вера, закусив губу; его рассказ поднял в душе невыразимую детскую боль – и хотелось задавать любые вопросы, которые уводили мысли от себя самой. – Откуда у Ромы шрамы?

– Чёрт его знает, – снова передёрнув плечами, беззлобно бросил Свят. – Кто мне это расскажет? Всё детство у отца боялся спросить, откуда они. И свои порезы старался не замечать – даже когда кровоточили. Каким-то тупым образом для себя решил, что если он свои шрамы отрицает, значит, и я свои должен.

Нерешительно протянув руку, Вера коснулась тонкого шрама на его мизинце.

Отчего-то казалось, что более откровенная жалость его унизит.

Сжав её ладонь, Елисеенко едва заметно кивнул, избегая смотреть ей в лицо.

– Всё-таки удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.

Кусая губу, Вера грустно глядела на ссадину в углу его глаза. Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки.

Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм.

Сколько же боли было в нём?

Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?

– Ты помнишь День студента? – наконец севшим голосом проговорила она; воспоминание заполнило сердце нежностью. – Помнишь, что я сказала в коридоре?

Подняв уголки губ, Свят мелко кивнул; на его виске забилась вена.

– «Ты не больший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.

– Сижу вот на процессах, – проговорил Елисеенко, благодарно погладив её пальцы. – Подсудимого так жалко иногда. Даже если виновен. Некоторые сильно раскаиваются. Щемит прямо. Чужие взрослые мужики. А тут собственный сын. Цепляется за тебя, умоляет. Закрыть его в темноте и слушать этот плач. Полчаса так выдержать… час. Кем надо быть? Как это вообще могли делать люди? Причём считающие себя элитой.

Поёжившись, Свят резко повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо и к ногам полетели волны тёплого воздуха.

Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.

В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.

– С тех пор я так ничего и не смог сделать со страхом темноты, – еле слышно сказал он, рассеянно погладив руль. – Да и не делал, по сути. Я знаю, что ты хуже спишь с ночником. Я знаю, Вера. Прости меня.

Устало откинув голову на сиденье, она молча разглядывала подёрнутое дождливым сумраком лицо бойфренда. Казалось, он был бы не прочь расплакаться – горестно и безвольно – но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.

А возможно, он давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.

Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.

– До переезда из Киева они не делали так, – задумчиво добавил парень; его взгляд казался тёмным матовым стеклом. – А в Гродно будто с цепи сорвались. Когда отец решил переезжать, мать чуть ли не полгода собиралась. Чтобы ничего там не оставить. И всё равно мы всё там оставили.

С Площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов.

– Бабушка – мать Ромы – часто говорила, что в глубине души они… любят меня, – со странным простодушием продолжил Свят. – Но просто не умеют это показывать. «Такого не бывает», – повторяла она, – «чтобы родители своих детей не любили».

– Я думаю, что бывает, – помолчав, сказала Вера. – Но нигде это не говорю.

Уж слишком непопулярное мнение.

В голову так упорно лезли мысли о родителях собственных, что она была готова даже смотреть елисеевский семейный фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде полезных Ромкиных регалий и массивных Иркиных колье.

Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса.

Она столько могла бы о них рассказать ему… Но делать это отчего-то не хотелось.

Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.

За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату – но жалеть об этом не было сил.

Зачем-то, наверное, всё это было нужно.