Семена раздора

А чёрный конь уносил всадницу всё дальше и дальше от города. Позади остались предместья Ордеи с их бесконечными грядками капусты и репы возле круглых домов, краснеющих покатыми черепичными крышами. Первую зарю всадница и конь встретили посреди Крийских виноградников, чьи янтарно-жёлтые плоды, собранные в последнем месяце осени и тронутые первыми заморозками, давали знаменитые «слёзы Эникс» – сумеречное вино, прозванное поэтами осенью в кувшине.

Миновав Крию, всадница оказалась в Лехейской пуще – части густого лесного массива, покрывавшего южные предгорья Селакских гор. Пуща издавна слыла таинственным и священным местом, её посещали разве что охотники да целители в поисках редких трав, потому и хоженых троп здесь имелось немного, но всадницу это нимало не беспокоило. Уверенно правя конём и не задумываясь, в какую сторону ехать, она всё дальше углублялась в лес, пока деревья не расступились, открыв небольшую поляну с бревенчатой хижиной, крытой соломой. Здесь всадница спешилась, привязала коня и вошла внутрь.

Переступив порог, всадница откинула капюшон, из-под которого показалось лицо девушки пятнадцати, самое большее шестнадцати лет. Заострённый нос, тонкие бледные губы, худые скуластые щёки, еле тронутые лёгким загаром, – не красавица, но любой удивился бы выражению гордой решимости на юном лице и жёсткому проницательному взгляду больших серых глаз. Чёрные прямые волосы, небрежно уложенные в простонародный конский хвост, перехватывала драгоценная лента из чёрного шёлка, какой привозили из неведомых стран на дальнем краю известного мира.

Убранство хижины не отличалось изяществом. Посередине грубый дощатый стол, на нём в беспорядке навалены деревянные тарелки, ложки, кувшин, какие-то ягоды, полкаравая хлеба и пара лисьих черепов. Волчьи меха на стенах и деревянном топчане, рядом огромный, окованный бронзой дубовый сундук, некогда дорогой, но изрядно потрёпанный временем. В углу сложенный из крупных камней очаг – над еле теплящимся огнём висит чёрный от нагара котёл. В столь убогой обстановке странно смотрелся настоящий герметический стол прекрасной работы: дорогое тёмное дерево, ножки покрыты замысловатой резьбой и письменами, круглая крышка разделена на четыре, затем на двенадцать и, наконец, на тридцать шесть долей, соответствующих первичным, вторичным и третичным элементам; в середине жаровня и штативы для сосудов, по краю – ёмкости для веществ. На этом замечательном столе, который украсил бы рабочую комнату любого герметика, поблёскивали несколько колб и реторт из редкого прозрачного стекла.

Девушка быстро огляделась и громко крикнула: «Эйхена!» Не дождавшись ответа, она сняла перчатки для верховой езды, бросила их на стол и скинула балахон. Одежда юной всадницы удивила бы любого эйнема, но здесь, в Герии, на самом краю цивилизованных земель, такой наряд считался вполне обычным: чёрная, подбитая мехом куртка дурагского покроя, запахнутая на груди и перетянутая очень широким кожаным поясом. На поясе справа – прямой дурагский полумеч-полукинжал лангдаз, а слева – изогнутый гисерский меч-копис, заточенный по внутренней стороне клинка. Cтройные ноги девушки были обтянуты тёмными гисерскими штанами с вычурной шнуровкой по бокам, а вид её высоких сапожек из мягкой кожи напоминал о мидонянах и их соседях – степных кочевниках.

Позвав ещё раз, девушка раздула огонь в печи и принялась быстрыми шагами прохаживаться по комнате. Один из лисьих черепов, видимо, показался ей чем-то примечательным, она подняла его со стола, с усмешкой рассмотрела и, подбросив в руке, вернула на место. Затем, уже громче повторив: «Эйхена!» – быстрым движением распустила волосы и принялась раздеваться, небрежно швыряя вещи куда попало. Оставшись без одежды, девушка встала на сброшенный балахон, и по её телу пробежала лёгкая дрожь – комната ещё не успела достаточно прогреться. Она была поджарой, с угловатой фигурой подростка: длинные мускулистые ноги, плоский живот, небольшая девичья грудь, чересчур широкие для девушки плечи, обе коленки сбиты, а на левом бедре, на животе и на правом плече – тонкие белые шрамы.

Дверь отворилась, впустив маленькую седовласую женщину с вязанкой хвороста на спине, до пят закутанную в тёмно-серый балахон. Увидев посетительницу, вошедшая бросила свою ношу, всплеснула руками и радостно воскликнула:

– Кинана, девочка моя!

– Здравствуй, Эйхена. Я тоже рада тебя видеть. Я не поздно?

– Ну что ты, дорогая, ну что ты, в самый раз, – проворковала Эйхена, за руку подводя гостью к очагу. – Там уже все готовятся, сейчас мы с тобой тоже приготовимся и как раз вовремя поспеем.

Эйхена приподняла крышку котла, взяла черпаком густую бурлящую жидкость тёмно-бордового цвета и понюхала. Помешав варево, она снова накрыла котёл и обернулась к Кинане.

– Ну вот, совсем чуть-чуть дойдёт – и начинаем. – Она довольно оглядела девушку. – Какая ты уже большая стала – быстрее травинки растёшь! А ведь я помню, как тебя на ручках носила.

– Эйхена, ты это говоришь всякий раз, как меня видишь. Неужели никак не привыкнешь? В моём возрасте расти – это, как говорят философы, сообразно естественному ходу вещей.

– Эх, девочка моя, вот доживи до моих лет, посмотри, как надевают брачное покрывало те, кто недавно ходил под стол не нагибаясь, тогда и поговорим.

– Поговорим-поговорим… Слушай, а почему ты в котле варишь? Или мой подарок не нравится? – Кинана кивнула в сторону чудесного герметического стола.

– Хорош, девочка, очень хорош подарок – как ни взгляну, нарадоваться не могу, однако кто же велию в реторте варит? На столе тонкие снадобья хорошо приготовлять, точные, с равновесием долей, с переходами, а для велии этого совсем не нужно. Из деланий одна термонеротерапея, по-простому – варка, количества входящих примерные, на глазок. Такое на столе делать – всё равно что сапоги тонкой иголкой да шёлковой ниткой чинить: дорого, долго и толку немного.

– Прости, я не догадалась, – смутилась Кинана.

– Девочка моя, не переживай, для своих лет ты в нашем искусстве разбираешься очень даже неплохо. Доживёшь до моих лет, ещё и меня, старую, чему-нибудь поучишь. – Эйхена кудахтающе рассмеялась и вдруг встрепенулась: – Однако заболтались мы, велия-то, пожалуй, готова. Подними руки вверх.

Кинана послушно подняла руки. Отбросив крышку с котла, Эйхена воздела узловатые руки над бурлящим варевом. Громовым голосом, совершенно не вяжущимся с её обликом, она произнесла:

– Ийэ Дайарэ эстема, эстенессема. Дайаро аксимос, эстемо, эстенессемо.

Едва отзвучали слова священного языка, зелье взбурлило и сменило цвет на грязно-зелёный. Эйхена кивнула, провела рукой над котлом и нараспев произнесла:

– Дайара ном онтимос, Дайара ном калахтимос, Дайара ном сенестимос, Дайара ном стевастимос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема!

Последнюю фразу ведьма выкрикнула надрывно, словно страдая от боли. Жидкость снова забурлила и стала ярко-зелёной, светящейся.

– Эвкромос офо, Дайара, эстима, эстенессема!

Эйхена голыми ладонями зачерпнула из кипящего котла и обернулась к Кинане.

– Дайара ном онтихомос, Дайара ном калахтихомос, Дайара ном сенестихомос, Дайара ном стевастихомос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема! – нараспев произнесли обе.

Эйхена резко выплеснула зелье на грудь девушки и принялась грубо втирать. Жидкость, даром что недавно бурлила в котле, обжигала холодом. Закончив с грудью, Эйхена снова зачерпнула из котла и стала втирать зелье в живот Кинаны, затем в пах и в бёдра. Обе нараспев повторяли заклинание, ритм с каждым разом ускорялся, сбившись под конец в исступлённый речитатив.

Когда содержимое котла покрыло Кинану целиком, чтение оборвалось. Эйхена посмотрела девушке в глаза, довольно кивнула и скомандовала:

– На колени!

Кинана повиновалась. Собрав остаток зелья со дна, ведьма сказала:

– Прими силу Даяры!

Кинана покорно разомкнула губы, и Эйхена, сложив ладони лодочкой, влила ей в рот содержимое. Жидкость оказалась одновременно терпкой, горькой и острой. Дыхание сразу же перехватило, девушка закашлялась и вдруг почувствовала во всём теле необычную лёгкость. Не в силах сдержаться, она громко рассмеялась.

Стряхнув с рук оставшиеся капли, Эйхена извлекла из сундука неподрубленный балахон грязно-зелёного цвета.

– Встань! – сказала она.

Кинана поднялась, и тяжёлый колючий балахон лёг ей на плечи. Талию туго перехватила грубая верёвка.

– Всё прошло удачно, – довольно кивнула ведьма. – Слава госпоже. Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема!

– Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема! – повторила девушка.

– Теперь мы можем идти, – сказала Эйхена, – но сперва, как та, кого ты избрала в спутницы, я должна дать тебе наставление. Помни, что путь к посвящению – это не просто дорога. Это знак, это символ, это обет. Пройдя по нему, ты разделишь свою жизнь на то, что было до, и то, что будет после, но подумай – то же можно сказать о любом событии. Мир изменяется каждый миг, и ты изменяешься вместе с ним. Осознать, принять и слиться с этим – путь Даяры неистовой, непокоряющейся. Не путай его с путём Тимерет неудержимой, наполняющей паруса, она ценит изменения ради самих изменений и презирает любую власть. Их иногда путают, но это разные сущности. Путь Даяры – добровольное подчинение и добровольное неповиновение, свобода выбора и решения, понимание изменений и управление ими. Посвящение и дорога к нему – это твой первый шаг на пути, здесь нет мелочей. Труд, холод, боль – это очищение через смирение и терпение, это средство отбросить всё, что не является тобой, и вступить на путь тем, что ты есть, не больше и не меньше. Думай об этом и не забывай, чему тебя учили.

– Спасибо тебе, Эйхена. Я запомню твои слова.

– Ты умная девочка, я всегда это говорила. А теперь повернись.

Кинана повиновалась, старуха затянула ей глаза серым платком и за руку вывела из хижины.

Глава III

Тяжёлый горшок с громким звоном разбился о щит Энекла, осыпав гоплитов вокруг него глиняными осколками. Несколько человек в обычном платье, но с оружием в руках тут же бросились в толпу. Им не препятствовали, но расступались нарочито неторопливо. Рабу понятно, что задержать метателя не удастся, он уже давно затерялся в толпе – ну и ладно. Энекл молил Эйленоса-заступника сделать так, чтобы ушам царя достало ума не прокладывать себе дорогу мечами. Когда толпа в таком озлоблении, даже пара слов может превратить мирных обывателей в обезумевших чудовищ, а уж если они увидят кровь… Над площадью нависала тяжёлая знойная духота – или это стало душно от сгустившейся злобы и ненависти?

По привычке, приобретённой за без малого пятнадцать лет на чужбине, Энекл зажмурился, представляя себе эферскую Технетриму и небольшой, но очень уютный белый домик с красной черепичной крышей, окружённый сикоморами. Обычно воспоминание об отчем доме хоть как-то примиряло с окружающей действительностью, но сейчас не помогло и это. Озлобленные смуглые люди напирают на стоящих в оцеплении гоплитов, удушающая жара окутывает липким паучьим коконом, чужие, не эйнемские запахи раздражают обоняние, а лающая варварская речь – слух. Всё показалось даже более опостылевшим, чем обычно, хотя Энекл и не верил, что такое возможно. Определённо, когда это закончится, нужно будет напиться. Меньше трёх кувшинов после такого дня просто оскорбили бы богов, изрядно постаравшихся, чтобы сделать его насколько возможно мерзким.

– Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан!

Ритмичное скандирование зародилось где-то на краю площади и волнами разбежалось по толпе. Чуть только стихло, визгливый голос надрывно завыл: «Хуваршиим!» – и новый клич был тут же с готовностью подхвачен сотней глоток. Энекл знал это слово, оно значило: «На свободу». Толпа волновалась и бурлила, тут и там над головами взлетали кулаки, самые смелые приближались вплотную к оцеплению, выкрикивая бранные слова и делая угрожающие жесты.

– Выровнять пики! Тупым концом! – проорал Энекл, и плотные ряды гоплитов вмиг ощетинись лесом длинных копейных древков.

– Замах! Удар! Ещё! Ещё! Ещё! – Бойцы слаженно нанесли четыре удара в воздух. Более чем наглядно.

Крики и шум не стали тише, но люди сдали назад. Теперь толпу отделяли от оцепления несколько локтей.

Энекл оглянулся на возвышающийся посреди площади помост, отделённый от людского моря двумя рядами гоплитов и отрядом царских застрельщиков. С особым удовольствием он задержал взгляд на лице Эн-Нитаниша. Царский любимец был замечательно бледен и, кажется, даже мелко дрожал всем телом. А ведь как пылко требовал расправы над врагами повелителя! Вспомнив, что Эн-Нитаниш сам вызвался командовать казнью, Энекл злорадно улыбнулся. Случается, что лесть не доводит до добра – жаль, что так редко.