Черный Красавчик: история лошади, рассказанная ею самою

Этот господин справедливо назвал нас немыми созданиями. Если б я мог говорить, я бы рассказал хозяину, куда девается его овес. Мой конюх приходил ко мне всегда в шесть часов утра и приводил с собой маленького сына, который входил с ним в закут около стойла, где хранятся сбруя и овес. У мальчика была в руках корзинка с крышкой. Раз как-то дверь осталась отпертой, и я видел, как конюх насыпал полную корзинку моим овсом, и мальчик ушел с ней домой.

С неделю после этого я увидал полицейского, который вошел в конюшню, только что мальчик с корзинкой вышел из нее. Полицейский держал мальчика за руку, и вскоре другой полицейский вошел за ними.

– Покажи, где отец твой держит корм для своих кроликов, – сказал мальчику один из полицейских.

Лицо мальчика было испуганное, он заплакал, но делать было нечего, он должен был показать, откуда отец берет овес.

Не знаю уж, куда увели после этого нашего конюха; только у нас он больше не появлялся.

XXIX. Обманщик

Хозяин не сразу мог найти нового конюха. Наконец в мою конюшню явился высокий молодой человек довольно красивой наружности. Звали его Альфредом. Он обращался со мной очень вежливо, и я не видал от него грубости. Но я скоро узнал, какой он хитрый и лживый человек. При хозяине он ласкал меня и всегда тщательно расчесывал хвост и гриву, а также мазал маслом копыта перед тем, как вести меня к хозяину, желая показать меня в блестящем виде. Но блеск был только снаружи: он никогда хорошенько не прочищал мне копыта, не чистил меня так, как следует чистить лошадь, точно он имел дело с коровой. Удила мои заржавели, седло оставалось сырым и нахвостник сделался жестким, как дерево.

Альфред зато занимался собою перед зеркалом, висевшим на стене чулана для сбруи; он считал себя, видно, красавцем, причесывался, расправлял усы, охорашивался подолгу. Когда хозяин разговаривал с ним, он при каждом слове прикладывал руку к козырьку фуражки и на все подобострастно отвечал: «Да, сударь! Слушаю, сударь!»

Его считали хорошим малым и поздравляли господина Бари с находкой.

По-моему же, это был самый ленивый, самодовольный человек, которого мне случалось видеть. Конечно, приятно было не знать грубого обращения, но лошади одного этого мало. Стойло у меня было свободное; в нем можно было бы жить очень покойно, если бы его держали чистым. Альфред ленился менять солому, так что запах сделался скоро тяжелый, и я стал страдать глазами от дурных испарений.

Однажды хозяин мой вошел в конюшню и сказал:

– Альфред, тут что-то едко пахнет. Хорошо бы вычистить стойло и вымыть пол, не надо жалеть воды.

– Как вам будет угодно, сударь, – отвечал Альфред, – но позвольте доложить вам, что для лошади опасно мыть стойло: они легко простужаются. Я бы не хотел причинить ей вред, сударь. Впрочем, как прикажете, сударь.

– Я не желаю студить лошадь, – сказал хозяин, – но надо что-нибудь сделать, чтобы воздух был здесь лучше. Исправны ли трубы?

– Я припоминаю, сударь, что есть запах от труб, может, и случилась там какая неисправность.

– Так пошлите за печником и велите ему поднять кирпичи сточной трубы.

– Слушаю, сударь.

Печник явился, выложил много кирпича, но ничего не нашел плохого в трубе. Он положил новую замазку и подал изрядный счет хозяину, но в стойле остался тот же дурной запах. Кроме того, ноги мои стали отзываться сыростью преющей соломы.

Хозяин заметил, что я ступаю не так верно, как прежде.

– Не понимаю, что сделалось с лошадью, – сказал он конюху, – у нее ноги трясутся; иногда мне кажется, что она споткнется и упадет, того и гляди.

– Так точно, сударь, – отвечал Альфред. – Я заметил то же самое на проводке.

Он солгал, потому что никогда не проваживал меня. Хозяин не каждый день ездил, – его занятия не всегда позволяли ему совершать верховую прогулку, вследствие чего я стоял целыми днями без движенья, что очень вредно, особенно когда лошадь все время получает столько овса, как будто она работает. Здоровье мое пошатнулось: на меня находила спячка или, наоборот, лихорадочное возбуждение. Конюх никогда не давал мне ни зелени, ни пойла из отрубей: они действовали бы прохладительно. Но Альфред был так же невежествен, как самодоволен. Кончилось тем, что вместо разумной пищи и достаточного движения я получал время от времени лошадиные лекарства, от которых часто чувствовал себя еще более больным, не говоря о том, как неприятно глотать лекарство.

Раз хозяин поехал кататься. Дорогой в город я два раза так неловко споткнулся на камнях мостовой, что хозяин заехал к ветеринару. Он осмотрел мои ноги и, стряхнув с рук пыль, сказал хозяину:

– У вашей лошади то, что мы называем гниением стрелки копыта. Хорошо еще, что она не упала. Такого рода болезнь происходит от неопрятной конюшни, где не меняют подстилку. Пришлите завтра лошадь, я вычищу ей копыта и покажу вашему конюху, как надо прикладывать примочку, которую я пропишу.

На другой день мне прочистили копыта и заложили в них паклю, пропитанную какой-то едкой жидкостью. Это было очень неприятно.

Ветеринар велел выкинуть всю солому из моего стойла, вычистить и проветрить его и каждый день стлать свежую подстилку. Кроме того, мне прописали пойло из отрубей, зелень и только немного овса до тех пор, пока ноги не заживут.

Я скоро стал поправляться, но господину Бари надоело возиться с бесчестными конюхами, и, так как он ездил нечасто, он решил продать лошадь, а себе нанимать, когда захочется покататься.

XXX. Конная площадь

Новичкам весело попасть на конную площадь: есть на что посмотреть. Но, конечно, весело это только тому, кому нечего терять, кто сюда попал не от хорошей жизни.

Длинной вереницей толпились на площади молодые лошади, пригнанные прямо из деревни; тут же стояли лохматые валлийские лошадки, не больше нашей Резвушки. Здесь можно было увидать сотни ломовых лошадей с заплетенными хвостами, перевязанными красным шнурком. Были и породистые, хороших статей лошади, как я, которые попали на распродажу вследствие несчастного случая, попортившего ноги лошади или грудь. Среди них видны были красавцы, молодцевато вскидывавшие ноги и показывавшие высокую школу езды покупателям, перед которыми их выводили конюхи, бежавшие подле них.

Но за блестящей толпой виднелись и жалкие заморенные лошади с узловатыми коленями и задними ногами, которые подергивались на каждом шагу; у некоторых дряхлых лошадей нижняя губа совсем отвисла, уши прижались с таким выражением, как будто у них исчезла всякая радость жизни и все надежды на лучшее; у иных ребра торчали из-под натянутой кожи, а на спинах заметны были следы тяжких побоев. Сердце больно сжималось при виде этих несчастных, и невольно являлся вопрос: не постигнет ли и самого тебя такая участь?

Наслушался я довольно людской лжи и насмотрелся всяких обманов, пока стоял на площади и смотрел на торговлю барышников.

Меня поставили в одну кучу с двумя-тремя сильными лошадьми, и нас многие смотрели. Господа при виде моих попорченных коленок удалялись, несмотря на уверения продавца в том, что я поскользнулся в стойле и, падая, зашиб ноги. Покупатели подходили, открывали мне рот, смотрели в глаза, щупали ноги сверху донизу, после чего пробовали мой ход. Некоторые при этом грубо вертели меня во все стороны, а другие нежно дотрагивались до меня, точно ласкали меня. По этому я судил о покупателях.

Один из покупателей мне так понравился, что я очень желал попасть в его руки. Это был не господин, а простой человек, невысокий, но стройный и живой. Как только он тронул меня, я тотчас увидал, что у него большая сноровка в обращении с лошадьми. Голос у него был мягкий; добрые серые глаза смотрели ласково. Как ни странно, но мне даже показалось, что от него пахнет свежим сеном, что меня тоже к нему расположило. Не табаком и пивом пахло от него, – я ненавидел эти запахи, а пахло так, как будто он пришел с сеновала.

Он предложил за меня двадцать три фунта стерлингов, но меня не продавали за эту цену, и он ушел. Я с сожалением посмотрел ему вслед, особенно когда подошел другой покупатель с суровым лицом и грубым, громким голосом. Я ужасно боялся, как бы он не купил меня, но и он не сошелся в цене. Приходили еще два или три человека, и неприятный человек со злым лицом опять вернулся. Он предложил двадцать три фунта; заспорили, стали торговаться; продавец, боясь упустить все случаи, начал уступать, но в эту минуту вернулся милый человек. Я невольно потянулся к нему мордой. Он ласково погладил меня.

– Что, старина, – сказал он, – мы, кажется, годимся друг другу. Слушайте, вот вам двадцать четыре фунта, – обратился он к продавцу.

– Скажем, двадцать пять, и дело по рукам, – отвечал продавец.

– Ну, двадцать четыре фунта и десять шиллингов, больше ни копейки. Да или нет? – продолжал торговаться добрый покупатель.

– Идет! – заключил продавец. – Останетесь довольны. Отличная лошадь, особенно для езды в кэбе, – прибавил он.

Деньги были тотчас отсчитаны, и мой новый хозяин повел меня в гостиницу, где у него были приготовлены узда и седло. Он дал мне хорошую кормежку, стоя подле меня и все время разговаривая со мной.

Полчаса спустя мы поехали в Лондон. Проезжать приходилось приятными деревенскими проселками. Наконец мы доехали до огромного города и к сумеркам добрались до Сити. Там уже горели газовые фонари; направо и налево тянулись улицы и скрещивались без конца. Мне казалось, что мы никогда не доедем до места назначения. Наконец, проезжая по одной улице, я увидел извозчичью биржу. Мой седок крикнул:

– Доброго вечера, хозяин!

– Здорово! – послышалось в ответ. – Что ж, хорошую лошадь купил?

– Кажется, да, – ответил мой владелец.

– Ну и отлично! Дай бог тебе благополучия с покупкой.

– Благодарю, хозяин.

Мы поехали дальше. Вскоре мы свернули в одну боковую улицу, а потом, проехав ее до половины, поворотили в узкий переулок с довольно бедными домами по одной стороне и чем-то, что мне показалось конюшнями, по другой. Мой хозяин остановился у одного из домов и посвистел. Дверь быстро отворилась; на пороге появилась молодая женщина с двумя детьми: мальчиком и девочкой. Начались оживленные приветствия.

– Ну-ка, Гарри, сынок, отопри ворота, а мать принесет фонарь.

Через минуту вся семья окружила меня на дворе перед конюшней.

– Папа, она смирная? – спросила девочка.