Маски благородия

– У тебя есть время передумать, – глухо сказал юноша и вышел.

В ночь перед отъездом Адальберт снова не мог уснуть, на этот раз от переполняющего волнения. Он в красках представлял завтрашний день, когда в его покои вошёл Роберт. Он неловко встал в дверях, переминаясь с ноги на ногу. После ссоры они так и не поговорили: стоило Адальберту появиться в большом зале, Роберт тут же сбегал от него во двор или в свои покои. А сейчас стоял на пороге и теребил ручку двери. Адальберт приподнялся на подушке и чуть наклонил голову.

– Прости, что тогда нагрубил, – пробубнил Роберт. – Ты ведь хотел, как лучше…

Роберт поднял виноватый взгляд на кузена. Адальберт сел в кровати и жестом подозвал брата к себе. Когда Роберт сел рядом, Адальберт крепко обнял его. Роберт положил голову кузену на плечо и тяжело вздохнул.

– Как я буду здесь без тебя? Ты ведь мой единственный друг.

«Кто-то должен быть с ним рядом», – вспомнились слова матери.

– Не волнуйся, я вернусь, ты даже не заметишь.

Роберт горько усмехнулся, и Адальберт понял, что было в этой усмешке: «Отец тоже так говорил». Юный граф отстранился от кузена и тепло улыбнулся.

– Скажи лучше, что тебе привезти из Италии?

Роберт отвёл взгляд.

– Я сам хотел попросить тебя. Знаю, глупо, но… может, ты попытаешься что-нибудь разузнать о моём отце? Знаю-знаю, это бессмысленно и вообще… вряд ли что-то получится…

– Конечно, Роберт! Я… – Адальберт осёкся, чтобы не дать обещание, которое невозможно было сдержать. От Вильгельма не приходило писем уже шесть лет. – Я сделаю всё, что в моих силах.

Роберт кивнул и снова обнял кузена. Адальберт ощутил стук его сердца сквозь рубашку и понял, как будет скучать по этим тихим ночам в замке.

VI. «Вся моя надежда на самого себя»

1531 год. Адальберту 16 лет.

Оказавшись вдали от дома, где каждый камень был болезненно знаком, Адальберт действительно почувствовал некоторое облегчение. О тяготившей его печали он почти не вспоминал: Италия была полна нового, доселе неизвестного и потому так влекущего. События и впечатления сменяли друг друга бешеным вихрем.

Коронация осталась в памяти у Адальберта чем-то душным и шумным. Все толпились, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что происходило у алтаря; кто-то то и дело толкал своего соседа и тут же извинялся. В этой суете Адальберт не испытал никакого трепета, когда Папа вручил Карлу скипетр и жезл, а затем водрузил корону на его голову. Только когда толпа разразилась радостными возгласами, славя нового императора, Адальберт оживился и присоединился к общей радости. Сильнее же всего юному графу запомнился роскошный пир после торжества – никогда прежде Адальберт не видел столько угощений на одном столе.

Чествования нового монарха продолжались неделю. Петляя по оживлённым улицам, Адальберт дивился тому, сколько людей собралось в городе, несмотря на только что прошедшую войну. Торговцы всё так же весело зазывали в свои лавки прохожих, бродячие артисты собирали вокруг себя толпу и поражали ловкостью тел; звучала скрипка, люди танцевали, смеялись и громко разговаривали. Ничто не могло сломить их дух, и Адальберту передалась эта воля к жизни.

Когда все стали покидать город, Адальберт понял, что не хочет возвращаться домой. Италия – оплот наук и искусств: сколько невероятных открытий свершалось в этих местах, сколько откровений художников и скульпторов видела эта земля! Оказаться здесь и уехать так скоро – непростительная ошибка, которую Адальберт не мог позволить себе совершить.

Отец точно был бы против, чтобы Адальберт разъезжал по Италии, едва оправившейся после войны… но отец остался в Веллене. Он не мог больше остановить сына одним рассерженным взглядом. Адальберт отправил домой гонца с вестью о том, что он задержится в Италии и будет писать из каждого города, в котором остановится.

Сначала Адальберт направился в Рим, о котором грезил с самого детства, наслушавшись легенд и историй отца Филиппа об этом древнем городе. Прогулка по улицам, всё ещё пустующим после погрома[8 - В 1527 году Рим пострадал от разбоев немецких наёмных солдат, выступавших на стороне Священной Римской империи. Они были недовольны отсутствием нормального жалования.], представлялась Адальберту в его детских мечтах куда более торжественной. И всё же дух захватывало от мысли, что он ходит теми же путями, которыми ходили великие умы прошлого; своими глазами видит шедевры, созданные гениями искусства. Его поразила красота, исходившая от каждого дома, каждой церквушки, и даже просто мощёные улочки казались ему самыми прекрасными в мире. Но сильнее местной архитектуры Адальберта удивили сами итальянцы. Они жили какой-то особенной жизнью: одновременно страстной и спокойной, роскошной и скромной. Больше всего Адальберту нравилось наблюдать за этой жизнью и заводить знакомства с другими паломниками.

Юный граф остановился у пожилого торговца, с которым познакомился прямо на рынке. Его дом, полупустой после злосчастной облавы на город, был открыт для всех богатых путешественников, оказавшихся в Риме, коих теперь было немного. Такую щедрость можно было бы объяснить простым стремлением завести полезные знакомства, но в глазах старика Адальберт видел неподдельные искорки интереса, когда по вечерам гости собирались в его гостиной. Здесь они рассказывали о своих родных краях, о путешествиях и просто о своей жизни. Чтобы послушать чужеземцев, в дом стекались жители соседних домов, а порой даже улиц, так что гостиная всегда была наполнена весёлым шумом и переливистой речью на латыни – языке, который здесь понимал каждый. Двери открывали нараспашку, спасаясь от назойливой духоты.

Одним таким вечером к юному графу, сегодня сидевшему в стороне от остальных, подсел сам хозяин дома и широко улыбнулся, похлопав Адальберта по колену – эти небрежные прикосновения друг к другу были одной из загадок итальянцев, которую Адальберт так и не смог разгадать. Он учтиво улыбнулся хозяину в ответ.

– Ну, сеньор Адальберт, как проходит для Вас этот вечер? Всё ли в порядке? – своих детей у торговца не было, поэтому к Адальберту, самому младшему постояльцу, торговец относился с особым трепетом.

– Как всегда, сеньор, грех жаловаться. Если бы все люди были так же щедры, как Вы, мы жили бы в чудесном мире.

– Какая приятная лесть.

Повисло натянутое молчание. Адальберт открыл было рот, но осёкся и лишь помотал головой. Сегодня его мысли занимала просьба Роберта выяснить, что стало с его отцом. Адальберт понимал, что искать подсказки нужно было в Риме, зная пылкую натуру дяди Вильгельма… но он не мог просто спросить: «Не запомнили ли вы во время налёта лицо одного рыцаря, который наверняка грабил вас вместе с другими наёмниками?».

Пожилой торговец рассматривал собравшихся, а затем сделал жест рукой, подзывая кого-то. К сидевшим пружинистой походкой подошёл худой итальянец в длинном кафтане.

– Рад видеть тебя, Дарио. Сеньор Адальберт, это Дарио Манчини, мой добрый друг. Дарио, я уже рассказывал тебе о молодом графе фон Веллен, теперь имею честь представить тебе его лично.

– Рад знакомству, сеньор Манчини, – протянул руку Адальберт, приподнимаясь со своего места.

Дарио с недоверчивой неприязнью посмотрел на Адальберта и застыл на месте, но под пристальным взором своего приятеля всё же наскоро пожал руку и кивнул. Хозяин дома усмехнулся в густые седые усы и, хлопнув себя по коленам, ушёл к другим гостям, чтобы уделить внимание всем. Дарио поспешно сел на скамью рядом с Адальбертом.

– Вы из германских земель, сеньор?

– Верно. Я был в Болонье на коронации Карла Пятого, но не мог уехать, не посетив Рим. Это замечательный город!

Дарио усмехнулся, медленно багровея.

– Да. Ваши ландскнехты посчитали так же.

Адальберт вздрогнул и искоса посмотрел на покрасневшего итальянца, не понимая, как отвечать на подобное.

– Простите меня, – осёкся Дарио. – Я не хотел Вас обидеть, я понимаю, что не все германцы… Эти варвары погубили дело всей моей жизни. Я держал антикварную лавку. Ездил по Италии, собирал старинную мебель… – он вздохнул. – А теперь последнее, что нужно людям, это всякие… всякий хлам.

Только сейчас Адальберт заметил, сколько тревоги было в Манчини. Его колено нервно подпрыгивало, он сжимал руки до хруста в костяшках и озирался по сторонам, будто боялся встретить кого-то или что-то.

– Не говорите так, сеньор Дарио, – мягко произнёс Адальберт, беря нового знакомого за руку. – Разве можно называть хламом вещи с историей?

– Они никому не нужны, сеньор! Я разорён, и вещи эти ждёт одна судьба – тёмный чулан и толстый слой пыли.

Адальберт сощурился.

– Может быть… Я загляну в Вашу лавку? Завтра, например. Покажете свой товар, я уверен, там обязательно найдётся что-то, что придётся мне по вкусу.

Дарио просиял, как старая ваза, отмытая от пыли. Он схватил руки Адальберта и затряс их.

– Спасибо Вам, сеньор! Прав был наш общий приятель, когда говорил о Вашем добром сердце. Благослови Вас Господь!

Адальберт рассмеялся.

– Поберегите благословения до завтра, сеньор.

Лавка Манчини произвела удручающее впечатление. Хозяин затворил окна и не подметал полы, совсем отчаявшись когда-нибудь вернуться к торговле. Пыль скаталась в комочки и липла к ботинкам. В таком месте видеть прекрасные произведения искусства, некоторым из которых могло быть по сотне лет, было невыносимо. Адальберт походил среди шкафов со свисающими ниточками паутин, посмотрел на причудливые узоры и потёртые углы, и остановил свой взгляд на изящной шкатулке. Внутри была небольшая коллекция гемм[9 - Гемма – украшение из камня с резным изображением.]. Адальберт достал и покрутил в руке одну из них. На украшении была изображена в профиль милая девушка с мягкими чертами лица. Улыбнувшись, Адальберт сказал Дарио, что возьмёт всю коллекцию вместе со шкатулкой. А после скупил ещё пол-лавки, чем едва не растрогал нищего антиквара до слёз.

После этого слух о щедром вельможе из Королевства Германии облетел город, и перед отъездом Адальберту пришлось зайти ещё в несколько лавок с картинами, скульптурами и прочими ценностями, которые больше были не нужны разорённому городу. Юному графу казалось огромной несправедливостью, что эти вещи обречены на забвение, и он не мог удержаться от покупки.

***

Погостив в Риме, Адальберт отправился в Венецию. Конечно, хотелось путешествовать дольше – заехать, хотя бы, во Флоренцию, родину нового искусства, но слуга Михель, которого отец послал с Адальбертом, отговорил юного графа – в городе всё ещё бушевала чума, начавшаяся во время осады. И, хотя Адальберт утверждал, что не боится болезни и даже хотел бы взглянуть на неё собственными глазами, маршрут он всё же изменил.