Семена раздора

Бадгу вскинул руку, с крыш полетели глиняные пули, но сегодня толпу не могло остановить даже это. Одни продолжали рваться к помосту, другие бросились штурмовать дома, стремясь добраться до стрелков. Прогудел рожок, и из примыкающих переулков на площадь вырвались две колонны лёгкой пустынной кавалерии из Ринда. Полосуя плетьми налево и направо, всадники в белых и жёлтых бурнусах попытались разрезать толпу напополам, но завязли на полпути. Кого-то стянули с седла, под кем-то подсекли коня, риндийцы разъярились и схватились за мечи. На площади пролилась кровь.

Вокруг царило безумие, ничем не отличающееся от настоящего сражения. Наводнившая площадь толпа едва ли не втрое превосходила царских воинов числом, а ярость заменяла им отсутствие выучки и вооружения. Под их исступлённым натиском фаланга начала проседать. Кого-то из гоплитов выдернули из строя прямо за щит, воин скрылся в толпе, и тут же раздался жуткий крик – нинуртцы рвали ненавистного чужака на части голыми руками. Энекл окончательно рассвирепел и уже было открыл рот, чтобы отдать приказ бить насмерть, но ему на плечо легла рука Диоклета.

– Энекл, не нужно! Убийство ни к чему!

– Убийство?! – прорычал Энекл, его голос дрожал от ярости. – Эти скоты убивают наших! Сотни этих мерзавцев мало за одного эйнема!

– Уймись! Их слишком много!

– Да какая разница сколько?! Мы разгоним этих варваров, даже если их будет вдвое больше! Отправим ублюдков к их поганым богам!

– Это успеется, за мной!

Не обращая внимания на град камней, Диоклет взбежал на помост, и Энекл, недолго поколебавшись, последовал за ним. Здесь царило замешательство: писцы со своими табличками сгрудились в кучу, испуганно глядя на разъярённую толпу; Эн-Нитаниш словно окаменел, даже зрачки не двигаются; палачи взволнованно озираются по сторонам, понимая какая участь их ждёт, прорвись толпа к помосту. Один Бадгу спокойно наблюдал за происходящим, жестами раздавая команды. Начальник риндийцев уже задолжал застрельщикам целое море вина: ему и его людям нипочём не удалось бы унести ноги с площади, если бы не плотный и своевременный град глиняных пуль, прикрывший отступление. Диоклет сразу же бросился к начальнику.

– Эн-Нитаниш! – громко позвал он и грубо потряс того за плечо. – Эн-Нитаниш, ты меня слышишь?!

– Да… Что? – От волнения молодой придворный даже не заметил непочтительного обращения. Тонкие усики ярко чернели на бледном, как мел, лице.

– Мы в опасности, Эн-Нитаниш. – Диоклет слегка смягчил тон. – Люди в ярости, мы их надолго не удержим. Так ведь?

Он повернулся к Энеклу и Бадгу, те согласно кивнули.

– Это так, охранитель внутренних садов. – Бадгу подчёркнуто обратился к Эн-Нитанишу по титулу. – Они могут прорваться, и храни тогда нас тот, кто судит и вознаграждает.

Судя по вельможе, происходящее настолько его ошеломило, что он не вполне уразумел сказанное.

– Что можно сделать? – сказал он, сумев взять себя в руки, чем вызвал у Энекла некоторое уважение.

– Нужно завершить казнь. Отдай приказ!

– Н-но… царь приговорил его…

– И приговор будет исполнен, но раньше, чем нас тут растерзают! Ну же, отдай приказ! Ты согласен с тем, что казнь нужно закончить?!

Эн-Нитаниш посмотрел на творящийся на площади хаос, медленно перевёл взгляд на бьющегося в агонии иллана и отвёл глаза. Энекл был готов поклясться, что на исказившемся лице вельможи промелькнуло нечто похожее на сострадание. Наконец он нерешительно кивнул.

– Прекрасно. – Диоклет одобрительно хлопнул Эн-Нитаниша по плечу, к чему тот вновь отнёсся удивительно спокойно. – Бадгу, Энекл, охранитель внутренних садов отдал приказ закончить казнь. Вы слышали?

– Да, это так, – откликнулся Энекл. Бадгу в знак согласия наклонил голову.

– Прекрасно. – Передав копьё Энеклу, Диоклет достал меч и направился к иллану.

Дорогу ему преградил начальник палачей, огромный евнух с бритой наголо головой, могучим и слегка заплывшим жирком телом, напоминавший рыночного силача. Рядом с этим гигантом казался маленьким даже высокий и плечистый Диоклет. В отличие от прочих палачей, их начальник ничуть не выглядел обеспокоенным, ему, казалось, совсем нет дела до творящегося вокруг.

– Охранитель внутренних садов приказал закончить казнь! – воскликнул Диоклет. – С дороги!

– Первый смотритель царских тюрем и узилищ, высокородный Саррун из рода Болг повелел завершить казнь не ранее, чем вытечет вода из шести больших чаш. – Тонкий и визгливый голос палача настолько не вязался с его грозным видом, что хотелось оглянуться и поискать чревовещателя. – Высокородный Эн-Нитаниш не вправе изменить приказ первого смотрителя. Наказание будет продолжаться ещё пять чаш.

Диоклет взмахнул сжимавшей меч рукой, и гигант со грохотом рухнул на помост. Энекл было решил, что Диоклет совсем обезумел и зарубил палача, но тут же признал классический филисийский боковой. Удар кулачного бойца, выигрывавшего состязания эфебов в Калаиде, выдержали бы немногие, а тут ещё и меч утяжелил кулак – второго не требовалось даже такому здоровяку. Одобрительно цокнув языком, Энекл перехватил копьё для броска – на случай, если кто из остальных палачей решит вмешаться, но тех так потрясло падение начальника, что они даже не помышляли о сопротивлении.

Диоклет приблизился к Нан-Шадуру. Со смесью отвращения и жалости он посмотрел на сухое старческое тело, где под тёмно-коричневой кожей то тут, то там вырастали и опадали выпуклые бугры, выдавая движение паразитов по внутренностям несчастного. Твари ни на миг не оставались на месте, но все важные органы жертвы при этом оставались целы, нутроеды даже каким-то образом продлевали её жизнь. Кто-то из жрецов утверждал, будто эти омерзительные создания разбираются во врачевании и устройстве человеческого тела лучше любого из лекарей.

Диоклет по самую рукоять всадил меч в один из бугров, и из раны потоком хлынула кровь. Чёрная и густая, словно каменное масло, каким в Мидонии наполняли светильники, она лилась так бурно, что по колено забрызгала ноги Диоклета. Зло выругавшись, он вырвал испачканный чёрной кровью меч и вонзил его прямо в середину бугра, скрывавшего другую тварь.

Крик прервался так внезапно, что Энекл вздрогнул. Хотя на площади вовсю сражались, казалось, что воцарилась звенящая тишина. Ясно слышались звук бьющихся о помост капель крови и сиплое дыхание старика, жадно глотающего воздух после почти непрерывного крика. Круг тишины ширился, постепенно захватывая и дерущихся. Один за другим люди оборачивались к помосту – одни замирали в оцепенении, другие сыпали проклятьями, третьи рыдали. Бой прекратился, потрясённые люди, не отрывая глаз, смотрели на залитый кровью помост, где старый иллан вдыхал свои последние глотки горячего нинуртского воздуха.

Собрав последние силы, Нан-Шадур подтянулся на верёвках и поднял голову, неожиданно ясным взором глядя на своего убийцу. Диоклет не отвёл глаз. Бесконечно долгие мгновения они смотрели друг на друга. Затем старик, изогнувшись всем телом, шумно набрал в грудь воздух, громко произнёс по-эйнемски: «Спасибо!» – и, облегчённо вздохнув, испустил дух. Его тело сломанной куклой повисло между столбами.

Глава IV

Когда Хилон и его друзья, умащённые и одетые в красное с розовым, появились на стадионе, всё уже было готово к состязанию фаланг. Служители тщательно выровняли площадку, расчертив её прямыми поперечными линиями. Посередине установили большие песочные часы, заполненные бело-голубой солью из тайных копей под священной Лейной. От подножия на гору вела узкая тропа, которая, как говорили, заканчивалась в чертогах владыки Эйленоса, тропу же преграждал небольшой храм – место священных паломничеств. Город Калаида у подножия Лейны населяли только жрецы храма Эйленоса Калаидского и жрицы храма Осме-супруги. Мальчик, родившийся в Калаиде, издав первый крик, становился жрецом Эйленоса, а девочка – жрицей Осме. Калаидянам запрещались любые ремёсла, кроме забот о благоустройстве города и ещё нескольких занятий, почитаемых благородными, но калаидяне не бедствовали. Торговля освящёнными предметами и приём паломников приносили им немалый доход, в город отовсюду слали щедрые подарки, к тому же каждая из областей Эйнемиды раз в год жертвовала калаидским храмам большой запас продовольствия. Для полиса, населённого парой тысяч жителей, более чем достаточно.

Стадион шумел, предвкушая решающее состязание по фалангомахии, повсюду бурно обсуждали предстоящую схватку, громко споря о том, кто лучший из атлетов и какой полис возьмёт верх. Зрители с удовольствием побились бы и об заклад, но в Калаиде это приравнивалось к святотатству и каралось четырьмя годами рабства, так что даже самые заядлые игроки держали себя в руках. Хилон с друзьями проталкивались сквозь толпу, отвечая на приветствия знакомых. У скамей, пестревших разноцветными одеждами атлетов, они расстались, и Хилон принялся искать глазами сограждан, но тут его окликнули по имени. Обернувшись, он увидел своего друга Эолая из Сенхеи. Голубой с жёлтым гиматий изящно драпировал невысокую поджарую фигуру сенхейца, а голову украшал сельдереевый венок за короткий бег. Эолай радостно улыбался, указывая на свободное место на скамье рядом с собой.

– Прости, до сих пор не было случая поздравить, – сказал Хилон, усевшись. – Я успел к последнему забегу – ты держался молодцом.

– Благодарю, друг мой. – Живое, подвижное лицо со смешливыми морщинками вокруг лукаво поблёскивающих глаз светилось весельем. – Ты же помнишь: я всегда был самым проворным из всех учеников старого Тимокрита.

– О да, особенно когда речь шла о побеге от садового сторожа или смотрителя винного погреба.

– Да, я действительно не жалел ног, когда дело касалось блага моих друзей, в отличие от тех, кто был скор только в поедании добытого. Помню, только соберёшься чем-нибудь закусить, а стол уже почти пуст.

– Ты должен винить в этом только себя. Ты никогда не успевал поесть потому, что твой рот был постоянно занят винным кувшином, – ответил Хилон, и приятели рассмеялись.

Эолай учился у Тимокрита Сенхейского вместе с Хилоном и Тефеем. Поначалу ни Хилон, ни Тефей не обращали особого внимания на низенького невзрачного юношу, сына мелкого торговца, но узнав его получше, приняли в свою компанию. Про Эолая шутили, будто он задумывает очередную проделку, даже когда спит. О его дерзких проказах, в которые он нередко вовлекал и друзей, среди сенхейской молодёжи ходили легенды, а некоторые проделки со смехом обсуждались даже в народном собрании. Не всё сходило Эолаю с рук, и ни один из учеников Тимокрита не получил столько ударов учительским посохом, но при всей своей строгости старый философ любил быстрого мыслью и скорого на язык юношу, выделяя его среди прочих учеников. Из гимнастических упражнений Эолай любил короткий бег, утверждая, что на длинной дистанции побеждает мул, а на короткой – скакун. На площадке для борьбы или кулачного боя он ничем не выделялся среди прочих, но большую ошибку совершал тот, кто хотел обидеть щуплого юношу. В глаза обидчика летел песок, в голову – камни, палки и вообще всё, что попадалось под руку, а сам Эолай, выждав случай, налетал на врага как вихрь, нанося один или два не совсем честных, но очень болезненных удара. Больше всех пострадал большой, сильный, но не очень умный юноша по кличке Бык, сын торговца зерном: пущенная с пригорка телега с брюквой надолго отправила его в руки лекарей, и лишь заступничество Тефея спасло Эолая от неприятностей. Впоследствии Эолай доказал, что не зря был любимым учеником Тимокрита. Он начал произносить речи в суде, став известнейшим оратором. Насмешливые, колкие речи Эолая изучали в гимнасиях и читали на площадях, а его меткие изречения ходили по всей Эйнемиде. Когда он опубликовал сборник сатирических стихов, списки с них стоили по тридцать драхм, что было ценой взрослого раба – подороже иных поэтов древности.

– Ну что ж, – сказал Эолай, отсмеявшись, – ты всё такой же, как раньше, и, надеюсь, останешься таким даже в чертогах Урвоса. Вам вместе будет интересно: оба высокопарные зануды со страстью к геометрии.

– А ты, Эолай, боюсь, станешь первым, кого Приемлющий Всех отвергнет за тот шум, что ты вечно производишь. Будешь тенью скитаться по лесам и полям, завывать и предвещать беду.

– Знаешь, а ведь это недурно. Леса, поля и до дрожи напуганные смертные – прекрасно! Куда лучше подземного чертога, где вы с Урвосом без конца рассуждаете о красоте и совершенстве равностороннего треугольника. Хотя, конечно, я предпочёл бы летучий корабль Аэлин с шёлковыми парусами, лебедиными крыльями, командой из прекраснейших девушек и юношей. Вы в Анфее разбираетесь в делах Аэлин. Как думаешь, возьмёт она меня?

– Только если сумеешь стать прекрасной девушкой, раз уж до сих пор не получилось стать прекрасным юношей, – сказал Хилон, и оба рассмеялись вновь.

– Да уж, сам не пойму, почему я так рад видеть такого несправедливого ко мне человека. Ну что, готов смотреть состязание? Вы в этом году боретесь за главный венок, поэтому готов спорить – твоё сердце принадлежит Филисиям. Или, лучше сказать, не Урвософорам.

– Чем меньше урвософорцам, тем лучше нам, но я за сильнейшего. Думаю, венок достанется им. Помнишь состязание четырёх против Лаиссы? Такое нужно показывать молодёжи.

– Филисии тоже не под кустом себя нашли, а их атлеты больше нормального человека раза в полтора. Про их лохага первого ряда Томокла вообще говорят, что его матушка изменила мужу с гигантом. Слушай, ты никогда не задумывался, откуда в Филисиях столько здоровяков? Взять хоть то чудовище, которое ты одолел, – кстати, поздравляю с победой.

– Наконец-то вспомнил, – улыбнулся Хилон. – Благодарю. Не знаю, может, это благословение Алейхэ, а может, работа в поле и питание зерном и мясом. Как бы то ни было, одной лишь силы недостаточно для победы, иначе я бы сегодня не победил.

– Посмотрим-посмотрим, всё же хотелось бы, чтобы с урвософорцев сбили спесь… Смотри, выходят.

С двух сторон арены распахнулись ворота, и на песок вышли две колонны: одна жёлтая с чёрным, другая полностью чёрная. На состязаниях атлеты не носили одежды, только красили тело в цвета своего полиса, но для бега с оружием и фаланг облачались в тяжёлые доспехи, вес которых тщательно проверяли судьи. Оружием атлетам служили длинные копья, отличающиеся от боевых скруглённым наконечником.

Фаланги выстроились друг напротив друга, и атлеты принесли клятвы. Судья поднял жезл, слуги перевернули часы, и обе фаланги бросились друг на друга – филисияне с грозным рёвом, урвософорцы совершенно беззвучно.