Карельская сага. Роман о настоящей жизни

С первой зарплаты Лена купила ведро картошки и полкило молочных сосисок, неизвестно каким чудом завезенных в поселковый магазин. Слух о привозе быстро распространился по поселку: выстроилась огромная очередь. Лена до последнего была уверена, что ей не хватит. Руки больно резала большая сетка с картошкой, купленной из-под полы у коллеги по цеху, – два рубля за ведро, по весне просто сказочное везенье. Вечером они устроили настоящий пир. Конечно, во время городской жизни жареной картошкой и отварными сосисками их вряд ли можно было удивить, но всё познается в сравнении.

– А семенную картоху не додумалась спросить? Эх, Ленка, Ленка, всему тебя надо учить! – ворчала тетя Софья, по обыкновению заглянувшая вечером. – Закон жизни суров, Ленка. Либо ты крутишься сама, разводишь огород, по уму всё делаешь. Либо тю-тю, придется тяжело. У Авдотьи, бабки твоей, огород был ого-го, чего только не было! И козу держала. Нет-нет, а ходили к ней за молочком. Козье-то полезнее считается, почти целебное.

Тетя Софья многозначительно подняла вверх указательный палец, накинула на голову свой цветастый платок и, поклонившись, чтобы не удариться лбом, вышла за дверь. На следующий день после работы Лена бросилась покупать семенную картошку и разные другие семена, чтобы развести огород. А Кирилл был оставлен выдергивать уже начавшие прорастать сорняки. Под вечер они вместе с трудом, но вскопали одну грядку, на следующий день вторую, затем третью. От лопаты руки покрылись мозолями, болела спина. Лена даже не знала, правильно ли она копает грядки, правильно ли сажает картошку и сеет зелень. Она делала так, как ей подсказывала интуиция, – спрашивать совета тети Софьи она не решалась.

Она боялась упреков в нерасторопности, в собственном бессилии, незнании каких-нибудь простых правил, законов и порядков, она – человек с высшим образованием, кандидат наук, кандидат в члены партии, отличница, комсомолка и городская – в противопоставление им, деревенским. Деление на городских и деревенских для нее всегда было неочевидным. Если кто-то родился в деревне, а вырос в городе, то кто он – городской или деревенский? Как имевший дело с языком человек, она прекрасно понимала значение и окраску слова «деревенщина». А здесь деревенщиной оказывалась она, городская по натуре и по воспитанию. Ценности меняли свое значение, всё переворачивалось с ног на голову. А может, никаких ценностей и не было вовсе там, в городе, в прежней жизни, а появились они как раз в деревне? Работа, дом, Кирилл. Точнее, в обратном порядке.

Первого мая председатель колхоза объявил короткий день. В центре поселка все собрались на митинг. В Петрозаводске Лена всегда ходила с университетскими или со своими подопечными школьниками на первомайские демонстрации. На них всё было торжественно и празднично, произносились пламенные речи, и колонны на площади Ленина, стоя под знаменами и портретами Владимира Ильича и Леонида Ильича, дружно скандировали «Ура». Это была другая жизнь, какая-то другая реальность, когда она, Лена, была молода и во многом наивна, несмотря на начитанность и прочее.

И дело было уже не в том, что стоило нести портреты не Брежнева, а Андропова: в поселке их вообще не было и под красными знаменами настроение у всех было совсем не праздничное. Дмитрий Викторович говорил громко, даже громче Та-марки, которая куталась в поношенное осеннее пальто и шмыгала на ветру носом.

– Что нам делать, чтобы не погрязнуть в невыполнении плана, в халтуре, в браке? Клеймить бракоделов, не позволять им подводить коллектив! Пусть они равняются на передовиков производства, которые своим трудом добиваются, чтобы наш колхоз высоко нес знамя революции, служил Родине. Товарищи, в этом году мы увеличили площадь посевов овощей, наконец-то разбили новые теплицы на месте старых, поставили новое оборудование в цех. Мы обязаны выполнить задачи, поставленные съездом…

– Ага, новое, как же! – зашмыгала носом Тамарка.

– Да помолчи ты, – прокартавила беззубая женщина в телогрейке и сплюнула на землю.

Вокруг зашептались.

– …Поздравляю вас, товарищи, с Первомаем! Мир, труд, май! Ура! – провозгласил Дмитрий Викторович и, сойдя с автомобильного колеса, заменявшего трибуну, принялся растирать руками лицо и пить горячий чай из маленького китайского термоса. Такой был когда-то и у Лены, только потом в нем разбилась колба, а после, в пожаре, сгорел и корпус, который бережно сохранялся в надежде каким-то чудом купить новую колбу взамен разбившейся.

Все почти сразу принялись расходиться кто по домам, кто по рабочим местам. В честь праздника у поселкового магазина продавали меренги и ватрушки – подарок от соседнего поселка, где не было колхоза, но зато был хлебозавод. Отстояв в очереди, замерзнув, укрываясь от ветра, Лена шла домой и несла Кириллу два больших бумажных кулька.

Глава вторая

I

Кириллу он сразу понравился. Его звали Дмитрием Алексеевичем или просто Алексеичем. Он был на десять лет старше мамы. Впрочем, возраст, как известно, бывает биологический, формальный и, так сказать, психологический. Это условности, но десять лет – это была формальность. Особой разницы в возрасте с ним Лена не чувствовала. Им было о чем поговорить на работе и вне работы. Алексеич работал в колхозе трактористом, но фактически занимался всем, чем требовалось – не только водил трактор, но и чинил его, ремонтировал крыши, помогал с оборудованием в цехе, когда оно выходило из-под контроля и женщинам, даже таким, как Тамарка, было не справиться.

Они вдвоем – Алексеич и Кирилл – ходили на рыбалку и не только на речку, но и на озеро. Кирилл рыбачил, а Алексеич просто скидывал рубашку, закатывал штаны и сидел, подставляя лицо солнцу. Проходя мимо чужих лодок и видя, с какой завистью на них смотрит Кирилл, Алексеич трепал его за плечо и говорил:

– Ничего, брат, когда-нибудь мы с тобой увидим большие корабли.

– Большие-большие? И поплывем на них? – спрашивал Кирилл. – На нашем озере большой корабль не пройдет, тут глубина маленькая.

– Почему сразу на озере, брат? Большому кораблю большое плавание. На море выйдем, на морскую рыбалку.

– Правда?

– Ну, конечно, правда, как же, я же не обманываю тебя, – отвечал Алексеич, никогда не видевший никаких морей, кроме Балтийского и Белого, которых он морями почему-то не считал.

Кирилл так его и называл – Алексеичем. Алексеич был худ, довольно неуклюж, носил массивные часы на не менее массивном браслете из нержавеющей стали и любил старые машины. Вернее, машину – видавший виды «Москвич», купленный после нескольких лет работы на лесосплаве. Вместе с «Москвичом» Алексеич заработал радикулит, хронический насморк и привычку даже летом ходить в теплых шерстяных носках. Алексеич чем-то напоминал Кириллу дядю Сашу: они были похожи внешне. Это признавала и мама:

– Кирюша, завтра я тебя кое с кем познакомлю, к нам в гости придет один человек, ты его, пожалуйста, не обижай.

– Не буду, – спокойно ответил Кирилл, полагая, что в гости заглянет тетя Софья или дядя Василий.

– И веди себя хорошо.

– Я всегда веду себя хорошо, – Кирилл пытался починить машинку, оставшуюся среди немногого уцелевшего после пожара, но так и не смог приладить отвалившееся колесо назад.

Пока Лена возилась у печки с кастрюлей, Алексеич терпеливо сидел и наматывал на колесо кусок нитки. Когда замысел сработал и машинку можно было катать по полу, Кирилл заулыбался и пожал Алексеичу руку. Кирилл уже спал, когда мама с Алексеи-чем завели разговор о колхозе, о будущем, о родственниках. Так, за бутылкой «Агдама», они просидели до утра.

Им было о чем поговорить, хотя, конечно, больше хотелось наговориться Лене. Рассказать и о несбывшихся надеждах, и о пожаре, и о сыне, и о переезде в деревню. В глазах этого человека она видела полное понимание. Он ее поддерживал, но не говорил об этом вслух, лишь слегка кивал и отпивал вино из граненого стакана. Алексеич не был человеком ее круга. У него была сложная судьба, причем сложная настолько, что, если описывать ее в деталях, вышла бы отдельная книга. Он толком никогда не учился, не стремился к высотам, не был в театре, правда, любил музеи и музыку. Любовь к ней привили еще воспитатели колонии, куда он попал по малолетке в пятнадцать, когда они с ребятами, озверев от распитой на пятерых бутылки портвейна, забрались в городе в химчистку и учинили там погром в поисках денег. Родственники от него отказались, а родители вскоре умерли от беспробудного веселья: исчезновение сына из дома снимало с них все обязанности и хлопоты и располагало к бесшабашному образу жизни. Алексеичу повезло: в колонии он попал в хорошие руки. Получил специальность, корочку тракториста, рекомендацию. В армии служил за Полярным кругом, в маленькой части, строившей паромные переправы. После армии – пятнадцать лет на Севере. Там же, на Севере, нашла другого его жена. Он делал вид, что отпускает ее с легким сердцем, чтобы не портить отношения, искал утешения в работе. А потом, когда здоровье стало сдавать, перебрался в поселок: в колхозе требовались работники, и сразу дали комнату. Он рассуждал: «Зачем отказываться, если всё складывается само собой, без каких-либо нечеловеческих усилий».

– Понимаешь, терять было уже нечего, пристанища не нажил за сорок лет. А тут два года живу, и будто родными мне места эти стали. Вот не смейся только, жалею, не узнал о них раньше, не сбежал с той проклятой шахты и с лесоповала. Тишина тут, покой. А озера какие! Загляденье! И никто не шумит, не взрывает, не высыпает уголь целыми горами. И лето тут как лето, а не мокнуть месяц под дождем, а далее снег и тьма. Восхищаются некоторые северным сиянием, картины рисуют, сам видел. Был у нас там один, фотографировал, в газеты снимки рассылал, в журналы. И публиковали, просили еще. Не понимаю я, Лена, хоть убей, – Алексеич подпер руками голову и вздохнул.

Так они встретили утро. Была суббота. Лена взглянула на часы, охнула и засобиралась на работу. Когда Кирилл проснулся, Алексеич стоял у плиты, дожидаясь, когда закипит чайник.

– Ну, чего смотришь? Марш чистить зубы! – скомандовал Алексеич.

Кирилл повиновался. За завтраком он молча жевал булку, поглядывая на то, как Алексеич пьет из стакана крепко заваренный чай. Алексеич постукивал пальцами по столу, о чем-то размышляя.

– Я поел, – тихо сказал Кирилл и отодвинул от себя чашку.

– Мама во сколько обычно приходит?

– В два.

– То есть в два мы уже должны быть дома и обед должен быть готов, – Алексеич потер рукой затылок, зевнул и потянулся так, что послышался треск суставов. – Идем на рыбалку.

Рыбалка Кириллу уже успела поднадоесть. И не только из-за того, что рыбачить можно было каждодневно и, в отличие от города, занятие это не казалось праздной тратой свободного времени. Ему нравилось сидеть с удочкой и терпеливо ждать поклевки, забросив леску поближе к траве, в которой прятались окуни и плотва покрупнее. Но покрупнее – не значит крупные. Кириллу попадалась всякая мелочь, которая при других обстоятельствах сгодилась разве что кошке. Лена с Кириллом не брезговали и этим. Пусть и небольшой, но всё же улов позволял поначалу свести концы с концами, а затем сэкономить деньги, которые требовались абсолютно на всё. И всё же каждый рыбак мечтает о солидном улове, большой рыбине, которая поджидает его. А за ней – следующей, еще крупнее. Таскать мелочь Кириллу очень быстро наскучило.

Дядя Василий и тетя Софья, заметив его с удочкой, посмеиваясь, спрашивали: «Ты еще не всех головастиков переловил? Смотри, лягушек будет мало, комары летом зажрут, спасу от них не будет!» С приходом лета и впрямь от комаров не было отбоя. Они летали огромными полчищами и больно кусали. Поначалу Кирилл сильно страдал от укусов, расчесывал их. Но быстро свыкся и понял, что лучше укушенное место и вовсе не трогать. Теплыми ночами комары протяжно жужжали в доме. Лена натянула на форточки марлю, но это мало спасало. Приходилось перед сном жечь кору, оторванную от лесных трухлявых пней. От едкого дыма слезились глаза, но комары и не думали улетать. Они прятались за печью, летели на второй этаж, в маленькую комнатку под крышей, чтобы ночью не давать покоя.

Перспектива таскать мальков под хохот соседей повергла Кирилла в уныние. Он слез со стула, молча заправил кровать и принялся возиться с машинкой.

– Так не пойдет, Кирилл. Это ты так себя ведешь, потому что нет мамы?

– Нет.

– Разве ты не хочешь на рыбалку?

– Нет.

– Что значит – нет? – улыбаясь, спросил Алексеич, натягивая на ноги резиновые сапоги и стараясь при этом не оставить грязных следов у двери. – Мне казалось, ты любишь рыбалку. И твоя мама мне об этом говорила. Говорила, ты рыбак у нее знатный, кормилец.

– Так и сказала?

– Вот так прямо и сказала, – Алексеич раскатал рукава у рубашки, надел на голову мятую шляпу, которая ужасно раздражала Лену, и вышел, на ходу бросив: – А я думал, мы за щукой пойдем. Но невезуха с товарищем мне сегодня, невезуха.

Едва услышав о щуке, Кирилл заволновался, бросил машинку и принялся одеваться, опрокинув при этом банку с гвоздями, стоявшую под скамейкой. Гвозди раскатились по полу, и их пришлось долго собирать.

– Алексеич, Алексеич, подожди меня, Алексеич, я тоже хочу поймать щуку, я иду с тобой!

Алексеич копался в сарае, громко кашляя и охая, чтобы Кирилл заметил его и не кинулся бежать на речку. Его план сработал. Конечно, он тоже видел размер уловов Кирилла, но старался не показать вида, что ему смешно, будучи в курсе тех трудностей, через которые пришлось пройти ему и его маме, так незаметно, но в то же время прочно вошедших в его непутевую жизнь.

– Проволоку ищу, у тебя нет?