Карельская сага. Роман о настоящей жизни

– Зачем ты так о ней?

– Да просто, прости, не хотел. Я расспрашивал у врача и Викторовича про санаторий, мол, так и так, нужно отправить. Оба сказали, что о местах могут справиться, но только с частичной компенсацией расходов. Колхоз готов только половину оплатить, да и то на десять дней пребывания, а врач говорит хорошо бы две недели и курс процедур сделать. Если Кирилл поедет, за него платить придется.

– За детей не надо платить, – заметила Лена.

– Санаторий взрослый, там платить придется. И это единственный вариант в Гаграх, где лечение и процедуры.

Лена поднялась на постели. За окном она увидела Кирилла, который гордо шагал, держа в руке несколько рыб, подвешенных за жабры на веревку, сплетенную из стеблей травы, – так научил его Алексеич. Он открыл дверь, снял сапоги, вбежал, повесил связку с рыбой на специально вбитый у печки гвоздь и побежал обратно:

– Я еще наловлю, мам, хорошо клюет!

– Ну, а сам-то не хочешь поехать с нами? – неожиданно произнесла Лена, когда Кирилл уже промелькнул под окном.

По всему было видно, мысль эту она вынашивала долго, но не решалась озвучить в присутствии сына. Алексеич не знал, что ответить, лишь смотрел на Лену глазами, в которых застыли слезы, и с трудом, жадно ловил ртом воздух, будто он вот-вот закончится. Он никогда не был на море, том, котором видел на картинках. Оно не было похоже на северные моря, неласковые, обжигавшие холодом и сбивавшие с ног ветром, который не терял своей силы на протяжении многих километров движения над сушей. Конечно, он хотел бы поехать. Он, Лена, Кирилл – он был бы счастлив такому стечению обстоятельств. Но какое право он заслужил ехать с ними? Он даже не может толком заработать на то, чтобы поехала одна Лена. А тут предлагают ехать и ему.

– Что молчишь? – Лена повернулась к нему.

– Я не молчу, – вздрогнул Алексеич. – Конечно же, хотел бы поехать, Лена, хотел. Но ты видишь, какие дела.

– Какие-такие? У меня набежит немного с больничных, да и зарплата за тот месяц набежала рублей тридцать. Огород есть, так мы с Кириллом почти не тратим. Он рыбу таскает. Кстати, ты обещал Кирюше сделать коптильню, он мне сам говорил. Что, будешь отнекиваться?

– Не буду я отнекиваться, Лен. А с поездкой… я могу в кассе взаимопомощи спросить, мне не откажут, у нас ребята хорошие работают. Да и Тамарка, зря ты так, баба-то она толковая.

Чтобы чем-то занять себя, Алексеич снял с гвоздя рыбу и, подстелив на стол газету, стал ее чистить маленьким перочиным ножом.

– Нет, Дим, никакой кассы взаимопомощи. Сам прикинь, чем отдавать будем. То-то, нечем отдавать. Вот вернемся и чем отдадим? У Кирюши на зиму никаких вещей нет, покупать придется. Тетя Софья кое-что дала, но там теплого толком нет ничего, хотя бы свитер и штаны надо. Дров немного надо еще, боюсь, не хватит. Да много чего надо! А еще такие деньги возвращать. Я так жить не могу, Дим. Живешь и чувствуешь долг, обязанность, ответственность чувствуешь. Так и не хватает нам немного. Я зарплату получу, ты зарплату получишь, ужмемся как-нибудь? Мне тетя Софья предлагала денег немного, но не хочется мне от нее принимать. Они с Василием и так несладко сейчас живут, всё детям отправляют. Да и они крышу в том месяце латали, я слышала, в долг брали.

Алексеич молчал, мысленно складывая и отнимая цифры. Дрова, вещи, продукты, обе зарплаты, пусть немного втихаря, не говоря Лене, занять. Выходило нечто среднее между возможностью выбраться на море и полной невозможностью сделать это, самое неприятное состояние из всех возможных. Туда и обратно самолет, до города автобус или электричка. Прибавить к этому обычные расходы, когда едут женщины и дети – фрукты, развлечения, кино, мороженое. Кое-что оплатит колхоз, но в целом, по прикидкам Алексеича, сумма эта выходила небольшая, ведь оплата касалась только Лены. На них с Кириллом это не распространялось.

«Или не ехать с ними, не морочить им голову? – Когда вся рыба, даже та, что Кирилл принес после, была почищена, Алексеич принялся за картошку. – На кой я им сдался? Ленке лечиться надо, с такими простудами и суставами ей тут зимой тяжко придется. Тем более дом не ахти какой теплый, остается только надеяться, что зиму простоит и крыша не потечет. Ленка-Ленка, будь я на твоем месте, я бы никогда из города не рванул. Пересидел где-нибудь по друзьям и знакомым, нашел денег на ремонт, пошевелился. Но теперь-то зачем обсуждать? И осуждать я тебя не хочу. Да, с деньгами туго, оно осенью всегда так выходит. Все-таки к зиме надо готовиться, сама говоришь, вещей прикупить, дров. Даже если сложимся, рублей сто сорок или сто пятьдесят не хватает. Немало, а машину продавать не разрешаешь. Да, права, это тяжело для меня, не могу я без машины уже, вот как быстро во мне умер пешеход. Зовет дорога, понимаешь, зовет. Ленка-Ленка!»

В кастрюле на печи кипела уха, в другой варилась гречка. Рядом в ведре грелась вода. Через кухню была потянута веревка, и на ней висело белье, отчего кухня казалась совсем маленькой. Они экономили свечи, хотя было уже темно: через прорези в чугунной решетке печи вырывался жар и свет от углей. Свет этот не был похож на получающийся от свечи, керосиновой лампы или фонарика. И с электрическим светом имел мало общего. В нем лица казались темными, как у азиатов или туземцев, и испещренными ямочками и морщинками. Особенно много морщинок было на лице у Алексеича. Радость ознаменовывалась возникновением возле губ и глаз маленьких морщинок, похожих на следы, которые оставляют вороны на еще не окрепшем насте или на выпавшем поверх мягкой теплой земли первом снеге. Когда Алексеич сердился, или задумывался, или ощущал боль, неудобство или стеснение, над бровями у него появлялись складки, а под глазами отвисали мешки. Причем заметно это было в том самом свете от раскаленных печных углей, точнее, в полумраке, который они создавали в доме.

Эти складки и морщинки не ускользали от взгляда Лены. По ним она легко угадывала настроение и даже читала мысли. Наивно полагать, чтобы она в этом призналась, тем более Алексеичу, скептику до мозга костей, повидавшему на своем веку столько, что хватило бы на десять, а то и больше обывательских, ничем не замечательных жизней.

– Прекрати себя винить, – тихо произнесла Лена. Алексеич и Кирилл мгновенно оторвались от дел, соображая, кому предназначается сказанное. – Да ты, Дим, кто же еще. Я всё понимаю. Или считаешь меня маленькой и ничего не замечающей вокруг?

– Есть в тебе что-то детское, не спорю. И почему это я себя виню?

– Я же вижу!

– Ничего ты не видишь, – обиделся Алексеич, приоткрывая крышку над кастрюлей и стараясь увернуться от пара, чтобы не обжечься. – Просчитываю варианты, хочется знать наперед.

– Всё не можешь опомниться от того, что я тебе предложила? – Лена загадочно улыбнулась и обратилась к сыну: – Кирюш, а ты хочешь ехать на море с мамой? А если с нами поедет Алексеич, с которым ты так дружишь, ты капризничать не будешь?

– Не буду, мама! – обрадовался Кирилл и с разбегу плюхнулся к маме на кровать. Деревянная лавка под матрасом заскрипела.

– Так, я кому говорила так больше не прыгать, а? – быть строгой у Лены не получалось, строгость у нее длилась лишь несколько секунд и возникала, пожалуй, больше для приличия. – Ну, что думаешь по поводу дяди Димы?

– Пусть едет с нами!

– Вот как?

– Да, брат, удружил. Лучше бы меня тут оставили за хозяйством смотреть. У твоей мамки иммунитет слабый, помнишь, что сказал доктор? И нам бы денег наскрести твою мамку в санаторий отправить, а самим можно и обойтись. А ты еще и меня зовешь с собой. Я бы за домом присмотрел, подлещиков прикармливал на речке. Они ж все разбегутся, пока ты будешь отдыхать, обидятся на тебя. Да и мы с тобой, брат, собирались настоящую коптильню соорудить, как у дяди Василия, только во много раз лучше. Представляешь, ты приезжаешь с моря отдохнувший, ракушек мне привезешь, а я тут тебе коптильню построил да рыбу прикормил на твоем месте за мостиком. Как, идет?

Кирилл покрутил головой и обнял мать за шею. Лене было тяжело вставать с постели, и она по совету врача старалась больше отдыхать.

– Нет, поехали!

– Дим, даже ребенок уговаривает, а ты сопротивляешься. Сколько денег нужно? Ты мне днем говорил, я забыла. Извини.

– Если ехать втроем, то нам не хватает рублей сто пятьдесят.

– Ты мне обещал большие корабли показать, помнишь? – Кирилл слез с лавки и наощупь прошел к столу с расставленными на нем машинками. Разговоры взрослых ему были неинтересны. Какая разница, как ехать на море, главное – его увидеть. Он представлял море похожим на Онего, с такой же холодной водой, только там ходят большие корабли и теплоходы, снуют тут и там, а на Онего, чтобы разглядеть теплоход, придется просидеть на берегу очень долго.

Кирилл живо представлял, какие громкие гудки дают эти корабли, сколько людей перевозят, грузов. И как было бы здорово оказаться на их борту, ощутить морскую качку, которую изображают очень смешно в мультфильмах. Мультфильмах, которые Кирилл помнил с тех времен, когда у них с мамой был телевизор. Хотя за всё время пребывания в деревне он ни разу не пожаловался, что без телевизора ему никак.

– Ладно, брат, будем бруснику собирать и грибы, вчера видел, у нас заготовку в поселке открыли. Не помню, по сколько платят, но платят. А брусники в этом году полным-полно. Скоро клюква пойдет. Но это уже потом.

– Ты серьезно? – встревожилась Лена, вспоминая одну важную подробность, которая вертелась на языке, была на слуху, но никак не хотела приобретать понятную словесную форму. – Мне Софья говорила про какого-то… Матвея, кажется? Ты про него слышал? Я вот только сейчас вспомнила.

– Матвей? Да все про него знают, кто его не знает-то из наших, – отмахнулся Алексеич. – Только что он сделает? Ну, собирает он грибы-ягоды здесь, на мысочке в лесу, и что? Это что, его собственный лес? Нет, коллективный. На него давно хотят в район жаловаться, да жалеют, жизнь его помотала.

И в самом деле, Матвея в поселке знали все. И в окрестных деревнях тоже. Он появился три года назад, когда отмотал срок за убийство – двадцать лет. Тогда, в шестьдесят первом, его мать, кривая и подслеповатая Марина Павловна, кланялась в ноги прокурору и судье, чтобы Матвею за убитого в пьяной драке бригадира лесопилки не дали высшую меру. С зоны в поселок Матвей вернулся с молодой невестой. Поговаривали, ее он встретил, возвращаясь с Севера, в вагоне-ресторане поезда. Два десятка лет на Севере наградили Матвея беззубой нижней челюстью и наколками на волосатой груди. Но она была не особо разборчива и предпочла довериться ему.

Катька была тихой детдомовской дородной молодой девицей, работящей и непьющей. Сама не пила и Матвею не позволяла. Марина Павловна ее на радостях приняла, не спросив ни о чем: все-таки сын вернулся, жизнь наладится, всё срастется. Срослось бы, если бы Матвея взяли на работу. Но на лесопилку, где он натворил делов, его не брали, как и в колхоз. Мольбами Марины Павловны Матвея время от времени устраивали на посевную, уборку урожая и строительные работы. Но стройки в поселке почти не было, а поработать на посевной и на уборке почти всегда хватало и других желающих.

Уже в первую осень после своего возвращения Матвей с женой стали промышлять сбором ягод. В конце августа в поселке открывалась заготовка. Ей заведовал тихий старичок, которого все звали Очкастым. Очкастый подмечал всё: и давленые ягоды, и собранные вместо брусники ягоды ландыша, а червивые грибы мог определять, едва на них взглянув. Матвей с женой собирали ягоды и грибы в лесу на втором озере. Лес начинался прямо за домами и уходил вдаль, спускаясь к озеру своеобразным мысом. На мысу часто можно было увидеть лосей, а когда Лена гостила в детстве у бабушки, на мыс повадился ходить медведь, и местные боялись туда ходить.

Матвей носил с собой отцовское ружье. Однажды Матвею в лесу за вторым озером встретились Софья с Василием. «Чтобы больше здесь не видел, ясно?» – спросил у них Матвей и вскинул ружье. Тетя Софья потянула Василия за рукав, и, пятясь, они оттуда ушли. Разговор с участковым по этому поводу не дал ничего. Участковый развел руками и, вздохнув, сказал: «Меня Марина Павловна просила, да она мне как мать. Что я могу с ним сделать? Разве что снова срок ему намотать. Да вы о матери подумайте, о жене его. И не от хорошей жизни они там побираются». Софья с Василием смирились и за ягодами ходили в дальний лес, через болото.

– Много ли на ягодах заработаешь, Дим? И Кирюшка, куда ему.

– Ничего, уже совсем взрослый. У нас в поселке ребята совсем малые собирают ягоды да грибы. Ну, грибы наш брат собирать умеет, надо и ягоды учиться. В жизни пригодится.

– А змеи, Дима? Там же змеи повсюду? Я месяц назад за грибами и черникой сама сунулась, так хорошо в сапогах была!

– Ничего, – Алексеич подмигнул Кириллу, в полумраке это удавалось понять по вырисовавшейся морщинке, – парень он взрослый, нацепит сапоги и змей руками трогать не будет, наступать на них не будет. Змеи по сути трусливы, максимум пошипят, а то и без того молча уползут. Ведь так, брат?

– Так, – тихо произнес Кирилл.

Он не боялся змей. Змеями, как и комарами, в Карелии мало кого удивишь. Кирилл много раз видел, как в самую жару змеи выныривали откуда-то из-под кустов и, извиваясь, проплывали по реке, по самой поверхности воды. Пару раз змеи заползали в огород и, свернувшись колечком, мирно спали, взгромоздившись на камень или кучу мусора. Тогда Лена брала длинную палку и, легонько тыкая в змею, заставляла ее уползти. Упитанная серая гадюка, пригревшись на камне, уползать никак не хотела. «Разморило заразу», – улыбаясь, сказала Кириллу мама и, подцепив змею на палку, отнесла ее за забор, к лесу.

– Мимо заготовки Очкастого проходил вчера, видел его. Что-то по двадцать копеек, что-то по пятнадцать за килограмм. Он даже лосиные рога принимает, так что если вдруг найдем – сдадим. С ягод и грибов мы с Кириллом можем за день рубля на полтора-два насобирать, надо только чистые ведра взять, а то Очкастому везде бактерии мерещатся, – Алексеич поднял крышку кастрюли, где варилась уха, и заглянул внутрь. – Всё, ужин готов. Помоги, брат, подняться маме и проводи к рукомойнику.

Загремели тарелки, а посередине деревянного стола, в банке из-под консервированных томатов, ненадолго зажглась толстая парафиновая свеча.

V