Дама, Сердце, Цветы и Ягоды. Из романа «Франсуа и Мальвази»

– О! Только не отпирайтесь, я по вашему легко картавому произношению догадалась, что вы француз из тех самых, что его сиятельство маркиз Спорада укрыл в своем замке и защитил от англичан.

– И что-о?! Повторите пожалуйста еще раз?

– Ну я не знаю в точности, что там у вас было, – прозвучала дама своим томным голосом, не склонным к серьезному изложению событий и ведению разговора, сбивая насторожившегося француза на чувствительную его часть. – Я посчитала раз вас монсеньер Спорада разместил в своем замке, то и англичан отгонял тоже он.

– Та-ак!…Логично, и что же наш Монсеньор?

– Он ничего.

– Как, совсем ничего?!

– Если бы вы видели его в действии танца, вы бы не спрашивали! – восторженно произнесла дама, а перед шевалье Франсуа реальность предстала неожиданно с новой силой, и без всяких очистков недоумения. Монсеньор устраивал бал в празднование восемнадцатилетия и совершеннолетия своей кузены, но еще более показать себя и свое прежнее «я». Стена оранжерейной зелени разверзлась и в его представлении возник многокрасочный пестрый зал, с музыкой и ряда идущих в танце…, среди которого в черном костюме выделялся Монсеньор, в очередном па уставившийся на него мертвенно-бледным лицом с бездонными прозрачными глазами, и дробно защелкав костяшками челюстей с мерзкой пронизывающей насквозь улыбкой с могильным холодом. Франсуа вздрогнул.

И он сюда приперся!…И с ужасом вспомнил, что назвал дворецкому свое имя!

«Вот так дела!»

Стараясь не подавать перед дамой виду, он тем не менее не смог удержать себя от суеты и заметался возле нее, не зная в какую сторону податься её обойти и под каким предлогом отделаться, нельзя же в самом деле так прямо валить отсюда без всякого такта. Шевалье Франсуа распрощался с ней и выбрал направление в дальний конец узкого оранжерейного коридора, быстрее наружу, подальше от зала, на ходу вспоминая предательские выражения лица дворецкого. И как это удивительно что случай / оброненный веер/ свел его с дамой, которая непринужденным болтанием открыла ему глаза, прежде чем положение его не усугубилось до безнадежного. Как желанны сейчас ему показались родные пенаты захваченного замка, к которым уже устремился поскорей. Но сейчас он шел, а не считал, дожидаясь рокового момента. Однако в том, что ему наговорила дама, им чувствовалось какое-то несоответствие, вернее неестественность, того же вдруг оброненного перед ним веера. Могла ли она слышать слова дворецкого?…В разгоряченной голове Франсуа моментально собрал все детали к ответу на возникший вопрос. Конечно же это ее подослала хрупкая утонченная белянка герцогиня Неброди, разобравшаяся в разговоре между ее отцом и ним, больше чем герцог.

Окрыленный участием молодой герцогини шевалье Франсуа счастливо и еще уверенней зашагал к выходу из оранжерей …как новая мысль, еще светлее прежней, озарилась сознание нашего героя… А не есть ли вообще все это злостная выдумка того же мстительного ума, на внешнее очарование которого за продолжительное время сопутствия он так ни разу и не удосужил должным взглядом? Белянки в сравнении с воображаемой Мальвази его не привлекали Теперь же наоборот всё внимание перешло к возможной ей устроительницы сего приведения его в полное смятение или же наоборот спасения. Её герцогский титул сделался вдруг манким.

Здесь можно было окончательно запутаться в мыслях и потеряться в догадках, если бы он не шел и не знал куда шел. В любом случае там он мог узнать все и вернуться тогда; и почувствовал что вернется он с пылкостью светского льва, пусть даже и под насмешки посвященных в интригу и пусть даже всех остальных дам вместе с кавалерами, ему в его положении забредшего француза, отстоявшего Шандади было это не страшно, лишь бы попасть в круг общего внимания и главное своей даме сердца, сделаться наицентральной фигурой среди приглашенных гостей.

По выходу из оранжереи на портал он неожиданно для себя попал в ночь… хотя внутреннее ощущение ее возникло в нем прежде, но морально он к ней не был готов и остановился, не решаясь идти во тьму. Возникло огромное желание вернуться обратно, в бальный зал, но пересиля это, шевалье Франсуа пошел, сходя по ступенькам вниз и направляясь в сторону завиденной им левой боковой дорожки, стряхивая с себя остатки поналезшей в голову дури, а уж на то, чтобы забиться всякой чепухой и с нее навыдумывать себе невесть что, его головушка была способна. Ночная прохлада окончательно вывела его из состояния эйфорического, заставляя трезво оценивать обстановку. Точнее к этому подтолкнула реальность окружающей его темноты, в которую он вглядывался с настойчивым желанием, стараясь высмотреть вокруг себя что-либо подозрительное. Он уже снисходил по узкой беломраморной дорожке, как решил что если он и далее так будет продолжать идти, то подозрительное само свалится ему на голову… но как часто бывает в подобных случаях, он все еще не верил тому что знал, точнее не мог заставить себя в том полностью убедиться и теплил благую надежду, не желая что-либо менять в спокойно складывающейся ситуации и главное отпугивать установившееся заместо тревоги, спокойствие в себе.

…Заметил как впереди из-за кустов кто-то привстал и в той же неспешной монотонности подавшись вперед в наклоне осел… как ветром подхваченный Франсуа припустил к тому месту легким бегом, стараясь ступать как можно тише и не создавать при этом шуму. На последнем же отрезке рванул так, что заслышав бегущие шаги близко, скрывавшийся успел только привстать, как шевалье Франсуа не вынимая шпагу из ножен резко выбросил руку вперед и ими саданул того по голове. Навряд ли на нем следовало задерживаться, потому как завалившись после столь сокрушительного удара поверженный наземь мог только издавать блеющие звуки.

Продолжая бежать дальше, он все еще продолжал недоумевать, тот ли это был субъект, за которого он его принимал, и не присел ли тот по каким другим нуждам, на что было очень похоже? За это говорило еще и то, что он нанося удар не видел при нем никакого оружия… А эти двое вышедших из-за угла кустового ряда, не есть ли обыкновенно прохаживающиеся стражники?…Не видя в подробности их – они его, и не замечая в их внешнем поведении ничего подозрительного, может быть еще потому что их отделяла пелена тьмы и вышли они неожиданно близко, так что ничего еще не успели заметить, но шевалье Франсуа не дав им опомниться налетел на них и прежним манером посбивал с ног, вырывая негромкие скрипящие крики. Разделавшись с ними он бросился дальше со всем устремлением на которое только был способен, развивая скорость от которой ему самому стало страшно, на случай если из-за угла высунется еще какая-нибудь шпага… Но благо что боковая дорожка отделенная от центральной дуговым отходом и невысокими можжевеловыми деревцами, доходящими до конюшни, заканчивалась подбираясь как раз к самой конюшне. Нужно было смерить бег и вообще пойти шагом, не привлекая лишнего внимания, разменивая быстроту на незаметность, и белый путь к тому же был чист и пуст для прохода.

С напряженным дыханием он вышел на конюшный двор и сразу зашел в один из ее разделов с раскрытым, а вернее приоткрытым входом. Ни у кого, ни о чем не спрашивая схватил первого попавшегося наудачу взнузданным коня, и выехал на нем до ворот, обои щита которых на время празднества были сняты и створ ворот с одним единственным стражником представлялся свободным.

Стараясь и здесь не подавать взволнованного вида, он не торопясь погонял коня и взглянул назад: дворец на некотором возвышении гремел музыкой и светился на все цвета среди пройденного пространства полнейшей тьмы, только самое начало отсвечивалось с окон ярким светом и само отсвечивало ярко-зеленым. Стрекотали цикады в тон оркестру, но однотонные их трели были больше по душе.

Почувствовал коня резко остановили за уздцы и удержали на месте. У самого выезда из ворот шевалье Франсуа был окружен группой гвардейцев, которая сначало преградила дальнейший путь его коню, а затем стали стаскивать самого седока, ухватившись за ноги и за ножны шпаги. Но неожиданно для них корпус коня за головой взмыл вверх, вырываясь с сидящим из цепких удержаний рук. Того момента когда растерянно отступивши гвардейцы стали ожидать приземления было достаточно чтобы превратить заминку в ошибку и конь в подпрыге задними ногами, передними протаранил живую преграду из тел. Валя и сбивая. Но к несчастью иль счастью, ретивца несколько при этом развернуло и он понесся не за ворота а во внутрь. Увлекаемый им уносился в седле от оголенных по его душу шпаг, счастливо избегший удара этих шпаг. Он уносился вперед, сам не зная еще куда, все впереди представлялось покрытым густой темнотой, нарочно и созданной, иначе невозможно было поверить, что в таком пышном дворце и во время бала парково-садовая его часть не освещается по ночам вовсе. И если бы не ночь, светлая своей синевой, он не заметил бы оставленную право-центральную беломраморную дорогу-лестницу. Въехал на боковую, но по ней на него кинулось несколько человек и пришлось перескочить верхом на коне через кусты и погнать низко пригибаясь от нависающих ветвей дерев в направлении видимого, но более чувствуемого садка дерев, скрывающих за собой стену. Перемахивая тем же манером через ряды кустов и цветочные клумбы, а то и вытаптывая.

За ним казалось повсюду несся характерный свист, где бы он ни появлялся, и ему еле удалось отвернуть в сторону, заметив выскочивших из-за деревьев со шпагами наголо цепи гвардейцев. С крайними из них ему пришлось даже скрестить клинки, одержав победный верх над обоими и воспользовавшись пробитой брешью устремился под сень лиственных крон, скрываемый так же и с боков. Ничего другого у него просто не оставалось, потому как и по правую сторону, сзади, со стороны боковой дорожки, бежала большая толпа таких же гвардейцев облавой, оттесняя всадника в гущу деревьев и к стене; отчего вывернуться и избежать было невозможно, так как он не мог видеть свободных полей, тогда как сам представлял отличную мишень. Это уже пошла настоящая облава и гон! Ничего себе приходил он в откуда ни возьмись свалившиеся на его голову реалии… К стене, так к стене, но в самую последнюю минуту успел одуматься от опрометчивого шага – залезши на стену, он как раз и оказался бы в наиболее уязвимом положении. К дворцу!

Потянув правой рукой повод на себя, завернул коня в ту же сторону и продолжил высматривать дорогу, сильно при этом пригибаясь от проносящихся поверх веток. Здесь как будто совсем не было гвардейцев и он почувствовал что выбирается. Не было слышно ни шума, ни каких-либо других звуков издаваемых догоняющими, лишь гул стоящий в ушах от собственного волнения и разгоряченности. Он уже пересек довольно значительное расстояние по выделанному английскому парку, или это ему так показалось, но подъезжая к краю, через прогалину или просвет от разных неверных освещений, в том числе и лунного, если это так можно было назвать, опять и снова увидел фигуры, замершие в неподвижном выжидании на серебрянно-бледном свету полумесяца – усеченной луны.

Облава казалась всемерной и повсеместной. Решение созрело моментально, и неясно было ли оно правильным… он высмотрел подходящую по прочности толстую ветку и ухватившись за нее одной рукой над головой повис, оставшись без седла, а другой раза два хорошо щелкнул кнутом по телу рысака вдогонку, оставшись на дереве в совершеннейшей темноте, оттуда пронаблюдал: вырвавшись из стеснения конь выскочил на мощеную дорожку – скотина предательская и цокая копытами по ней уносился дальше, при чем произошло это так неожиданно и стремительно, что те кто смог заметить пустое седло, все равно поддался догонкам. Каково же было их недовольство и отчаяние, когда заловив и остановив самоскачущего коня, они ни на нем, ни возле не обнаружили никого кроме самих себя.

Шевалье д’Обюссон в то время, не став доверяться скрывающей листве, в самый момент соскочил вниз и теперь уже бежал осторожно, стараясь не шуметь в направлении, откуда доносилась смолкающая музыка, но бежал уже с хвостом, непременно потянутым за собой, ибо вырваться из этой прорвы гонявших его гвардейцев сухим было практически невозможно! Он пестрел в ночи, так же как пестрел в ней его новый костюм, но удирал хорошо подкрепляя и без того большую свою удачу с прорывом окружения, стремительной мощью движимой им силы, единой, и в то же время самой разномастной… с легкостью возносящей его в прыжке над сплошным рядом кустов и позволявшей одновременно на лету же отбивать направленные на него удары и наносить самому, когда на пути попался незадачливый гвардеец, приготовивший на это всего-то что вытянутую вперед руку… С вытянутым от нее клинком вообще-то, из которого вертела не получилось, а сам живой шест повалился с пробитым насквозь плечом. Сии сентенции приходили на ум бегущему Франсуа одновременно с действиями и с решением не убивать слишком молодого еще и неумелого для таких игр юношу.

Вместе с бодростью духа к нему снова начало приходить то необычайное дерзостное состояние, позволявшее ему любую какую бы то ни было опасность игнорируя в целом, расчленять на составные, выставлять в очередь и изничтожать в отдельности, так уже было у стен Шандади, так снова складывалось с его живейшим участием на сей раз.

Он пробежал по цветочной клумбе, увязая ногами в рыхлой, часто поливаемой земле и в хрупких шелестящих стеблях, за клумбой, окруженной кустами со всех четырех сторон. С нее он сразу выбрался на полукружную дорожку и только здесь разобрался, где находится. Что сопряжено было с оглядыванием стоя на одном месте. Позади настигало целое сонмище, молча преследовавших его гвардейцев, сигавших через кусты в подражание ему, но заметно при этом убавляясь падающими. Впереди со стороны светящегося шутихами и фейерверками дворца через такие же зеленые кустово-цветочные насаждения к нему пробирались еще неизвестно сколько черных мундиров. Узкая беломраморная дорожка, изгибающаяся на свой конец виделась пустой, но у шевалье Франсуа хватило расчетливости не принимать ее во внимание, а лишь некоторое время использовать ее для свободного пробега, зорко наблюдая за передними оставляемыми в стороне позади и заставляя преодолевать лишние преграды кустов.

По-видимому он окончательно разорвал все нити облавы на него, дорожка продолжала оставаться свободной, но только стоило ему об этом подумать, мня себя спасшимся, тут же как в опровержение его слов на пути у него возник грозный крепыш, контурные линии которого четко отсвечивали на свету из окон фасада дворца. Чуть не наткнувшись на крепыша, не подготовившись к тому, он еле увернулся и затем вообще отскочил назад от нового прямого выпада. Неожиданное дело ему приходилось отбиваться и отступать! Когда как за эти секунды ему бы по идее следовало пробежать и оставив передних преследователей в стороне, углубиться в зелень. Но приходилось надолго связываться с непроходимым крепышом. Тогда решил самым наибыстрейшим образом отбежать назад, увлекая за собой того, не очень-то увлекшегося на этот обман, и оторвавшись на несколько шагов улучшив момент, на другой обман шевалье Франсуа запрыгнул на высокую по той дорожке кустовую ограду, быстро перевалился с упругого гребня на другой край, а затем так же быстро возвратился назад и ступив ногами на плиты в несколько шагов достиг завязшего в кустах гвардейца, еще раньше выбив из его руки шпагу, поднял оную за эфес второй рукой и не обращая внимания на свалившийся подле телесный бочонок, бросился наверстывать упущенное, сторонясь кустов и держа обе шпаги на изготове, чтобы в случае отбить возможные выпады клинков.

До горящего светом фасада, оставалось уж не так далеко, он виделся крупным планом, но ничего невозможно было поделать, чтобы хоть как-то подать о себе знак, чем привлечь внимание гостей. У него при себе не имелось ничего огнестрельного, дабы выстелить отсюда хоть в одно окно, чем переполошить весь бал.

Д«Обюссон давно приметил и другое: гвардейцы старались вовсе не шуметь и особенно сейчас пока не разносилась музыка. Но это мало помогало, охота продолжалась с прежним рвением. И шевалье Франсуа продолжал гнать туазовыми шагами по изгибу вправо, внимательно вглядываясь вперед, дабы не столкнуться еще раз с таким же каким-нибудь бугаем, на которого пришлось бы потратить последние остатки времени.

Заместо буйных округлых контуров, его поджидала плотная масса черномундирников, заметив его, двинувшаяся навстречу. Продолжая бежать на них, но не собираясь ни в коем случае сталкиваться, он не знал, что предпринять, отдаваясь на волю инерции, а не светлой мысли, машинальности, а не трезвому расчёту шевалье Франсуа заметил продольную дорожку свернул по ней с места скрещения вправо, успев это проделать быстрее, нежели встречные перерезали ему путь. Когда же они добежали до угла и завернулись, то никого на боковой дорожке не заметили, кроме своих же, забегавших на нее с дальнего конца, обрывавшегося, подходя к широкому белому руслу центральной лестницы. Франсуа перед этим удачно ловко перемахнул через ограду кустистой акации; сделать это было в его положении тем сложней, что теперь у него в руках находилось сразу две шпаги, а колкие обрезанные веточки представляли большую опасность для уязвимых мест лица. Он уже бежал по насаженной зелени, выскочив на тропинку, протоптанную насаждателями, и здесь столкнулся с еще двумя черномундирниками, намерения которых были хорошо понятны, по приготовлениям к схватке с криками, каковыми они его встречали. Но шевалье бежал, преодолев то разделявшее их расстояние, по которому он был уязвим метнутому кинжалу и с наскоку напал на ближайшего, произведя одной шпагой обманный круговой удар, отвлекающий действие противной шпаги, второй же своей нанес удар по горлу. Заместо павшего встали опять двое и за ними еще кажется подоспел третий; сколько их было охотников попробовать его шпаги Франсуа не знал, и не догадывался, он лишь только нападал работая обеими руками, одновременно с равной точностью и силой, и выиграл положение, прижав обоих что называется к стенке. Кончики клинков его шпаг не тот так другой, то и дело со свистом рассекая воздух проносились перед уклонявшимися от них лицами, нанеся в один такой раз простейший прямой удар меж ребер одновременно.

Пал один – побежал испугавшийся насмерть другой, побуждая к этому третьего, пробиравшегося через заросли цепких роз в обход. Шевалье д’Обюссон бросился было за ними вдогонку, но бросил видя что убегают под защиту бегущих к ним и на него нескольких гвардейцев с резвостью новеньких охотников. Они же ему отрезали доступ по зелени напрямую к видящимся еще более большим и обширным фасаду дворца. Казавшийся словно переливающаяся всеми цветами феерическая мечта.

Недоступная и теперь, ему пришлось давать вправо, попытаться либо обойти цепь по флангу, либо же в конце концов вырваться на центральную лестницу., где он чувствовал, что был бы абсолютно в ударе, но куда ему тем не менее не хотелось выбираться; однако же пришлось. Так глухо черные гвардейцы перекрыли собой подходы на плиточную площадку перед дворцом, что пришлось отступать и оттесненный к самому краю он попал в квадрат окруженный со стороны отделяющей его от лестницы высоким можжевеловым забором, непроглядным свету. Как он мог заметить в такой темени и здесь поджидавших его черногвардейцев, еще чувствуя в затылок дыхание погони, он ничего не мог понять, но почувствовал, и различив две еще более черных тени гвардейцев выставленных здесь, кинулся к ним.

…Но резко вильнул в сторону и в наклоне подрубил стволик у можжевелового деревца, не собираясь и сейчас перемахивать через ограду, словно как лань, хотя и была она мягко вытканной из шелковистой хвои, которую он впрочем почувствовал и лицом и руками выносясь со свечкообразной кроной… Этот маневр ему удался еще и потому что приготовившиеся к нападению в выжидательной позе в одно мгновение казались недосягаемыми и освободившийся от еще двоих шевалье Франсуа выносился на гладкое мраморное пространство с еще одной обузой, от которой и отделаться-то было сначало нелегко, потому как он бежал вперед и отбросить хотел так же вперед, но длинная высокоподнятая над головой крона, заносилась в супротивную сторону. Наконец он откинул ее вперед, никого этим не испугав, лишняя и пустая затея, но все еще не мог от нее отделаться, завязли шпаги. Благо хоть глаза открылись и освобождаясь он мог видеть что его ждет впереди.

Фасад виделся совсем близко, так что словно нависал, но его от него разделял круглый бассейн с фонтаном и окруженными по борту краями обочины, просеченные продольной мраморной дорожкой примерно такой же, какой ему приходилось воспользоваться, и обставленные вписывающиеся в вид и в завесу зелени статуи – легкие изящные – непременно должно быть женского телосложения.

Все бы было хорошо, никаких бы задержек они ему не создали, но проход ему напрочь закрывали черные гвардейцы, собравшиеся у краев бассейна, в деланно спокойном поджидании. При виде его они продолжили свое неестественное стояние, ставившее их в неловкое положение отпугивать лишь грозным видом. Глаза на отсвете и весь вид их фигур говорили о том же: «уходи».

Бассейн находился прямо напротив прикрытого центрального входа зала, с приставленными и туда по углам гвардейцев, что-то навроде стражников. Франсуа быстро смекнул себе вслух:

– О каковы охотники на этой охоте!…

…И устремился на ловлю удачи в эту тихую омуть, зашевелившуюся заволновавшуюся с его приближением. Первого выступившего он наколол так просто, что его даже стошнило от этой обыденности: отвел одной шпагой его шпагу, а другой ударило в бок… Пока тот оседал наземь, зажимая раненый бок, шевалье перескочил через распластанную на плитах ногу, и сразу углубился на прорыв оцепления, оставляя за спиной сначало поверженного, а затем и с небольшими позиционными победами, заменяя его на массивный край бассейна. Поверг ниц еще одного, неосторожного зазевавшегося… оставшись в стороне и пропустив выпад.

Запугав противляющихся градом ударов и молниями дальних выпадов, отражавшихся от лезвий клинков светом из огромных зальных окон, рьяный француз беспрестанно насаждал всем и каждому и уже привнес в души гвардейцев отчаяние в бесполезности попыток сломить его и взять, уже расстроил их ряд до того что завидел прямо перед собой брешь в их обороне и намеревался уже в прыжке и разводных одновременных ударах по сторонам вырваться из сцепления, как заметил впереди вновь набежавших черных с площади, из-за кустов, и с левой стороны продольной дорожки. Еще бы несколько секунд и он стоя посреди и прижатый к бассейну был бы сломлен одним лишь натиском, но в самый последний момент уворачиваясь со своего места в развороте, он выполнил половину задуманного, прежде произведя левой рукой маховый удар в правого нападающего, тем самым отпугивая, а правой рукой нанес удар клинком в грудь левого, засмотревшегося на прибывающих… еще один верток с предохраняющим вокруг вращением помутневших от крови клинков и он был в переднем левом конце, находясь спиной к статуе и выдавшимся полукругом к горловине выхода, на плиточную площадь к преграде лиственных кустов, через который сзади подобраться к нему было невозможно. Черных вокруг него до самого бассейна собралось столько, что впечатление было: он попал в толпу чертей, молчаливо суетившихся возле, не решаясь напасть, троица валявшихся и заливших белый мрамор своей кровью, производила самое контрастное и должное впечатление. Взади тот же крепыш без шпаги подталкивал своих людей нападать, они и нападали, но с боязнью представлявшей защищавшемуся возможность нападать и только нападать, ибо д’Обюссон уже давно для себя открыл: нападение является лучшей защитой, и тем более на гвардейцев с их фехтовальной подготовкой, против которой фехтовальное искусство его просто блистало. Мастерски отбиваясь с последующим продолжением нанесения удара, его клинки успевали повсюду нанести точный и действенный удар, после которого казалось должен бы был последовать другой. Но в неперспективные места он не бил, было много других направлений, на которые обязательно в самый нужный момент следовало ударить, наддать, пугнуть, скрестить клинки, звон отчего стоял такой ритмичный и мелодичный, что стоявший позади всех без оружия и дела / занимаясь только подталкиванием/ барон д’Танк только поморщился. Музыку все не давали.

– По порядку по порядку! Не лезь гурьбой! – находил в себе силы подтрунивать то нападавший, то защищавшийся шевалье.

– Кто пискнет, голову оторву!…Да дайте же мне шпагу! – недовольно шипел крепыш.

Из выхода с последней террасы лестницы давать кинулись пожалуй все, повернулись для того же и задние, стоявшие перед бароном, немного обескуражив того таким широчайшим выбором.

…Шевалье Франсуа с потрясающим подавляющим души, склонные к тишине звучным криком, словно ножом проехавшимся по нервам, кинулся держась кустов влево и пригвоздив сразу обеими клинками крайнего напал за ним на ничего не ожидавших подавателей шпаг, готовых только к тому. Как разящий и неудержный дьявол кинулся он на застанных врасплох чертей, губя и коля налево и направо, ни одного удара впустую! Свалив еще троих или четверых, отогнав остальных, словно с поджатыми хвостами, бросился бежать в освободившийся выход на узкую площадь, уже меряя плиты ногами и отрываясь от пораженных испугом преследователей, все еще остававшихся там за полукружным выступом аккуратно подстриженных кустов. Д’Обюссон заметил краем глаз вылезавшего из дверей центрального входа преследователя со шпагой наголо. Мгновением Франсуа почувствовал себя не по себе от ощущения загнанности и затравленности, и с этого невыразимого отчаянного чувства в нем возник новый заряд силы и духа. Подбегавшего к нему черномундирника он подпустил поближе и выкидом снизу метнул тому в брюхо шпагу, задержав остановившегося и вовсе тем приконченного гвардейца, медленно упавшего навзничь с торчащим из пуза эфеса на лезвии.

За шевалье Франсуа продолжали гнаться до самого портала и по нему. Он не очень при этом усердствуя, держась на почтительном расстоянии в ожидании от него еще каких трюков, могущих им обойтись выпущенными кишками, на случай если француз снова применит круговые удары. Расчет загонявших был прост как сама простота – загнать иль догнать. Француз пропустил на бегу центральный парадный выход не став связываться с еще одним оставшимся там гвардейцем, и бежал посчитай в тупик, не зная что у левой оранжереи нет входа, а за выступом где она впритык сходится с фасадом, лишь выделяясь из него тупиком, откуда выбраться было практически и фактически невозможно, так как с другой стороны неширокое прямоугольное пространство с бордюрной дорогой было прижато крепостной стеной разве что заросшей плющом и тупик приходился на удлиненное тело высоченной башни.

Франсуа д’Обюссон набирая новый разбег подумал о шляпе и нашел ее не где-нибудь слетевшей на том огромном и многотрудном пути, что он проделал в зарослях, а у себя на затылке с перетянутой к горлу веревочкой… одним движением руки поменял местами, чтобы веревочка протягивалась через затылок, а сама шляпа бархатным слоем полностью закрыла лицо и разогнавшись в высоком прыжке впрыгнул вовнутрь оранжереи, вдребезги разбивая собой покровное белое стекло или какое-то обрамление, после сразу налетев на стену зелени с упругими ветвями и жердями. С одной такой жердей, задержавшейся в сжатой руке он и оказался на полу, точнее на листве следующей дальше за опрокинутой кадушкой. Моментально вскочив на ноги шевалье Франсуа бросился по ходу в ту же сторону, что и бежал прежде, чуть не налетев на рослого и плечистого дворянина, мирно рассевшегося в кресле, но с растревоженным и нервным цыканьем воспринявший более чем внезапное появление возле себя самым неожиданным образом человека со шпагой на ражён возле самого его лица. Д’Обюссон же видя, что сидящий не представляет для него совершенно никакой опасности и является обыкновенным приезжим гостем, пришедшим в тихую оранжерею отдохнуть после очередного танца, оставил его без внимания, переводя оное на проделанную брешь. Внимательно за ней наблюдая, не сводя взгляда, он перешел на противоположную сторону и дальше, прислушавшись к шумам доносящимся извне. Продолжать за ним преследование и лезть в оранжерею догонятели не посмели, боясь всеобщего скандала, так им было по-видимому наказано действовать по-тихому.

А внутри дворца полилась тонкая однотонная музыка, зазывающая разошедшихся гостей на начало нового танца и дающая время на построение, а может быть дирижеру оркестра просто-напросто сказали играть, дабы убрать тишину – промежуточный перерыв между танцами, за который с ним произошло столько самого невероятного и поразительного, что даже такой героической натуре как Франсуа, не знавшего ничего невозможного, сейчас самому казалось опять же невероятным что он смог-таки преодолеть… это не выразить словами что, и сколько чего, а все из-за чего?…Из-за своей дурной головы, не пожелавшей прежде хорошенько подумать, а не кидаться сломя голову и проделав за столь короткое время большой круг, сопряженный со столькими поджидавшими его опасностями и казалось непреодолимыми преградами. И все ради того чтобы остаться с тем же, считая уже это спасением, вместо того чтобы обыкновенно пройти из оранжереи в оранжерею, попутно справившись по всем животрепещущим вопросам, не обозлять до крайности черногвардейцев, десятка два из которых он поклал, совершенно ничего этим не изменив, но потеряв свое инкогнито. Итак, не смотря на большую удачу, другого слова об этом не скажешь, положение его еще более усугубилось и сейчас он точно не знал о чем и думать, не то что куда податься: в общую бальную залу ли, иль оставаться здесь же неподалеку от бреши, в которой пока никто не показывался. Шевалье д’Обюссон ступил шаг к фикусу и небрежно содрал плотный фикусовый лист для протера лезвия шпаги от крови.

– Сеньор, вы злоупотребляете хозяйской гостеприимностью, – раздалось порицание с кресла, о котором и сидящем на нем, Франсуа успел уже позабыть.

Занятый более своими мыслями и занимаясь своим делом он даже не взглянул в сторону дворянина, а через некоторое время кривясь спросил:

– Кто-то там кажется что-то сказал?

Оскорбленный дворянин собирался уже встать и схватиться за шпагу, предпочитая сфатисфакцию с наглецами в действенной форме, а не на словах, но тот как раз в то время протерев лезвие тщетно попытался всунуть его в ножны… Не входило. То была шпага барона д’Танка, слишком большая, для ножен его шпаги, без разбору метнутой в гвардейца и так и оставшейся торчать в пузе.

Начиная приводить себя в порядок д’Обюссон предстал перед дурацким фактом что все дальнейшие свои передвижения по дворцу придется делать не иначе как держа сию шпагу в руке оголенной, или же ходить с довольно странным видом торчащих из-за пояса у него ножен и рядом же клинка. Но расставаться с оружием Франсуа ни за что не собирался, пусть уж лучше на него будут коситься.

Думая что делать, взгляд его невольно остановился на расплывшемся на лице дворянина невоздержанном веселии. Явление он собою представлял конечно самое неподражаемое. Дворянину было с чего представлять себе что только что там творилось за белым покровом оранжереи и под покровом ночи, откуда влетел сюда сей молодчик со взбалмошным видом и не той шпагой, что была, да к тому же вся в крови.