Миражи искусства

– Да нет его здесь. Вернули на шахту. Можешь через меня.

– Я обещал…

Беседа затягивалась, и вовсе не ко времени. Веналию нужно было уходить по делам.

– Я не неволю, – сказал он. – А ты как знаешь.

– Дядь Веналий…

– Делать, брат, нечего. Передать-то всё равно надо бы… Фёдору, видно, плохо?

– Плохо. Он жаловался, что болен.

– Вот что, – будто спохватившись, Веналий дотронулся до моего плеча, осмотрелся по сторонам. Его взгляд в момент изменился и теперь указывал на крайнюю озабоченность положением. – Мы ведь с тобой друзья?

– Ну да.

– Я хотел бы, чтобы ты мне доверился.

– Дядь Веналий…

– Ну вот что. Сейчас я тебе отдам, и ты быстро спрячешь. Недалеко. И скажешь мне сразу – где. – Он тут же завернул за одну из палаток и почти сразу появился оттуда, прижимая к бедру тряпочный свёрток. Протянул мне: – Это пистолет. Быстрее же! Лучше вон туда…

Холодная дрожь охватила меня. Я не то что пистолета никогда раньше не видел открытым, без кобуры, но и желания видеть его, а тем более как-то обращаться с ним у меня не возникало. Через тряпицу холодноватый металлический предмет давил мне ладонь. «Что если он выстрелит у меня в руке?»

Страх сковал меня…

– Ну же!.. Они и сюда могут приехать!.. Начнут искать…

Как одержимый я сорвался с места, добежал до кустарника. «Надо, чтобы дальше, ещё дальше!» – подгонял я себя, словно за мной уже кто-то гнался. Ещё я успел подумать, что предмет, завёрнутый в тряпку, хранился, вероятно, в ближайшей, даже, может быть, остриженной кочке: подрезают не на всю окружность её верх, отваливают и, положив вовнутрь что надо, снова приваливают – можно по ней ходить, топтать её, садиться на неё, но – кочек много, ни за что не найти спрятанного кем-нибудь, кроме спрятавшего, разве что с собакой…

Найдя сильно обросший травою камень, я отвалил его и уложил свёрток в углубление открывшейся ложбинки под ним. Затем снова привалил, поднатужился, вжимая в прежний след. Осмотрелся. Вроде всё как должно. Прикрывавшую траву не замял, и место наружно не могло казаться подозрительным. И, не успев даже подумать о том, что так и не видел ужасавшего меня пистолета, понёсся к Веналию.

Объяснил ему: вон там, рядом с двумя молоденькими дубками камень в траве, а рядом напротив берёзка, тоже молоденькая; на камне сверху две неглубокие продольные трещинки; сам камень сероватый, по форме как вытянутая большая сковородка…

– Ну, его теперь и через сто лет нетрудно будет найти… – Веналий улыбнулся, довольный такой моей прытью. – Теперь откройся и ты. Если я тебя выдам, то выдавай меня и ты – кому хочешь…

Так завершилось моё приобщение к ещё одной и ещё более страшной тайне.

Я уже не мог не открыться и при этом знал, что наша с Веналием дружба установилась окончательно.

Весть от Фёдора обескуражила его. От напряжения, с каким он ожидал её от меня и которого уже не утаивал, он покраснел, занервничал; в его голосе я почувствовал дрожь. Сокрушённо покачивая головой и о чём-то раздумывая, он сказал:

– Уже точно не выйдет. Каково брату-то, Прохорову. Обязательно ему сообщу, не беспокойся… – И, давая понять, что разговор о тайнах окончен, спросил: – Сейчас ты в село?

– Да. Меня хватятся. Может, успею, как уводить будут…

– Если успеешь, не суйся близко, но постарайся всё запомнить. Хорошо?

– Угу.

– А на рисование придёшь?

– Надо?

– Скоро нам уезжать. Приходи…

– Нечего ему тут делать! – Чей-то резкий искусственно-басовитый голос прозвучал где то сверху, огорошив нас неожиданностью. Его сопроводило хрипящее, удушливое, свирепое рычание натренированной собаки. – О чём толкуем?

– Да вот – малец; он из села; ко мне прибегает, – сказал Веналий.

Я поднял голову. Шагах в четырёх над нами сидели в кожаных сёдлах на двух высоких упитанных иноходцах люди в незаношенной униформе близкого к армейскому летнего образца с погонами на гимнастёрках – энкавэдэшники. Через плечо у каждого висела винтовка, а сбоку, на портупеях, заметно оттягивая вниз поясные ремни, торчало с одного бока по кобуре с револьвером, а с другого – по кожаному патроннику. И каждый, будто играясь, вертел в кулаке подобранной к рукоятью плёткой. К передней луке седла одного из верховых тянулся поводок от ошейника, плотно облегавшего мощную шерстистую шею кобеля-овчарки.

Зайдясь в устрашающем лае и привстав на задние лапы, волкодав норовил дотянуться до нас.

– Правда, что ли? – ухватившись за поводок и многозначительно отскрипев седлом, громко и строго спросил меня его поводырь. Я видел как он приподнимается на стременах, что говорило об очень серьёзном умысле.

– Правда.

– И теперь – правда?

И, не дав мне времени на ответ, крутанул плёткой по воздуху и дёрнул ею так, что раздался бьющий «холостой» хлопок-выстрел с оттяжным пугающим треском и присвистом.

– Правда, – промямлил я, вбирая голову в плечи и цепенея от страха. И в ту же секунду раздался новый звук неровного, падающего прихлёста, и огневая боль обожгла мне спину и задела щёку. По лицу и под рубашкой потекла кровь. Я инстинктивно притронулся руками к рубцам. Казалось, я теряю сознание. Моя воля остановилась, и то, что я сейчас думал, так это всего лишь то, что верховой снова хлестнёт меня и, возможно, ещё больнее. Двигаться, отбежать я был не в состоянии.

– Сучонок! – зловеще и брезгливо бросил в мою сторону другой. – С правдой больше никогда не шути, а то своей кожи не хватит. Понял?!

– Угу, – промямлил я, плача навзрыд и с трудом шевеля языком.

– То то! Марш отсюда! Убирайся! – Он тронул своего коня, намереваясь направить его на меня. – А ты кто? – спрашивал он уже Веналия, между тем как я, страдая от боли и незаслуженной обиды и не переставая плакать, вынужден был отскочить от надвигавшейся на меня лошадиной морды и совершенно обескураженный, не зная, зачем, остановился в стороне. Больше всего я боялся, что верховой спустит на меня взбешенную собаку. Её пронизанное дикой злобой, рвущее душу рычание было теперь неостановимо и, казалось, каждую секунду усиливалось и напрягалось. На землю с языка зверя падали крупные лохмотья пенистой бесцветной слюны…

–Тубо! Тубо! – Поводырь пробовал осаживать волкодава, но тот, чуть стихнув, снова принимался за своё.

– Чего к мальчишке пристали? Герои! – взорвался Веналий. – Вашу мать!.. – Его неестественно громкий, даже какой-то яростный крик так резко рассёк издевательскую церемонию, что напугал лошадей. Они всхрапнули, грызя мундштуки, подняли головы, зазвенели уздечками, поджались на задние ноги, запереступали передними. Псу это также было новым сигналом: он прямо-таки взвыл, как бешеный, оскалился, простучал зубами, до собственного глубокого удушья натянул поводок.

Было заметно, что художник намеревался произнести последнюю фразу насколько можно громко, громче прежних, но это ему не удалось. Фраза прозвучала как-то неоконченно, смято, задавленно, вроде как сама собой, где-то в горле.

Веналий задохнулся, раскашлялся.

Его, наверное, только из-за этого не тронули плёткой – как меня.

– Заступник! А – кто такой, не знаем! – Это говорил конный без собаки.

– Звеньевой. Мальчонку ни за что бьёте!

– Не напрашивайся, паря!

– Ну и вы бы полегче. Малого бить…