Асимметрия

Асимметрия
Антон Александрович Евтушенко

Сотни, тысячи событий, ежедневных происшествий оседают в подсознании, минуя память. Проще говоря, мы забываем. Природа научила человека выпускать из виду некоторую, особую правду, потому что правда, о которой мы не помним, перестаёт существовать. Мы пишем свою историю сплошными недомолвками – преднамеренными, фальшивыми, многозначительными, которые не более, чем заведённый эволюцией полезный механизм, приспособление для выживания. Так же, как асимметричность организма, наша забывчивость являет собой код эволюции. Зачем она нужна – до сих пор загадка, отгадку на которую мы возможно знали, но забыли, как забыли себя в новорождённом состоянии, в утробе матери и в прошлой жизни. Впрочем, героям романа не придётся перелицовывать реальность в отчаянных попытках коснуться дна, их задача куда сложнее: не изменить реальность, а принять её такой, какая есть.

[b]Внимание! Ненормативная лексика![/b]

Антон Александрович Евтушенко

Асимметрия

© Евтушенко А. А., 2018

Глава 1

Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.

    Юра Левитанский

Обычно я лояльно отношусь к модным изменениям языка. Более того, стараюсь не пропускать свежеиспечённые коржики а-ля тру, ёпта, няша или дратуте. Последнее, кстати, слышу каждое утро от соседа. Сталкиваемся лбами на площадке всегда в одно и то же время, аккуратно выхолощенное графиком движения электричек. Очень вежливый студентик, знаете, всегда при встрече говорит мне «Дратуте!» и на «вы». Не скажу, что у него проблемы логопедического толка – нет, с этим всё в порядке, просто «шнурки в стакане» и «зачётная клюшка» остались в далёком прошлом, а самовыражаться как-то надо. А ещё это дико угарно замутить подобный шок с соседом, который, судя по намечающейся плеши и бесконечной пичальке в глазах, из далёкой махровой эпохи, а потому реально не в теме. Но не тут-то было. Не на того напали! По этому славному поводу я даже веду блокнот, куда столбцами укладываю неведомые мне словеса, а рядом расшифровку, короткое пояснение, откуда взялось, от кого услышал. Внезапным легко произносимым «здравствуйте» я уже наградил героиню «Шаманики», волей случая и желанием автора переместившейся из современной Москвы во времена наивысшего расцвета гуманистических идеалов итальянской философии. Получилось смешно.

Совсем другое дело, когда энтузиасты сленго-лингвистических экспериментов забивают до отказа свой лексикон словечками, не имеющими общего с нормальной речью ровным счётом ничего. Таких стараюсь обходить, но ведь у каждого из нас есть такой знакомый – айтишник, геймер или ещё какой посланник албанской субкультуры. Есть такой знакомец, точнее знакомая, и у меня. Зовут Алиной.

Признаюсь, всё начинается всегда невинно, а ларчик Пандоры Алина вместе с крышкой традиционно выламывает за обедом. Обедаем мы обычно вместе на Рождественском бульваре, в кофейне «Левады».

Сегодня первый тревожный звоночек начался со слова «бжу» в тот самый момент, когда я разглядывал за окном виды старой Москвы, обрамлённые белокирпичным интерьером коворкинга. Моя визави трещала как сорока, распаляясь и возбуждаясь от собственного стрёкота. У неё красивый певческий голос с весьма широким диапазоном грудного регистра, не голос, а музыкальный инструмент. Алину приятно просто слушать, как например, классическую оперную партию, в которой слов ни черта не разобрать, да это, в общем, и не нужно. Как только ты начинаешь вслушиваться в текст, волшебство звучания пропадает. Но последняя, пропетая Алиной фраза привлекла моё внимание. Она звучала примерно так:

– Я купила новый номер «Похудея», подписалась на пару бьюти-блогов, установила в айфоне счётчик калорий и бжу.

– Зачем? – спросил я не столько из любопытства, сколько ради закрепления только что услышанного. Осознать нависшую опасность я пока не мог, поэтому по привычке сконцентрировался на неизвестном термине и попытался встроить его в свою лингвистическую систему координат. Короткое в три буквы слово категорически отказывалось это делать. Тогда я просто достал блокнот и дополнил столбец ещё одной записью. «Непременно погуглю», – утешил я себя, на том и успокоился.

Я допил капучино и обмакнул губы салфеткой с угловатыми, стилизованными под шрифт печатной машины буквами «LVD coworking space». В коворкинг спейсе главный офисный планктон представлен в большинстве своём фрилансерами – безурочниками с разной восприимчивостью к организации труда. Самоорганизация Алины на низком уровне, и это крайне дурно влияет на меня, несмотря на то, что сферы нашей деятельности не пересекаются даже рядом. Алина – доула, я – писатель. Это так же близко, как консьерж и сомелье. Ну, то есть совсем даже не рядом. Хотя сидим мы за прозрачной перегородкой всего в каком-то метре друг от друга, пользуемся одним вай-фаем, кулером и вендинг-автоматом, делим обеденное время на двоих и знаем достаточно о личной жизни друг друга, чтобы заменить привычный в таких случаях флирт на обоюдное потворство.

В своё время неопознанное слово «доула» мне, так же как и «бжу», пришлось фиксировать в памяти, чтобы набивать затем в строке поиска и узнавать – это специалист по немедицинскому сопровождению рожениц. Ну там, информационная поддержка, эмоциональная, моральная. Одним словом, доула – творец уютной и комфортной атмосферы для женщины, собирающейся в ближайшее время стать мамой. Примечательно, но в наше время это можно делать не отрываясь от компьютера, что бесспорно преимущество профессии. Фактически Алина творческий фрилансер, сражающийся в Instagram и Telegram с монстрами предродовых и послеродовых страхов.

Поскольку доулы несут дзен и просветление, то должны a priori владеть качествами фертильного наставника, то есть обладать навыком материнства, живинкой в меру феминистского экзистенциализма, пренебрежением к советам идиотов-педиатров и стройной подтянутой фигурой несмотря и вопреки. Последнее условие особо важно, поскольку несёт посыл и подаёт надежды. И вот тут-то у Алины, как раз, затык. Не берусь судить, насколько проблема надумана, но очевидно, что она всё же имеет место быть скорее не на бёдрах и боках, а где-то в нейронах головного мозга в виде большой, могучей кучи флуда. И эта куча флуда обильно удобрена сленговым навозом. К слову, бжу – соотношение белков, жиров и углеводов, необходимых для контроля физической формы. Всё молниеносно складывается на свои места.

– Как зачем? – искренне не поняла вопроса Алина, наматывая на вилку пасту карбонара, заказанную в итальянском дворике через квартал. – Мой внутренний хомяк гневно топает лапами и трясёт набитыми щеками.

– Очень образно! – похвалил я Алину, догадываясь о чём пойдёт речь. Конечно, о фитболе и анекдотичных трениках с пузырями на коленках. Потому что, когда Алинин хомяк начинает чем-то там трясти, все разговоры неизбежно сводятся к мячикам, калориям и клубу анонимных обжор.

Так вот: обычно я лояльно отношусь к модным изменениям языка. Но те фортели, что вытворяют эти анонимцы не входят ни в какие рамки. Для меня, как для представителя мужского племени, исключительно интересен и тот факт, что при всех треволнениях и ипохондриях Алины, она чувствует себя вполне востребованной мужчинами и всячески пропагандирует боди-позитив. Если это не ханжество, то что?

Впрочем, задаваться подобными вопросами лучше про себя. Словоохотливость Алины как качество личности следует уважать и ни в коем случае не обрывать на полуслове. Поэтому самое интересное в нашем разговоре-монологе случается где-то на пятнадцатой минуте, когда в моём кармане тихо, но настойчиво тренькает телефон.

Не подумайте, что я брезгую общением с Алиной. Путанность узуса вкупе с косностью её суждений по-своему ценны. После таких спичей я и сам нет-нет, да и начинаю засматриваться на собственное отражение в зеркале, подумывая всё чаще о самокритике и пеших прогулках. Но телефонный звонок на поверку оказывается больше, чем порцией информации. Я получаю короткое, в несколько предложений изложение неприятного сюрприза, после которого я, опалённый праведным возмущением, восклицаю:

– Юлиан, нельзя вот так просто взять и уволить по телефону человека!

Алина сморгнула изумление и затихла, понимая, что это я – тот самый человек.

– Фактически, – холодным, бесцветным голосом процедили на том конце трубки, – тебя никто не увольняет. Договор, подписанный Сергеем Владимировичем, остаётся в силе.

– Какой толк от договора, если одна из сторон его не исполняет?

– Слушай, прибереги эти сотрясения воздуха для кого-нибудь другого. Я всего лишь исполнитель. Мне было поручено сказать тебе, и я сказал.

– Приберечь, говоришь? – я нервно помассировал шею горячей, вспотевшей ладонью. – Я так и сделаю! Нет, серьёзно, так и сделаю. Где сейчас Сергей Владимирович?

– Сергей Владимирович занят, – быстро перебил меня Юлиан. – У него сегодня интервью на радио, потом встреча с читателями, автограф-сессия. Ну, ты знаешь, это всегда надолго.

– Встреча в Доме книги?

Судя по реакции моё предположение оказалось верным.

– Послушай: давай без истерик, да? – Юлиан запыхтел в трубку. – Ты сейчас поедешь домой, хорошенько проспишься, а завтра…

Я отключил телефон и встал из-за стола.

– Всё нормально? – спросила Алина. Мой растревоженный вид говорил, что это не самый уместный вопрос.

– Одолжи машину, – попросил я. – На пару-тройку часов.

– Не больше, – после секунды раздумий подытожила Алина. – Мне в пять забирать Сержа.

– Я помню, – сказал я, прекрасно зная, что пятилетнего Сержа из детского сада всегда забирает муж Алины Левон, за исключением вторника и пятницы. Сегодня вторник, а значит…

– У мужа сегодня хоккей, – томно вздохнула Алина, доставая из сумочки ключи с брелоком иммобилайзера. – Он считает его самым важным видом спорта для мужчины… после секса, конечно! – И она похотливо хихикнула, но перестаралась: получилось, как у актёра уровня массовки.

– Переигрываешь, подруга! – честно предупредил я Алину и, послав ей воздушный поцелуй, спешно выбежал на улицу.

Давайте отвлечёмся и представим на минуту следующую ситуацию: допустим, вы пишите остросоциальные стихи, вскрываете, так сказать, пороки общества, обнажаете всю правду-матку. В издательстве, где вы хотите публиковаться (а вы, естественно, хотите, прям аж до боли, до истерик!), говорят откровенно, без обиняков, прямо вам в лицо, что в наше время поэзию монетизировать невозможно. Ну, мол, было когда-то клёво читать стихи, а теперь это нафиг никому не надо. Ну, вы возмущаетесь там, разумеется, приводите в пример Полозкову, Астахову, на что получаете откровенно сексистский ответ относительно чего-то такого, что есть у Полозковой и Астаховой, но нет и никогда не будет у вас. Ответ выходит грубоватым, поэтому издатель, чтобы как-то сгладить неделикатность, хлопает почти по-отечески вас по плечу и даёт совет: хотите публикаций, пишите прозу, у нас подход, знаете ли, к литературе старорежимный: то есть чем толще, тем лучше.

Я на вашем месте бы расстроился. Собственно я так и сделал. Вспомнил участие и победу в поэтической олимпиаде и приглашение в Москву, где румяные и толстощёкие доценты, подобно христовым невестам, устроили смотрины хозяйства жениха – вылавливание божьих искр из уцелевшей после жёсткого отсева абитуры. Один особо пожилой доцент с седыми баками послушал «Сокровище Пижанки» и без дальних разговоров наградил меня не то почётным, не то обидным прозвищем. Он так и сказал: «Местечковый миннезингер – вот ты кто, приятель!» Глянул своими бездонными, бесцветными глазами и добавил: «По этим коридорам ходил Рубцов и Приставкин, Гамзатов и Рождественский. И ты далеко пойдёшь. Потому что имеешь вкус». Из чего был сделан вывод, что педагог всё же не дразнился.

Но вкус из-за столичных метроманов быстро испортился. Испортился сам воздух в текстах, его просто не стало. Я получал право быть поэтом, я выбирал свободу, побуждающей по Генису и Вайлю, к «квантам истины». Но не случилось сиять, я как-то незаметно лишился стремления к духовной революции. Аккурат к моменту вручения диплома стихосложение вместе с блокнотом в сером коленкоре потерлись, подвинулись и отошли на задний план, уступив место не очень поэтичной ткани жизни, грубоватой и безвкусной выкройке её фасона. И первое, чему научила житейская проза, была вымученная мысль: иметь право и быть поэтом всё же не одно и то же. Доценты это знали, но до поры до времени молчали.

Ведь вопрос «что пишет поэт?» логически подразумевает ответ – стихи. Мне довольно трудно объяснить, как соотносятся между собой проза и поэзия, но у меня складывается ощущение, что между ними есть граница, несмотря на то, что писатель и поэт одним миром мазаны, их смысл жизни по сути одинаковой природы – писать. Линия раздела между стихами и романами всё же есть в том, что первые пишутся спонтанно, инстинктивно, даже где-то неожиданно, а вторые, простите, требуют детального плана и времени, потому что написать неожиданно роман – это всё-таки, скорее исключение, чем правило. Муркок как-то написал роман за два дня, а Бёрджесс за пару недель. Правда, у автора «Заводного апельсина» был особый случай: ему поставили диагноз «рак» и заявили, что жить осталось не больше тех самых пресловутых двух недель. Хотя это всего лишь подтверждает правило эффективного тайм-менеджмента: не забывайте расставлять приоритеты. Именно эти слова я услышал на прощание перед тем, как за мною захлопнули дверь.

Да, наверно, я слишком лично воспринял совет, потому принялся писать много и взахлёб. Через три месяца издатель меня уже не прогоняет: перед собой, как знамя партии, я гордо держу увесистую рукопись. Издатель вынужден признать: написано недурно, «рыночно», но раскручивать моё имя у него нет ни малейшего желания. Именно эти слова он произносит, когда предлагает издать роман под другой фамилией, поясняя, что условный Семизалупкин на обложке моей (моей же!) книги – раскрученный писательский бренд. И вот фактически мне выдают лицензию на творческую эвтаназию, я сам не замечаю, как скатываюсь по наклонной: от поэта к романисту, от романиста к беллетристу и, наконец, однажды, приходит понимание того, что я уже ни разу не художник, а обычная литературная шлюха, у которой тысяча оправданий и ни одного права на собственные амбиции. Впрочем, одно право всё же есть: это профессиональное достоинство. На вопрос «Что ты умеешь?» можно отвечать: умею всё, только не целую в губы.

Вот с этого момента, пожалуй, стоит поподробнее – и начать (продолжить?) следовало бы, вернувшись к фразе «…я – писатель». Да, давайте называть вещи своими именами. Даже автор одной книги, получив известность только по одному произведению, может называться писателем. Харпер Ли – писатель, Маргарет Митчелл – вне всяких сомнений, Александр Грибоедов – конечно, и это подтвердит любой школьник. Называть себя писателем я могу только в компании людей, с которыми знаком от силы полчаса. Потому что эта категория «шапочных знакомых» ещё не знает меня достаточно, чтобы спросить в лоб фамилию и ближайший книжный, где можно что-то почитать из моего.

«Что-то из моего» – эта фраза меня, честно, бесит. Что это вообще значит: что-то из моего? Дюма-отец, на счету которого более трёхсот романов, на такой вопрос, конечно, нашёлся что ответить, хотя мало кто знает, что француз-писака по-настоящему «своего» писал не очень-то и много. В литературной Франции уже сто с лишним лет назад гуляло выражение negres littеraires. Наверняка, кто-то вот так же, как и я, фиксировал в памяти новомодное словечко, чтобы после втихаря разузнать его определение, а разузнав, немало удивлялся: оказывается, даже в издательском мире есть трудолюбивые рабы, натирающие мозоли на литературных плантациях белых господинов. Так вот, Адам Варашев – не писатель, потому фраза «я – писатель» с моей стороны не больше, чем бравада. Если бы у меня были визитки, которыми обмениваются на деловых встречах, на них следовало написать род деятельности – «литературный негр».

В Великой банановой империи инвазивный метод убеждения, именуемый политкорректностью, родил термин ghost writer – гострайтер, призрак пера, который русскому народу, генетически чуждому ко всякой там корректности, не очень ясен, оттого-то, наверно, на стыке вульгарной этимологии и вербальной нечистоплотности у нас прижилось недалеко ушедшее от «негра» слово «книггер». Отношение белого хозяина к книггеру напоминает чем-то отношение зрелого мужчины к бляди, где роль законной супруги исполняет Муза – ну, помните, та самая молодая женщина из древней Греции, одеяние которой (цитирую по памяти) из самого легкого шелка, просторное, белоснежное, как тучи ясного дня; её нежные волосы, слегка закрученные, спадают на грудь, а в волосах золотой гребень с драгоценными изумрудами, и в руках её маленький хрустальный флакон, в котором хранит она всю мудрость озарения.