Миражи искусства

Под упругим естественным душем надо было также изо всех сил орать, визжать или ухать, а ещё и бегать, скакать или прыгать, бить палкой в какую-нибудь подвернувшуюся под руку жестянку, рассчитывая на чьё-то будто бы существующее внимание к себе.

Мы уже собирались дать стрекача от лагеря до ближайшей тропы и на ходу по пути в своё село похрабриться таким привычным образом, как вдруг я увидел торопливо подходившего к нам Веналия.

Он двигался почти боком, согнуто, закрываясь от косых водяных струй и одновременно крича в сторону заготовщиков какое-то распоряжение, в то время как те с громкими возгласами и гиканьем прытко разбегались от ненастья.

– Пошли-ка со мной, – обратился он ко мне, устало дыша и не останавливаясь. – И всех зови!

А сам уже бежал к палатке. Мы гурьбой устремились за ним и скоро втиснулись под брезент, почти в сумрак.

С художником тут жил ещё один работник. Но теперь его не было. Веналий, едва мы расселись на топчанах, с повеселевшим лицом поразглядывал нас, попросил каждого назваться по имени.

– Ну вот, – сказал он, – теперь я знаком с вами со всеми. – И, подтянув к себе от топчанного изголовья вещевой узел, достал из него внушительную хлебную краюху, а следом ещё и кусок сахара. Все получили поровну и жадно уминали угощение. Себе Веналий ничего не взял.

– Больше нет, – смущённо проговорил он, когда мы быстро закончили и было ясно, что нам, измокшим, этого слишком мало.

– Может, в другой раз… – сказал он угрюмо и как бы про себя. Он, должно быть, чувствовал себя неловко. Мы все помолчали.

Дождь продолжался. Он дробливо и настойчиво ронял себя на палатку; в одном ритме с его падением по скатам и стенкам, шурша, бурливо устремлялись книзу тяжёлые стоки. Тянуло в сон. И тут Веналий спросил меня:

– Хочешь посмотреть?

С возвышения, сбоку от топчана он снял брезентовое покрывало и, достав от пола лист бумаги с написанным на нём сюжетом, протянул его мне.

– Только откинь полог.

Когда стало светлее, я увидел на листе и узнал себя, а рядом Веналия и лошадей. Сюжет передавал сцену и атмосферу незабываемого.

Для меня это было так неожиданно и так сладко, что я впал в какое-то спорадическое, горячечное волнение. Я почувствовал капли пота у себя на лбу и на лице и не мог сообразить, что же мне следовало делать дальше. О том, каково произведение в его существе, что бы я о нём мог заметить вслух, даже мысли не шевельнулось.

– Вот это да! – громко и торжественно вскрикнул сидевший подле меня один из дружков.

Все в момент задвигались, торопясь увидеть листок. К шуму от накрывавшего палатку дождя и от рыканий грома прибавился возбуждённый говорок ребят. Их восхищённые взгляды перебрасывались то на изображение, то на меня. В говорке отчётливо выражались торопливая искренняя зависть и удивление.

Состояние возвышенности охватило меня. Оказаться в центре общего внимания в такой необычной обстановке значило сильно вырасти в глазах мальчишек. Веналий, зная, конечно, о моей стушёванности и, наверное, желая, чтобы совместное воодушевление пока не иссякало, роздал нам ещё несколько листков из своего хранилища. Это подействовало наподобие того, как в горящий костёр подбрасывают сушняк. Листки быстро перемещались из рук в руки.

Говорили уже громко и все вместе. Только голос снаружи напомнил нам, где мы и почему здесь находимся. Кто-то кого-то звал. Дождь, оказалось, уже перестал. Мы выбрались из палатки и, прощаясь с художником, заторопились удалиться.

– Погоди малость, – сказал он мне. – Когда ещё придёшь?

– Не знаю.

– Ну, как появишься, подойди сразу.

Не говоря больше ни слова, Веналий зашагал от нас.

«Толковый дядька», – к такому общему мнению свелось обсуждение подробностей визита к нему, которое мальчишки затеяли едва отойдя от лагеря заготовщиков и оживлённо продолжали на всём пути домой, в село. То и дело тормошили меня, невольного закопёрщика. Спрашивали. Например, о том, почему я не выпросил картинку со своей физиономией. Настаивали на пояснениях.

А что я мог добавить? Да и главное было теперь для меня в другом.

Зачем я Веналию понадобился?

Я навестил его через два дня.

Время было послеобеденное. Погода стояла пасмурная, сырая, душная. Заготовщики приостановили работы. Я нашёл Веналия в палатке. Он лежал на топчане и разговаривал с человеком, очевидно, товарищем по жилью, сидевшим на таком же намосте у другой продолговатой палаточной стенки. Увидев меня, быстро поднялся.

– Вот хорошо, – быстро проговорил он, когда я поздоровался с ним. – Я как раз немного свободен; сейчас, пока погодка исправляется, и займёмся, – и уже доставал из-под брезента, из хранилища, бумажный листок и другие принадлежности, нужные для устройства сеанса живописи. – Уйдём подальше. Уединимся. Хочу нарисовать тебя. А ты попозируешь…

Из этого следовало, что с прежним сюжетом дела теперь не будет и что речь шла о новой вещи.

В той стороне, откуда я пришёл, на склоне, Веналий выбрал небольшое возвышение, усадил меня на нём, обошёл его почти вкруговую, приближаясь к нему или отступая, и только обозначив «точку» для себя, по склону пониже, принялся устраивать там подставку. Когда всё было готово, он сказал:

– Смотри во-он туда, в сторону озера. Постарайся не двигаться, но говорить и спрашивать – пожалуйста, – и начал работу.

Сеанс продолжался больше двух часов. За это время художник несколько раз поправлял меня, обращая внимание на то, что я забываю, куда смотрю, немного отклоняюсь от первоначального положения, неровно задумываюсь.

– В такой позе лучше, чтобы задумчивость удерживалась на лице как бы сама собой, без твоих усилий, – понимаешь? – говорил он между тем вроде как мне и одновременно как бы для самого себя или даже для кого-то постороннего. – А в общем, – не меняя тона, продолжал он, – если думаешь, то это всегда хорошо, но хорошо, когда думаешь правильно, верно. Как и во всём, тут, брат, нужно немалое искусство. А то ведь иные считают, что думать умеют, а не умеют. И думают не о том и не так, как надо бы. У тебя с этим, можно сказать, проще. Каждая чёрточка в лице выделена худобой. Сейчас не ты один такой худющий. Но умеющих думать мало. Твоя худоба сочетается с движением мысли, и это только твоё, что очень важно. Я не смогу передать, насколько твоё лицо неповторимо, не та выучка. С тебя бы настоящему, большому художнику портрет писать…

Веналий говорил, не повышая голоса, медленно и старательно расставляя слова, словно остерегаясь ошибиться, выразиться не так, неточно.

Я выслушал несколько подобных монологов. Это было комментированием того, что происходило у меня на глазах и что требовало немедленного осмысливания, отклика моей души. Воспринимать услышанное мне бы следовало, конечно, как назидание или как урок, что не могло не пойти мне только на пользу; но тогда я в этом как будто ещё и не нуждался: гораздо больше меня озадачивало моё внутреннее состояние, впервые сильно задетое и разбереденное прикосновением к искусству и непосредственным участием в нём.

Его сила, начав захватывать меня, действовала неотразимо и утягивала всё дальше в неосязаемые и необъятные сферы. Там реальное хотя и не теряло своей сущности, но постоянно изменялось, преобразуясь в разные формы и вырастая в объёме.

В итоге нарождались и плавали в сознании образы, условное, которое существовало уже как бы само по себе и совершенно свободно, бесконечно превосходя по мощи реальное, подавляя, но не перечёркивая его. И было в высшей степени любопытно обнаруживать эту неохватную стихию свободы: поддаваясь её воздействию, чей-то урок или назидание можно было с лёгкостью относить к себе, а можно было к себе и не относить.

Что меня поразило, так это то, что вопреки витиеватости Веналиевой речи я, чем далее, тем лучше понимал сказанное.

Оно сразу уводило меня в ту область моих пока смутных размышлений о моей дальнейшей судьбе, где мне хотелось оказаться, конечно, не вот сейчас, а позже, много позже, когда подрасту. Что-то приоткрывалось мне ясное, правильное, уложенное в некий мой будущий житейский опыт, и мне уже казалось почти явью, что в этом опыте я не только могу стоять вровень с такими людьми, как Веналий, но уже и на самом деле стою вровень с ними и с ним.

Сколько-нибудь чёткое провидение самого себя, к сожалению, плохо удерживалось памятью; большей своей частью оно незаметно погружалось куда-то в неощутимую, бесплотную туманистую среду и растворялось в ней, увлекая за собой и остающееся; однако тут же, следом возникало что-нибудь похожее, опять связанное с моими неопределёнными представлениями о себе в будущем, и снова тем же порядком происходило его погружение в ту же бесплотную среду, после чего оно выскальзывало из памяти и исчезало.

Странным показалось мне это отвлечённое внимание к самому себе. Я ощутил стыд от того, что оно, вероятно, предосудительно и кому-нибудь станет о нём известно, может быть, уже известно Веналию. Почему он рассуждает так загадочно? Для чего рисует меня? И, собственно, – кто он? Что объединило нас? Не то ведь, наверное, что мы так просто и не так чтобы долго пообщались и, если бы вот после этого сеанса нам суждено было расстаться и никогда больше не видеть друг друга, то очень скоро, буквально через какие-то несколько дней совершенно бы забыли один другого?

Набегавшие мысли и вопросы теснились у меня в голове. Что если они прочитываются на моём лице или во взгляде и сейчас Веналий перемещает их на листок такими, какие они есть? Он неспроста ведь поправлял меня, стараясь удерживать в одном положении неподвижности. Не высмеет ли он меня, предварительно убаюкав пространными монологами. Вон сейчас он хитро и медленно улыбается, глядя то на меня, то в изображение на листке, готовясь нанести на нём очередной мазок кистью.

Что он имеет в виду?

– Иди смотри, – сказал он.

Это означало: сеанс окончен.

Картинка в целом представляла пока эскиз и, по мне, выходила как чем-то занавешенная. Черты лица вроде бы и чёткие, верно передающие мою худобу, но также и не мои. Для чего тогда я позировал?

– Придётся поработать ещё, – говорил между тем Веналий, опережая мои впечатления, которые я затруднялся выразить словами. – Знаешь, – обратился он ко мне с едва замечаемой подавленностью в голосе и вроде как извинительно, – я рисовать люблю, но по-настоящему у меня получается редко, всё мне кажется, что я не успеваю. То, что вижу, быстро меняется, будто спешит куда-то… Нужно быть внимательнее, да не складывается: кто-нибудь возьмёт и помешает, и сам я, бывает, отвлекусь, задумаюсь, вот наподобие твоего; ну и упускаю…

У Веналия, когда он говорил о творчестве, такая была манера: обязательно выставлять на суд самого себя. Хотя в то время я был, наверное, недалёк и от мысли, что манера манерой, а сам-то Веналий чем-то озабочен другим, более важным.

Из его окружения в этом месте он скорее всего не имел никого, перед кем стал бы распространяться о тонкостях художественного восприятия, и просто вынуждался, как слушателю, довериться мне, мальчишке.