Бедная Лиза

– Милая, – крикнул Пикассо, – милая, открой дверь!

В коридоре послышался шум – милая пошла открывать. Как же, черт побери, ее зовут? Мудрено выучить имя девушки, с которой ты познакомился только вчера вечером, особенно, если имя это тебя совершенно не интересует. Как, впрочем, и сама девушка.

Его верная подруга Фернанда, разумеется, не одобряет того, что он водит к себе посторонних барышень. Но Фернанда слишком ревнива для возлюбленной гения. В конце концов, неважно с кем он спит, любит-то он только ее. Он ведь не спрашивает, кому она позирует обнаженной.

Так или иначе, в последнее время отношения между ними натянутые. И не потому, что он ей изменяет – как может жить мужчина, не изменяя, он ведь не евнух какой-нибудь! Они ссорятся, потому что Фернанда Оливье, во-первых, уже не так молода, как семь лет назад, когда они только встретились, во-вторых, куда более драчлива, чем раньше, и, в-третьих, напоминает ему о прежних трудных временах, а это, простите, воспоминания не самые приятные.

К тому же, мсье-дам, есть еще одна причина для охлаждения между ними, причина смехотворная, но все равно неприятная. В 1907 году Фернанда забрала из приюта и удочерила 13-летнюю Раймонду. Девочка была дичком, как и следовало сироте, однако нравилась художнику. Расцветающая юная красота – кто бы удержался от того, чтобы не запечатлеть такой соблазнительный образ? И, разумеется, Пабло не удержался, и более того – не удержался несколько раз.

Совершенно случайно шедевры, отражающие девичью нескромность, попались на глаза Фернанде. Разразилась ужасная буря с громами, молниями и метанием первых попавшихся под руку предметов в физиономию гения.

– Ублюдок! – кричала его верная подруга, размахивая схваченной со стола бронзовой статуэткой и тесня Пабло в угол. – Извращенец! Как у тебя только рука поднялась! Я тебе все глаза выцарапаю!

Надо сказать, угрозами Фернанда не обошлась и довольно ловко пыталась исполнить свое обещание. Однако Пикассо отчаянно защищался: глаза для художника – орудие ремесла, кому нужен слепой живописец? У него был богатый опыт сражений с возлюбленной, так что в тот раз ему все-таки удалось отстоять свою телесную целостность.

Озлобленная Фернанда, не зная, чем ему отомстить, взяла и отвезла Раймонду обратно в приют. Этот необдуманный поступок чрезвычайно огорчил Пабло. Он, признаться, уже подумывал о том, что, когда Раймонда подрастет, у них может случиться очаровательный менаж а труа[8 - Mеnage ? trois (фр.) – в данном случае, любовь на троих.]. Но идея, похоже, совсем не нравилась Фернанде, и это понятно: пока Раймонда будет расти, Фернанда состарится.

С той поры прошло уже четыре года, но Пабло почему-то никак не мог забыть ту печальную историю, и, кажется, где-то в глубине души затаил обиду на возлюбленную. Похоже, именно с того случая между ними произошел какой-то надлом, надлом, который так и не зарастал, несмотря на усилия с обеих сторон.

Ситуацию усугубляла мелочная ревность возлюбленной, которую бесило, даже когда он просто бросал заинтересованный взгляд на какую-нибудь юную богиню, не говоря уже о том, чтобы уложить ее в постель. Вот потому размолвки и охлаждения между ними случались все чаще, и его все меньше тянуло к Фернанде.

От размышлений о тщете всего сущего Пикассо оторвал взволнованный мужской голос. Девица, которую послал он открывать дверь, по мере своих скромных сил пыталась отстоять покой гения, но он уже узнал голос своего закадычного друга, поэта Гийома Аполлинера.

– Впусти, – крикнул он барышне и продолжил, обращаясь уже к Аполлинеру, – заходи, Аполлинарий.

Это было настоящее имя Гийома, точнее сказать, одно из его настоящих имен, которое и послужило основой для его французского псевдонима. Гийом, как всем известно, был не Гийом никакой, а совсем напротив, Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий де Вонж-Костровицкий.

– Что за имя такое, – недоумевал Пикассо, когда Аполлинер в первый раз сказал, как его зовут по-настоящему, – ты что, русский?

– Я не русский, я поляк, – слегка надменно отвечал тот. – Во всяком случае, по матери.

– А по отцу? – не унимался Пикассо.

Отца своего Гийом не знал, как впрочем, не знал его и единоутробный брат поэта. Из последующих разговоров выяснилась еще одна пикантная деталь: мать Гийома, польская аристократка Анжелика Костровицкая, не сразу признала его своим ребенком.

– То есть как это? – изумлялся Пикассо. – Как – не сразу признала? Она что, была не уверена, что родила тебя? Или думала, что тебя подменили цыгане?

Однако история вышла несколько более прозаичная. Согласно семейной легенде, Гийом был зачат вне брака, и отец его был офицером – то ли швейцарским, то ли итальянским. Узнав, что Анжелика на сносях, офицер этот поступил истинно по-офицерски – немедленно бросил беременную любовницу. Мадемуазель Костровицкая не смогла оставить ребенка при себе, и спустя несколько дней после рождения Гийом был зарегистрирован в приюте как сын неизвестных родителей. Некоторое время он находился под опекой кормилицы, и только спустя три месяца мать все же вернулась за ним и дала ему свое имя.

Так или иначе, бурное рождение предопределило и последующую бурную жизнь пана Костровицкого. Он ездил с матерью по Италии, учился в колледжах Монако, Канна и Ниццы, однако никакого специального образования так и не получил. Тем не менее, авантюрный дух его матери жил в нем и требовал для себя выхода. Костровицкий стал писать стихи, потом переименовался в Аполлинера и перебрался в Париж. Здесь он организовывал журналы, сделался публицистом, критиком и искусствоведом и продолжал сочинять вирши, поскольку профессия стихотворца оказалась все-таки несколько более легкой, чем труд пролетария на какой-нибудь фабрике.

К тридцати годам Аполлинер стал подающим надежды поэтом и водил дружбу с самыми разными художниками, в числе которых был и Пабло Пикассо.

– Заходи, дружище! – крикнул Пикассо и, сложив руки на груди, принял такую позу, что его совершенно невозможно стало отличить от Наполеона или Гая Юлия Цезаря – причем еще до того, как его предал Брут вкупе с римскими сенаторами.

Однако вбежавший в мастерскую Аполлинер не обратил на его позу никакого внимания. Этот крупный человек с полным длинным лицом, толстыми щеками и игривым выражением глаз мало походил на поэта, скорее уж – на веселого буржуа. Сейчас, впрочем, его буржуазные глаза выражали отнюдь не кокетство, а нешуточную тревогу. Гийом сорвал с себя светлую шляпу и швырнул ее на стул.

– Ты это видел? – закричал он, потрясая свернутой в рулон газетой, судя по шрифту – «Фигаро».

– Там статья обо мне? – осведомился Пикассо.

– К счастью, нет, – отвечал поэт.

– К счастью? – удивился Пикассо.

– Именно к счастью. И ты сейчас поймешь, почему.

Гийом развернул газету, нашел нужную полосу и сунул ее прямо под нос художнику. Несколько секунд тот озадаченно разглядывал фотографию, потом нахмурился.

– Знакомые статуэтки, – сказал он задумчиво.

– Конечно, знакомые, – воскликнул Аполлинер и нервно выдернул газету из рук Пикассо. – Это иберийские статуэтки, несколько лет назад нам продал их мой секретарь, Жери Пьере. За сто франков продал. Теперь припоминаешь?

Пикассо пожал плечами. Ну, разумеется, он припоминает. Он даже использовал одну из них, когда писал свой «Философский бордель»[9 - Позже эта картина получила название «Авиньонские девушки».].

– Вот именно! – вскричал Аполлинер. – А знаешь ли, почему их фото оказались в газете? Потому что эти чертовы статуэтки были украдены из Лувра.

Пикассо нахмурился. Что значит украдены? Кем?

– Кем? – обычно веселый и жизнерадостный, Аполлинер впал в настоящее в неистовство. – Ты спрашиваешь – кем? Да им и украдены, этим скотиной Пьере!

Пикассо удивился. Если статуэтки были украдены несколько лет назад, почему же написали об этом только сейчас?

Ответ на этот вопрос оказался очень простым. Кража «Джоконды», как и следовало ожидать, вызвала в обществе приступ паранойи. В газетах стали публиковать фотографии и других предметов искусства, когда-либо похищенных из Лувра. В их числе оказались и статуэтки, который украл и продал им этот негодяй Пьере. Это значит, что теперь они оба окажутся на подозрении у полиции. Потому что одна статуэтка совершенно открыто стоит дома у Аполлинера, а другая – у Пикассо, а, значит, их могла видеть куча народу.

Пикассо, впрочем, уже успел обрести хладнокровие.

– Ерунда, – сказал он беспечно. – Мы просто спрячем статуэтки подальше, и никто про них и не вспомнит.

Полная физиономия Аполлинера исполнилась каким-то детским отчаянием. Он только головой покачал.

– Нет, – сказал он тихо, – не спрячем…

Оказалось, что, увидев публикацию в газете, Гийом вызвал Пьере, наорал на него и уволил. Услышав это, Пикассо схватился за голову.

– Как – уволил? Ты идиот! Он же захочет отомстить!

– Захочет, – кивнул Гийом, – еще как захочет. Больше того скажу: прежде, чем уйти от меня, он пообещал написать про нас в газету.

– В какую еще газету?

– Если бы я знал!

Пикассо отвернулся к окну. Молчал несколько секунд, потом сказал змеиным шепотом.

– Это ты во всем виноват…

– Я? – Аполлинер чуть не подпрыгнул от неожиданности. – Почему я?