Миражи искусства

Новые замечания об особенностях нынешнего театра и театральной жизни, которые приходится читать или слышать от зрителей и от служителей этого раздела культуры, дают достаточно поводов для ещё более новых оценок содержания театрального искусства как такового. Соответствует ли ему тот внешний антураж, который в принципе очень легко создать или обновить даже при очень скудных теперешних отчислениях из бюджета на развитие культуры?

Если чуть ли не абсолютное большинство зрителей ходит в театр по принуждению, то, собственно, что это за странность? Кто же на самом деле включается в состав почти абсолютного большинства?

Или это наговор?

Следует задуматься: для чего мы строим и обновляем театральные здания, обучаем и содержим огромную армию артистов, режиссеров, администраторов? Для чего используются старые и пишутся новые пьесы и либретто, разрабатываются и подаются постановки? Нет ли здесь того самого, что хотя к театру может целиком и не относиться, но издавна именуется театром абсурда? И не его ли пытаются прикрыть светлыми шторами разного рода борзописцы-одобряльщики и лапотники от культуры? Нужно ли им верить, в то время как и в самом деле театр сегодня вовсе уже не тот, чем был когда-то и чем он должен быть?

Может, и раньше ходили в него по принуждению? От такого вопроса заядлым театралам, вероятно, не по себе. Но разве мы не наблюдали массу тому примеров?

Однажды, это было в театре драмы в Саранске, сидя в ряду недалеко от сцены, где шла постановка, я ощутил прикосновение ладони к моему плечу и настойчивый женский шёпот: «Когда закончится, вручите этот букет вон той, в главной роли». Таков был смысл навязанного мне поручения. Я его, разумеется, исполнил, и даже сверх того: за какую-то треть минуты наговорил артистке целый ворох комплиментов. Как же было без этого! Ведь она вправе была думать, что цветы лично от меня, что они – не служебные.

Мысль о том, что таким вот образом может заканчиваться обычная постановка, с тех пор постоянно меня коробила. Наверное, она коробит и тех администраторов, кто поручает кому-нибудь вручить цветы артистам на сцене. Несомненно, коробит и самих артистов, поскольку они не могут ведь не знать о существующей неискренности в отношении результатов их игры.

То, что ложь порой буквально расцветает в стенах театра, вещь как будто неоспоримая. Она исходит из самой природы сценического материала, где всё должно быть максимально уконцентрировано, а, значит, – условно, и только не кто иной как зритель вправе считать или не считать увиденное и услышанное настоящим, реальным, тем, что должно в той или иной степени походить на окружающую современную или историческую действительность. Если заниматься этим зрителю неинтересно, то могут быть тому две причины: или он видит неважную игру и с неважным материалом, или он согласен быть обманутым и со многими другими зрителями должен искусственно возбуждаться в образе клакера. Говоря иначе, дают себя знать вкус и образованность. Каковы они, такова и мера восприятия условного.

Есть тут и ещё одна любопытная сторона. Театр теперь хотя и другой, но он не может оставаться без традиций. В них иногда как в некоей сравнилке видятся различия нынешнего и прошлого.

В том же театре драмы в роли главного героя чеховской пьесы «Иванов» с местными артистами выступал приглашённый Смоктуновский. К тому времени этот серьёзный и талантливый актёр уже сыграл в кино Гамлета, а чеховский Иванов, как многими считается, тоже по-своему Гамлет.

Приглашение поступило к нему именно из этих соображений.

После спектакля я, выполняя свои служебные обязанности работника крупного информагентства, прошёл за сцену, чтобы взять у гостя интервью. Он уже снял с себя игровой костюм, был только в майке и трусах, весь в поту, поразив меня худобой и какой-то измотанностью в теле. Это были следы трудной работы. В руках артист держал букет цветов и не клал их никуда от себя, уже начав одеваться в цивиль.

Я обратил на это внимание и спросил его, почему он продолжает держать букет, он, должно быть, мешает одеваться. «Да, мешает, – ответила знаменитость, – но он был преподнесён мне искренно. Вы меня понимаете?» – задал он вопрос уже мне. «Знаете, – продолжал он, – я бы вот сейчас, уже до чёртиков уставший, перед такой искренностью готов снова выйти на сцену, чтобы отыграть роль, и даже не один раз. К сожалению, обстановка не позволила мне узнать, кто вручил букет. По виду, ещё школьница. Она очень смущалась…» «Вы не заметили: она, может, лишь исполнила чьё-то поручение, скажем, администрации театра, комсомольской или партийной организации города или региона? Такое ведь не редкость…» «Я в этих вещах тёртый калач, вижу нутром. Молодая девушка вела себя так естественно, просто, смущалась ненаигранно. Нет, её тут никто не подставлял. Искренность неподдельная, как хотите…» «А вы думаете, с вами бы стали в повтор уже отыгравшие местные коллеги?» «Думаю, что нет, или бы с натяжкой, чтобы не уронить себя передо мной, – ведь никого из них цветами не удостоили. Здесь, возможно, забывают, как много может значить простенький букет…»

Наша беседа затягивалась. Меня буквально отогнали от Смоктуновского тогдашние обкомовские приспешники. Приезжий актёр для них был фигурой чуть ли не самого высшего уровня. Согласно внушению из Москвы, таких людей полагалось держать под охраной и присмотром, никого к ним не подпускать, особенно из прессы. Понимаете? Но самое главное я всё-таки тогда получил: упрёк за несостоятельность нашей провинциальной культуры.

Продолжение было совершенно для меня неожиданным. Не от того, что, изложив беседу и срочно передав её на выпуск, я на следующее утро имел суровейшую выволочку по телефону от главного редактора: что, мол, за чушь ты прислал? кому это интересно? Удивило другое. Копия моего сообщения каким-то чудом попала к журналисту зарубежного агентства, аккредитованного в Москве (шпионство с целью умыкания информации в большом ходу и сейчас), и в тот же день моё интервью разнеслось по всему миру. А в Советии в информационных вестниках проскочила никому не нужная сухая заметушка в несколько строк. Не моя, а написанная кем-то из редакторов по моему отчёту и отразившая только факт выступления Смоктуновского на сцене в Саранске. Я даже не считался передавшим об этом факте в Москву…

Проблема искренности в отношении оценок театрального искусства злободневна от начала начал этого искусства. Наступает настоящий абсурд, когда в неё вплетаются ещё и элементы традиции. По чьей-то прихоти вдруг решается, что ей, традиции, следовать не обязательно. Если говорить, например, о том же дарении цветов по окончании спектаклей, то это ведь что-то вроде аксиомы.

Дарить нужно в любом случае и как можно больше.

Но другой, нынешний, переполненный клакерами театр, позволяет себе уже противоположное. Не дарят. Не находят это зазорным и неприличным. Будут хлопать, но не подарят ни цветочка. Ни одному сыгравшему роль. Не говоря уж о режиссёрах, художниках, осветителях, музыкантах, костюмерах, гардеробщиках, монтажниках. Что это явление более чем позорное и ненормальное, кажется, не стоит и говорить. Что здесь примечательного? Винить зрителей не за что. Они могут быть правы в том смысле, что недовольны слабой игрой артистов и ограничиваются лишь поддержкой отдельных аплодисментов. Ниточки тянутся в сторону администраций театров, органов местного самоуправления и государственной власти.

В их-то рядах что – нет понимания традиции?

Признательность через дарение цветов шла ведь от бедности: бедным артистам, игравшим прямо на улице, никто по былой бедности не мог подать ничего другого. Но дарили искренно. Как говорится, и на том спасибо. Могли ведь и тухлыми яйцами забросать, избить, выдворить из поселения, а то и вовсе из государства. Артисты не роптали. Обычай-то сводился всего лишь к тому, чтобы поддержать, подбодрить, выразить сопричастность. В конце концов даже не вполне преуспевающие труппы извлекали из обычая пользу, поскольку дарение цветов сильнее «заводило» актёров, возвышало их; одаренные впрямую от зрителей имели то, что в дальнейшем оборачивалось новыми живительными всплесками вдохновения. Это был великий расчёт! Он принимался властителями всех рангов, даже отъявленными диктаторами.

Теперь мы его растаптываем. Часто под видом нехватки денег. В бюджетах театров, города, целой республики или края не находится копеек на соответствие яркой гуманной традиции. Да заведите вы специальную теплицу всего в десяток метров длиной и в два шириной – цветов из неё хватит целому региону на все постановки театрального сезона! Перестаньте удивлять постройкой огромных зданий, где без дарения цветов и оказания других подобных, очень простых и по-настоящему искренних знаков отличия и поддержки можно вконец загубить и актёрское племя, и пустить под откос сам театр – как явление общественного духа!

Кажется, до этого совсем уже недалеко. В единицах остались те, кто появляется в театрах без принуждения. Да и на все ли постановки хватает их? А каково артистам?

Печальные вопросы одолевали меня, когда я покидал приличный по отделке интерьер русского театра драмы в административном центре Мордовии, где давалась премьера спектакля музыкального театра. Вроде бы в достатке было на этом представлении аплодирующей публики, уюта, тепла, старательности актёров и музыкантов. О воздействии материала спектакля, о решении в нём задач образности и обаяния говорить не буду, так как это предметы специального разбора, и они, видимо, не во всём устраивали публику. Но с цветами-то, с цветами мог же кто-нибудь придти на представление! Не от администраций, не от властей – с ними уже до конца теперь ясно, – так хотя бы от тех единиц!

Я не уверен, что артисты и другие участники спектакля удовлетворились теми затяжными хлопаньями, которые достались им после трудной и благородной вахты на сцене. Когда хлопки закончились, даже не театралу можно было заметить что-то гнетущее и скорбное в лицах и движениях актёров. За кулисы каждый из них уходил как-то неловко, стыдливо, униженно, тускло, обиженно, раздражённо, почти убегал. И, кажется, готов был плакать.

Это явление поражает не только в провинции.

Сошлюсь на один концерт программы «Романтика романса», который транслировался по телеканалу «Культура». Хорошим, лёгким, чувственным было там выступление молодого талантливого солиста Ряхина. Растроганный зал преподнёс ему несколько букетов цветов. Но не меньшую талантливость и проникновение в глубины популярного и неизменно любимого всеми жанра продемонстрировало известное мужское трио «Реликт», исполнившее несколько романсов под собственное гитарное сопровождение. Было видно, что группа, закончив пение, ждала чего-то, кроме бушевавших аплодисментов. Какие-то мгновения певцы потоптались на сцене, но с тем и пришлось уйти. Неприятное обстоятельство как могли упрятали на своих лицах ведущие —Бэлза и Максакова. Но в течение концерта им понадобилось прибегать к этому ещё не один раз. По крайней мере, половина из тех, кто выходил на сцену, покидали её растерянные и оскорблённые.

Им были нужны цветы! Пусть бы даже служебные, чиновничьи, сделанные из бумаги. Да хоть бы каждому всего по цветку!

Ведь продолжают же пока дарить цветы невестам при регистрации брака, учителям на торжественных школьных линейках, роженицам, победителям… За то, что они есть!..

Другие люди.

Другой театр.

Конец прекрасной традиции?

И откуда теперь будет прирастать вдохновение у исполнителей?

Исследование: векторы новаторства

СВОБОДА И МЫ

Принижение значимости книги продолжает приносить боль ее почитателям – книголюбам и знатокам традиционной книжной мудрости. Видя тут зло, они порой идут на крайние обвинения, что плохо обосновано. Кого винить? Процесс имеет ту особенность, что он продиктован конкуренцией или точнее – свободой. В ее условиях происходит вполне объяснимое отторжение чуда под обложкой перед соблазном получать знания и текущую информацию через посредство новых технологий и технических средств.

Боэт Кипринский, автор книги «Последний завет», где приведены его рассуждения о свободах и о воздействиях свобод, мало, видимо, обеспокоен тем, что процесс неумолимого отторжения не лучшим образом повлияет и на судьбу его детища. Во всяком случае, так можно заключить из его пожелания быть неузнанным. Оно приводится в книжном тексте. Расчет, что работу воспримут и без лицевых примет? Рисково, хотя и не воспрещается. Главное – чтобы вещь была весомой по содержанию, интересной, полезной многим. И признание должно вызревать только в публичных оценках. Другое Кипринскому, кажется, не по душе, и заметно, как он старается не выходить из этой позиции, по возможности точнее и грамотнее представить на суд читателей своё понимание и значение свободы. В преобладающей доле изложенное им является и новым, и свежим. Такое прочитать пока невозможно нигде более.

В сочинении, выпущенном уже вторым, доработанным и дополненным изданием, о свободе говорится как факторе универсального воздействия: вне его нет развития ни в чём. В то же время нет свободы и, так сказать, в чистом виде. С нею всегда рядом и вместе ее антиподы – ограничения. Истины будто бы давно известные. На самом же деле свобода и как состояние, и даже как термин и как понятие до сих пор оставалась не объяснённой в достаточных параметрах ни в бытовых аспектах, ни беллетристикой, ни наукой. Рассуждали о ней кто как хотел и умел. И даже близко не подходили к тому, что свое выражение и прежде всего в праве она приобретает только будучи осознаваемой, то есть как корневая составляющая духовности. Заняв эту позицию, автор указывает на целый ряд закономерных всевременных противоречий в «освобождении», как процессе, и, бесспорно, выступает здесь новатором.

Многое в окружающем объясняется теперь легче по сравнению с тем, как обстояли дела раньше. И понятно почему: от того, в связи с чем и как нами осознаётся реальность, насколько обстоятельства позволяют или не позволяют выражать осознанное в реальном, – ото всего этого в конечном счете зависит качество нашей жизни – и общественной, и личной.

В рамках «освобождения» рассмотрены явления, знакомые всем или, по крайней мере, очень и очень многими. Перегибы в текущей политике и в управлении; убогость юриспруденции; мимикрия в науке и в СМИ; ускользание ценного из искусства; фальшь религиозного ренессанса; превознесение эротического над сокровенным – это лишь часть предложенной тематики. Особый интерес – к стране России, к ее истории и нынешним дням. От главного предмета исследования пишущий постоянно переходит к обыденностям. Этим достигается панорамность изображения, достаточная законченность повествования.

Широко представлены изыски, равные открытиям. Например, по части свободы слова, гарантированной конституцией. Здесь, по утверждению Кипринского, сделан крен в сторону спекуляций на действии мыслительного аппарата, где у каждого человека независимо ни от кого накапливаются и отбираются (выбираются) мысли, «переводимые» затем в слова и в комбинации слов (суждения). На этапе их отбора свобода хотя и не абсолютная, но полная, ни в каких «подкреплениях», в том числе законом, она не нуждается. Мысли «переведённые», то есть слова, также нет необходимости «поддерживать» свободой. Тут она и так налицо в виде плюрализма – той массы частных или корпоративных суждений, какие бывают свободно изречены и уже имеются фактически.

Только за фактическим следуют запреты и наказания.

По отношению к нему провозглашаемая свобода суждений нейтральна, недейственна. Норма права будто бы призвана быть ориентиром на то, чтобы никто не опасался выражать свои суждения, и, по меньшей мере, нельзя в этом не видеть устремлённости на улучшение качества плюрализма; но получается так, что здесь лишь отвлечённое пожелание, которое нисколько не разрешает вопроса об ответственности за притеснение свободы суждений в условиях плюрализма, а также и за сами суждения, если их оборот недопустим в обществе. Правовые разбросы в данном случае упорно заводят в тупик.

Серьёзные претензии автор имеет и в отношении гарантирования законом свободы массовой информации. Эту норму он также считает ошибкой, поскольку гарантия «установлена» не как значимый фактор социальной свободы, а всего лишь – для товара, не учтённого в производстве. Подобные действия, как то вытекает из текста книги, опустошают и окружающее нас право, и саму демократию.

Любопытным представлено этическое. В книге о нём рассказывается как о феномене права, когда свобода поступков и ограничения для них оформлены не в виде законодательных или нормативных правовых актов, а – как неписаные.

Их принятие неподвластно каким бы то ни было структурам и является исключительной компетенцией общества в его совокупности или – отдельных его слоёв. Силы надобщественного влияния, такие, например, как парламенты или религиозные конфессии, нередко идут на переоформление этического в официальные законы и указы или в корпоративные установления, а также в отдельные их фрагменты. В этом случае его обязывают служить часто в не свойственных ему значениях. Скажем, нашей конституцией предусмотрено, чтобы информация о состоянии окружающей среды подавалась достоверной. Иначе говоря, она всегда должна приходить к людям, к населению в самых точных параметрах, чего не бывает и даже не может быть: возможны ошибки в исследованиях, прогнозах и т. д. Ещё образец: Русская православная церковь взяла да и разработала десять заповедей для предпринимателя. Само собой, следовать им никто не стал. Подобных творений великое множество. Эффект от них или очень мал, или ничтожен. Но зато под их влиянием существенно «искривляется» правовое пространство. Более всего это ощутимо на регулировании процессов идеологического, духовного, чувственного, эстетического миров. Здесь пышно расцветает демагогия, в неотчётливых тонах получают объяснение аспекты социального бытия, морали и нравственности, менталитета, культуры, национализма, патриотизма.

Добровольные помощники и доверенные лица автора провели объёмный мониторинг частных мнений о новом издании. Только по месту опубликования (в Саранске) собрано более полутора десятков письменных отзывов и рецензий. Да ещё зафиксированы и устные отклики. Настоящий кладезь оценок, раздумий, замечаний, напутствий! И ни один из участников этой нешумной ознакомительной акции не смог отказать сочинению в его достоинствах. Часть рецензионного материала помещена под обложкой второго издания книги и откомментирована автором.

Хотелось бы привлечь внимание к сочинению прежде всего тех, кто занят культурой и причастен к ней талантом, любовью или простой привязанностью. Свобода в сферах культуры, в культурной жизни – атрибут обязательный. Без неё никак, поскольку свобода изымалась бы из такой сложнейшей духовной сферы, как художественное творчество, и в таком случае в нём были бы исключены и поиск, и вообще любые предпочтения. Преобладающей была бы удушливая догма, как порождение диктата. Автор не обходит возникающие здесь весьма сложные проблемы и тенденции. Немало страниц в «Последнем завете» посвящено процессам развития культуры, отдельным произведениям литературы и искусства разных эпох и стран.

Взгляд на проблему

МАТЕРЩИНА

Есть масса явлений широкого общественного плана, о которых в обществе знают все, но рассуждать о них всерьёз и публично считается как бы неуместным и ввиду этого – практически некому.